Полчаса жизни
Некий генерал совершил государственный переворот, взял власть в свои руки и с того дня сам всем командовал. Ввел жесточайшую диктатуру: кроме власти захватил еще и время, которое использовал самым беспощадным образом.
Чтобы заставить людей без передышки работать, он вычеркнул из календаря все выходные и праздники: с пятницы все перескакивали прямо в понедельник. Даже ночь он урезал на три часа — пусть меньше спят и больше работают. Отпуска запретил, каникулы — зимние и летние — отменил, у мальчишек отнял лучшие годы жизни — с четырнадцати до двадцати одного года: кончат среднюю школу — и сразу на военную службу.
Правда, в тюрьму он не сажал. Но вовсе не потому, что в нем теплилось какое-то милосердие, просто он изобрел более страшное наказание: скажем, вместо того, чтобы присудить двадцать лет тюрьмы, человеку урезали двадцать лет жизни. К примеру, если обвиняемому сорок, он по приговору мгновенно превращался в шестидесятилетнего старика.
Не в силах больше переносить такую жестокость, народ восстал. Генерала низложили и предали суду за его преступления.
Судили его все граждане, собравшись на центральной площади. Единогласно решили в последний раз воспользоваться установленными им законами — применить их к самому диктатору. Ему дали — вернее, урезали — самый большой срок — тридцать лет, а поскольку жить ему оставалось тридцать лет и тридцать минут, то в его распоряжении было теперь всего полчаса.
Как только эти полчаса начали истекать, генерал бросился на колени, моля о пощаде. И по мере того, как продвигались стрелки часов на городской башне, он все отчаяннее плакал и просил прощения. Многие, памятуя причиненное им зло, оставались непоколебимыми, другие, видя такие страдания, смягчились.
— По-настоящему справедливое государственное устройство должно быть милосердным, — утверждали они.
— Милосердия заслуживает не каждый, — возражали другие.
На двадцать девятой минуте, учитывая разногласия, решили проголосовать: то ли оставить приговор в силе, то ли отменить. Голосование было открытое.
А вы за что бы подняли руку? У вас всего минута на размышление.
Бесполезная болтовня о времени
Как хорошо, в сущности, что время являет собой нечто загадочное, незримое, неосязаемое и его нельзя ни собрать, наподобие урожая, ни, скажем, приобрести. Короче говоря, время ни на что не похоже: его не рассмотришь под микроскопом, не измеришь линейкой, не изобразишь на холсте. Это столь таинственная штука, что ее даже не удается снять в кино или показать по телевидению. В лучшем случае о времени можно сочинять сказки, и кое-кто из сказочников изображает его дряхлым старикашкой с длинной белой бородой и песочными часами в руках. Но все это чушь, ведь время даже представить себе нельзя. Ну и слава богу! Подумайте, сколько осложнений бы возникло, если б его можно было увидеть и потрогать, то есть будь оно чем-то вещественным.
Прежде всего его необходимо было бы классифицировать, так как оно очень многообразно: есть, скажем, хорошее и плохое время, то есть счастливые и горестные минуты. А в какой цвет было бы окрашено счастливое время? В желтый, красный или розовый в голубую полоску? А несчастливое? В серый, фиолетовый или черный? А поскольку время не стоит на месте, то как бы оно перемещалось в материальном-то обличье? Ползло, катилось, летело? И какой звук издавало бы при этом? Ведь все, что движется — опадающий лист, муха или ветер, — непременно издает какой-нибудь звук. Время, наверно, посвистывало бы тоненько-тоненько…
А с какой скоростью оно бы перемещалось? Очевидно, у него должно быть несколько скоростей? Заметьте: счастливые минуты летят быстро, а унылые словно вовсе не движутся. Так сколько же скоростей было бы у него? И как измерять эти скорости, ведь пока никто еще не изобрел спидометра для времени. Если бы оно было вещественным, значит, имело бы вес, как имеют его бабочка, песчинка, пушинка. Вообразите, как измучились бы ученые, пытаясь его взвесить, — ясное дело, с обычными весами тут делать нечего, даже с прецизионными.
Если бы время было вещественным, возникла бы проблема, куда его складывать и как хранить. Каждому хотелось бы иметь личный запас, это уж точно; богачи как пить дать нахапали бы себе побольше на черном рынке. Чтобы оно не исчезло из оборота, государству пришлось бы время от времени выпускать новое время. А следовательно, потребовались бы колоссальные склады: шутка ли — разместить бесконечность!
И как его хранить, чтобы не испортилось? В холодильнике, под нафталином или в спирту?
Пришлось бы хранить и древнее время — эпохи египетских фараонов, пирамид и Римской империи. За столько-то веков его уж наверняка подъела бы моль, и кто знает, сколько стоит его отреставрировать?
Будь оно вещественно, что помешало бы спекулировать временем, особенно старикам, у которых его в избытке? А как определить цену дню или часу? На засыпку вопрос, верно? А еще транспортировка: как его грузить — в баллоны, в короба, в бочки?
Пока что мы с вами приняли во внимание только прошедшее и настоящее время. А будущее? Если бы оно было вещественным, то откуда бы поступало? Где бы его можно было получить: на вокзале, в аэропорту? И сколько платить таможенной пошлины?
Видите, как все сложно! Радуйтесь, что мы не можем представить себе время, и не будем больше говорить об этом!
Переводчик
Он был самым известным переводчиком в городе. Хотя не синхронил на конференциях, не переводил речей зарубежных министров и бизнесменов, не сопровождал высокопоставленных туристов. Он не мог всего этого делать, потому что знал один-единственный язык, на котором к тому же никто из людей не говорит, — язык муравьев.
Во всем мире только он понимал этот язык, и потому на него, разумеется, был большой спрос. Если в квартире заводились муравьи, за ним немедленно посылали, и, пошептав им что-то вроде «тип-чип-чилип», он уговаривал их переселиться из дома в близлежащий садик. Мирмекологи — ученые, занимающиеся этими насекомыми, — очень его ценили: ну еще бы, не заманчиво ли получить из первых рук сведения о быте и нравах муравьев!
Богатый и всеми уважаемый, он тем не менее считался человеком со странностями. Когда его спрашивали, как ему удалось освоить этот язык, он лишь неопределенно пожимал плечами:
— Ну-у… Ммм…
— Вы окончили университет за границей?
— Ммм…
— Вы изучали язык по древним манускриптам или по лингафонному курсу?
— Ну-у…
Да, поистине странный тип: он ни с кем не дружил, не посещал салоны и клубы, стоило ему закончить работу, он тут же спешил домой, где жил один и никогда никого не принимал.
По счастливой случайности я раскрыл его тайну. И эта случайность не что иное, как отверстие, которое я обнаружил в стене его дома и сквозь которое можно было подглядывать.
Вот знаменитый переводчик возвращается домой. Крепко-накрепко запирает двери и ставни, включает свет.
— Чао, Агата! — говорит он вполголоса.
К кому это он обращается, в доме же никого нет.
— Иди сюда, Агата! — зовет он, глядя на пол.
Маленькая черная точка движется ему навстречу. Он бережно устанавливает на полу миниатюрные стол и стул, на стол ставит малюсенькую тарелочку, а перед ней — уж совсем крохотный микрофон.
Муравьишка усаживается, он в изобилии кормит свою Агату ее любимыми лакомствами: хлебными катышками, крупинками сахарного песка, семенами растений.
Агата ест, затем строго спрашивает в микрофон:
— Так, что было задано на сегодня? Стихи выучил?
— Конечно, Агата.
— Читай!
Он начинает старательно декламировать на муравьином языке:
— Трип-крим-ли-ли…
— Работай больше над произношением, — перебивает Агата. — Вот послушай… — И сама читает ему некоторые фразы. — Повтори!
Он повторяет.
Совершенно ясно, что это она, Агата, научила его муравьиному языку. Но как муравью удалось выучить наш?! Этого я до сих пор не разгадал.
Машинист перекошенного поезда
Был на свете поезд, который ходил по пути из одного рельса. Когда прокладывали этот путь, на второй рельс не хватило средств, а может, их неразумно потратили или еще того хуже.
Сам себе купить второй рельс поезд не мог, вот и приходилось как-то приспосабливаться. Но это нелегкая задача — мчаться по одному рельсу на правых колесах, а левые держать на весу. Особенно тяжко бывало на стоянках: разогнавшись, он еще мог, подобно велосипеду, удерживать равновесие, но без движения, чтобы устоять, от него требовалась поистине акробатическая ловкость.
Пассажиры, конечно, тоже испытывали неудобства: съезжали с сидений на одну сторону вагона, валились друг на друга, но ничего не поделаешь, надо привыкать, ведь билеты на этот дефективный поезд вдвое дешевле.
А вот машинист, учитывая трудные условия работы, получал ежемесячную надбавку и мог позволить лишний бифштекс для своих детишек. Причем страдал он не потому, что водил поезд наперекосяк, а от последствий этого. В самом деле, после того как целый день занимался эквилибристикой, он уже не мог, пересаживаясь в автомобиль и отправляясь домой, ехать, как все, на четырех колесах. Дома он не сидел нормально на стуле, а удерживался в равновесии на двух ножках, и в довершение всего жена не желала спать на наклонной кровати и перебралась на диван.
Ничего удивительного, что он все время жаловался на жизнь:
— Не могу так больше, подам заявление, пусть переводят на другой поезд. Честное слово, уйду!
Но никуда он, конечно, не уйдет. Ни за что на свете не променяет свой перекошенный поезд ни на какой другой. Нет, вы не подумайте — не из-за надбавки. Просто он привязан к своему увечному поезду, словно к больному ребенку.
Как фальшивомонетчик разорился
Жил да был один человек, который выбрал себе ремесло не просто странное, но, прямо скажем, недостойное: он занимался изготовлением фальшивых денег, иначе говоря, был фальшивомонетчи