Глубокой ночью судьба Бертольдо завязалась в тугой узел, и думал наш Бертольдо, как бы этот узел распутать. В конце концов всеми правдами и неправдами уговорил он стражника влезть вместо него в мешок, а сам пробрался в спальню королевы, где та спала как суслик, в насмешку украл самое лучшее ее платье, надел его, преспокойно прошел через весь дворец и, выйдя в поле, спрятался в заброшенной печи. Но одна старуха (старухи всегда начеку) увидела его и всем рассказала о том, что королева залезла в печь. Альбоин решил, что это все проделки Бертольдо, и тут же отправился к печи, чтобы убедиться на месте, сколь основательны его подозрения. Не долго думая он приговорил Бертольдо к повешению и, удаляясь, крикнул:
— Прощай, Бертольдо, на этот раз тебе не повезло!
Однако история снова повторилась: Бертольдо опять не нашел себе по душе дерева и благополучно вернулся в свою хижину.
Но, как уже говорилось, время ни для кого не проходит бесследно, и с ним всякая история обрастает новыми подробностями. Так уж вышло, что король, королева и придворные, посчитав Бертольдо мертвым, сразу сменили гнев на милость. Теперь они часто и с грустью вспоминали встречи с ним и мудрые его слова. Как говорится, что имеем — не храним, потерявши — плачем. Однако же Бертольдо не умер, и король, узнав об этом, пожелал включить его в свою свиту.
— Э, нет, — ответил крестьянин, — вчерашний суп никому не люб.
Так-то оно так, но под конец щедрые посулы короля все же его соблазнили.
С той поры жизнь его пошла по-иному: пуховая перина, звуки арф и сколько хочешь деликатесов — правда, почему-то казавшихся на редкость пресными. Больше Бертольдо уже не приходилось мотыжить и разбрасывать навоз, да и поле теперь он видел только с королевского балкона — издалека оно казалось таким родным и красивым. Проходили дни… Вот говорят, что все люди одинаково устроены, ан нет: к примеру, желудок Бертольдо, привыкший к простой пище — репе, фасоли, луку, — придворные яства переварить никак не мог, и обнаружился в нем вскоре смертельный недуг. Бертольдо, зная свою природу, все просил докторов дать ему фасоли с луком и репу, испеченную в золе. Но те в ужасе махали руками и продолжали потчевать его телячьим бульоном да белым мясом курицы, пока Бертольдо, устав от людской глупости, не отправился на тот свет.
Неужто так и умер? Может, он до сих пор бродит по лугам и болотам, глядит, как сменяются луны и плывут один за другим века? Желание дойти до сути вещей было в нем неизбывно, и потому пришел он однажды в огромный город сегодняшней Ломбардии и давай кружить среди небоскребов, автомобилей, предприятий и строек. И ничему он не дивился, кроме того, что жизнь людей изменилась к худшему.
Днем у них минуты свободной нет, а вечером до поздней ночи они растрачивают свое время попусту, сидя в темноте перед говорящим ящиком. И никто ни о чем не задумывается. Как-то раз на трамвайной остановке он решил бросить один из своих афоризмов, но ни одна собака ему не ответила.
— Пойду поищу короля, — заявил Бертольдо.
Но пришлось ему от этой идеи отказаться, ведь короли давно уже разделили участь своих предков. Правда, некоторые обладали поистине королевской властью над людьми и тоже прозывались королями — нефтяными, стальными, финансовыми.
Войдя во дворец одного из таких королей, Бертольдо в лифт не сел, а стал подниматься по бесконечным ступенькам.
— О нищета и убожество новых королевских дворов!
Наконец он очутился в громадном холле, выходящем на веранду. Куда ни глянь — везде такие же дворцы из стекла и бетона, а в промежутках не воздух, а какая-то серая паутина. Снизу доносился скрежет моторов и городской запах — запах гниющих душ. Пройдясь по веранде, Бертольдо за стеклянной стеной увидел короля. Скрестив ноги, тот неподвижно сидел за длинным столом и читал бумаги с хладнокровием фанатика, способного искромсать душу человека в клочья и перекроить ее по собственной мерке.
Бертольдо, как всегда, внезапно предстал перед королем.
— Алчность безбрежна, как море, — изрек он.
Король лишь слегка сдвинул брови.
— Что ты сказал?
— Тот, кто не хочет слышать, хуже глухого.
— Ты кто такой? Что тебе надо?
— Брожу по свету в поисках счастья, но ты не можешь мне его дать, потому как сам им обделен.
— Ты, вижу, приезжий. Так вот, здесь не место для подобных разговоров.
— Бывает, что белым платком прикрыты гнойные язвы.
— Пустая болтовня. Теперь только в опере такую чушь несут.
— А еще говорят: иные меж людьми на коршунов похожи.
Такие речи, видно, позабавили короля: его зеленые глазки сквозь стекла очков так и впились в красное, морщинистое лицо Бертольдо.
— А почему ты именно ко мне явился?
— Думал, ты возносишься над людьми, словно колокольня над крышами. А теперь вижу — ты ничуть не выше остальных.
— Я могущественнее.
— Кто всемогущ, тот думает, будто судьба у него в кармане.
Король прищурил глаза и поморщился.
— Чего тебе не хватает? Ты что, безработный?
— Недуг тем сильнее точит, чем больше его скрываешь.
— Какой еще недуг?
— Твое наваждение. Знаю-знаю, ты прикажешь меня повесить за то, что перечу тебе.
— Повесить? Да ты смеешься!
— Коршун насмерть всех заклюет, кто спины пред ним не гнет.
— Вот что, любезный, у меня каждая минута на счету. Скоро заседание административного совета.
— И бедняк, и богач — все там будем.
— Так ты беден! — догадался король. — Что ж, я хозяин этого предприятия, могу дать тебе работу…
А Бертольдо про себя думает: да, тут работай как вол, не то останешься гол, но, с другой стороны, каждый день быть сытым совсем не плохо, да и сидеть зимой в тепле с горячей водой — тоже. Правда, взглянув на небо ночью, Бертольдо увидел, что луна плачет. Вдали слышался лай собак, и Бертольдо вдруг осознал, что мудрость людская закатилась, исчезла за горизонтом, как летняя падучая звезда. Он почувствовал себя одиноким, никому не нужным при мысли, что ушли безвозвратно времена блестящих турниров в остроумии, растаяли как дым.
Если человек чувствует себя одиноким, никому не нужным, он непременно совершит какую-нибудь ошибку. Вот и Бертольдо снова изменил свою жизнь — стал прислуживать при дворе нового короля. Днем он работал на конвейере, а вечером возвращался в свою хижину. И жизнь эта казалась Бертольдо такой же унылой, как у вола, который тянет плуг, а зачем — и сам не знает. Ведь человеку на то и дана голова, чтоб думал; а когда люди перестают думать, тут-то между ними и рождаются зло да всякие распри. Иной раз стоял он у конвейера, и перед глазами всплывал мощенный камнем двор, а по нему бегут к корыту с помоями розовые поросята — хрюкают, толкаются, и пахнет от них хлевом; а порой представлялось ему ржаное поле, среди колосьев притаилась собака — уши навострила, почуяла зайца. В такие минуты просыпалось в душе Бертольдо то, что люди зовут вдохновением.
И вот однажды выпал ему случай проявить свой талант, разгуляться вволю. В тот день на улицы большого города вышли толпы рабочих: все кричали, свистели, поднимали над головой плакаты, и на лицах отражались усталость, твердость духа и слабая надежда. «Перед могучим ветром и крепость не устоит», — вспомнил Бертольдо древнюю мудрость. Их было так много, как травинок на лугу, — из боковых улочек они постепенно стекались к центральной площади.
— Все тропинки сходятся у главной дороги, — сказал Бертольдо.
Но в эту минуту его ухо резанул пронзительный женский голос. Он всегда не любил женщин, но эта — в соломенной шляпке с васильками — была особенно противна; она смотрела на них как на прокаженных и вопила:
— Что им надо? Что им еще надо, этим ненасытным?!
Бертольдо повернул к ней свое влажное свекольное лицо и рявкнул:
— Посеешь ветер — пожнешь бурю, соломой зерна не заменишь. Коль ума с ноготок, на язык повесь замок. — И вдруг рассмеялся, хрипло, вызывающе: — Сытый голодного не разумеет, а гусь свинье не товарищ!
Женщина поджала губы и хотела было ответить, но Бертольдо уже двинулся дальше: он по опыту знал, что недобрая душа для мудрости закрыта.
Шествие с плакатами и свистками вылилось на Соборную площадь, стройные ряды смешались. Со стороны Галереи налетели на них машины с сиренами, и оттуда выскочили ретивые коротышки с пистолетами на поясе. Было теплое майское утро, одиннадцать часов; золотая Мадонна на самом верху Собора счастливо смеялась в лучах солнца. Колонна остановилась и забурлила, словно поток перед плотиной. В воздухе замелькали дубинки, молотя всех куда попало. Бертольдо точно впал в беспамятство, а когда очнулся — стал прежним Маркольфо. Охваченный гневом, он кинулся наперерез коротышкам и начал плясать перед ними, заливаясь ядовитым смехом. Все лица слились в одно у него перед глазами; коротышки, размахивая пистолетами и дубинками, пытаются его схватить, да не тут-то было. Он обрушивает на них град насмешек и прибауток:
— Иные меж людей на злобных псов похожи. Вам бы только пить да есть, чтоб другим за стол не сесть. Рыбак рыбака видит издалека.
Так он носится по площади, опьяненный свободой. Сделал стойку, прошелся на руках. Глянул вверх между ног… и увидел два горящих глаза на бледном, гладком лице, два глаза, впившихся в него с ледяной ненавистью. Маркольфо мгновенно выпрямился, и глаза врага оказались так близко, что он сумел прочесть свою судьбу. Но мятежная душа Маркольфо уже пробудилась.
Безмолвный поединок неподвижных, расширенных зрачков.
Перед ними Соборная площадь, и на ней жмутся друг к другу люди, словно стадо овец, застигнутое бурей. Белые шпили Собора упираются в небо.
Тот с ледяными глазами взводит курок пистолета; гремит выстрел; пуля проносится у самого виска. Маркольфо трогает голову — нет, не задела. Секунда, другая, он чувствует, что смерть совсем рядом, но не убегает, а с сатанинской гордостью показывает врагу кукиш и кричит:
— Голому заду хозяев не надо!
И ждет, словно птица на ветке, как в тот далекий зимний день, когда сидел в печи и ждал приговора царя Соломона. Пистолет блеснул на солнце, коротышка снова нажимает на собачку (он из тех, что с одинаковым хладнокровием убивают людей и птиц). Маркольфо вскидывает красные руки и, сказав что-то, валится на бок. Какое-то мгновение он еще видит перед собой два сверкающих ледяных глаза и лица бегущих по залитой солнцем площади. А затем наступает тишина, окрашенная в черный цвет. Вот теперь отдохну, думает Маркольфо и в тот же миг расстается с белым светом.