не волновалась.
Но Баданов решил напоследок гульнуть, раз уж появился повод съездить в поселок. К Зине он собирался заехать позже. Баданов переоделся в костюм Габы, чтобы произвести впечатление на местных барышень – правда, пиджак и брюки были слегка великоваты, – и пошел в общагу к проституткам. Где и упал неудачно на калорифер.
А Габа, совершенно не переживая, спокойно стрелял по зайцам.
– А мы лося загнали. Завтра мясо заберу, – сказал он. – Только я одного не пойму, что вы там все делали? Мужика жалко, да, он наш земляк, но чего Зина-то так напилась?
– Может, выпьешь? – предложил Соловьев.
– А надо? – уточнил Габа.
– Понимаешь, мы же сумку у этого Баданова с твоими документами нашли. Ну и пришлось Зину везти на опознание в морг. Я должен был, работа у меня такая! – объяснил Соловьев.
– Понимаю, – кивнул Габа. – Бедная моя Зинуля. Ну ничего, переживет. Все уже позади. Успокоится.
– Габа, тут такое… – Соловьев уставился в скатерть. – Дело в том, что…
– Короче, Зина тебя опознала. – Я решила прекратить Юркино словоблудие. – И она думает, что ты от нее в общагу ходил. Обещала тебя убить.
– Кто опознал? Кого? – Габа чуть зайцем не подавился.
– Тебя. Она решила, что это ты там, в морге, – объяснила я. – Но ты не переживай, протокол мы ей не дали подписать. Так что по документам ты жив‑здоров.
– Ольга, ты с ума сошла? Ну ладно они, – он показал на Соловьева и Шурика, – ладно моя Зина истеричка, но ты-то – здравомыслящая женщина!
– Вот и скажи спасибо моему здравомыслию. А так бы ты сейчас считался покойником и бегал бы доказывал, что ты – это ты и что живой. Сам знаешь, у нас проще умереть, чем доказать, что не умер.
– Подожди, я не понял. То есть Зина поверила в то, что я ходил к проституткам? – зашелся от возмущения Габа. – Даже не усомнилась? И спутала меня с другим мужиком?
– Там же лица не было… – подал голос Соловьев.
– При чем здесь лицо? А все остальное? Да этот Баданов на двадцать сантиметров ниже меня! И… Зина что, не знает, как я выгляжу? И как мне после этого с ней жить?
– Габа, у нее был сильный стресс. Она очень переживала, – пыталась успокоить его я.
– А подождать она не могла? Или хотя бы в розыск меня объявить для начала?
– Да объявили! – отмахнулся Соловьев. – И ждали!
– Я думал, раньше вернусь, но мы на одной заимке были, потом на другую поехали… Нет, я все равно не пойму, как она меня могла перепутать! Мы же столько лет вместе! Ей что – все мужики на одно лицо?
– Не, лицо тут точно ни при чем, – ухмыльнулся Соловьев. – Давайте лучше выпьем за то, что все хорошо закончилось!
– И сколько времени вы пьете? – уточнил Габа. – Точнее, Зина давно в таком состоянии?
– Так все время, что тебя не было… А что нам оставалось? Она же вообще не замолкала. А так хотя бы спала.
Из соседней комнаты раздался молодецкий храп Зины.
– Шурик, а ты что молчишь? Есть что добавить? – спросил Габа.
– Очень тяжело было. Очень плохая обстановка. За спиной все шептались, что ты в притоне угорел. Так ее жалко было… – Шурик чуть не плакал.
– Как она могла поверить? – Габа не мог успокоиться. – Я же… брезгливый! Ольга, ну ты-то меня понимаешь! Ну какие проститутки? Все, я нанимаю тебя. Будешь мне развод оформлять.
– Не буду я тебе ничего оформлять.
В этот момент проснулась Зина и вышла на кухню.
– Горит, что горит? – деловито спросила она и кинулась к плите. Вторая порция картошки с грибами действительно подгорала.
– Габа? Габа!!! – отвлеклась Зина от сковородки и посмотрела на мужа. После чего рухнула на него всем телом, свалила со стула, сжала в объятиях… Ну, мы с Юркой и Шуриком ушли.
На следующий день Зина встала к плите у себя дома и сделала жаркое из лося, которого подстрелил на охоте Габа. Я такое жаркое ни до, ни после не ела.
Родственные чувства
Я единственная дочь. Мама не верила ни в братскую, ни в сестринскую любовь и никогда не хотела родить еще одного ребенка, чтобы я не выросла эгоисткой, чтобы «не была одна». Наоборот, она хотела, чтобы я была эгоисткой и к тому же единственной наследницей. Нет, никакого имущества у нас не было, только маленькая квартирка на окраине Москвы. Но мама говорила, что люди убивают и за меньшее количество метров.
«Близкие люди умеют ненавидеть так, как чужие себе не позволяют», – говорила она. И когда к ней приходила женщина и начинала рассказ со слов «У меня есть сестра…», мама понимала, что будет тяжело. Очень тяжело. И бесполезно искать правых и виноватых. Бесполезно устанавливать истину. И уж тем более бессмысленно увещевать: «Вы же родные люди, договоритесь». Но именно такие дела были основной маминой работой – она делила квартиры между родными сестрами, дачи между братьями, пыталась образумить невесток и свекровей… Ни радости, ни удовлетворения ей эти дела не приносили. Только твердый заработок.
Мы жили в Москве. Тетя Эльза, бывшая балерина, – я о ней уже рассказывала, – была маминой подругой. Когда мама уезжала в командировки или дежурила на работе, Эльза сидела со мной. Она меня потрясала фразами, каждая из которых значила очень много. «Хочешь быть лучшей, делай свое дело на ноздрях!» – твердила она.
«Как это?» – спрашивала я. «Так, как никто не может. Все на ногах, а ты на ноздрях, поняла?»
Я кивала с достоинством, как требовала тетя Эльза. При ней нельзя было быть расхлябанной, крутить головой, болтать ногами, сидеть за столом, скрючившись. «Спина! – кричала она. – Голова! Подбородок! Руки! Локти! Колени! Держать, я сказала! Потом будешь умирать!»
У тети Эльзы не было детей, она так и не смогла родить. И не было учеников, которым бы она передала свои знания – с детьми она общаться не умела и не хотела, а со взрослыми не сходилась характерами. Поэтому, когда я попадалась ей под руку, она бралась за мое воспитание: «Носом, носом благодарим! Откуда в тебе эта распущенность?»
За ужин я должна была не просто сказать «спасибо», но и поклониться. Не всей головой, а только носом. «Присела, нос вернула!» – кричала тетя Эльза. Без поклона она не выпускала меня из кухни. Еще у нее была одно слово, которое я долго не могла понять. Когда я делала, например, уроки или играла гаммы, окончание занятия могла обозначить только тетя Эльза. «Все, сошли», – объявляла она, и я могла встать из-за стола или из-за инструмента. Надо сказать, что с окружающими она разговаривала точно так же, не делая ни для кого исключения.
– Ольгунь, я опять без работы, – сообщала тетя Эльза.
Мама пыталась ее трудоустроить – в детский кружок, в Дом культуры.
– И что ты сделала? – уточняла мама.
– Ничего. Дала палкой по жопе одной ленивой девице. Еще мало дала!
– Понятно. И сколько было той девице?
– Не знаю. Лет шесть. Слушай, у нее такая мать! Это какой-то кошмар!
При этом мама спокойно доверяла меня тете Эльзе, не боясь, что она меня тоже может двинуть палкой.
Я не то чтобы ее не любила или боялась. Наоборот, мне тетя Эльза нравилась, хотя от нее и доставалось. Она не была похожа на других маминых клиенток и знакомых. Она вообще была как будто с другой планеты.
– Тетя Эльза, почему вы такая? – спросила я ее однажды.
– Какая?
– Странная. Не такая, как все.
– Разве это плохо?
– Не знаю, а что – хорошо?
– Ну кто-то же должен удивлять и уметь удивляться. Кстати, очень ценный навык. А ты хочешь быть такой, как все?
– Да. Но у меня не получается. Мы же с мамой другие.
– В этом ты совершенно права, – расхохоталась она. – Ты не сможешь быть обычной, имея такую мать. Посмотри, разве тебе бывает скучно или одиноко?
– Иногда хочется, чтобы было скучно.
– Ты смешная. Многим девочкам такая жизнь и не снилась.
– Мне бывает страшно.
– И мне тоже. Это нормально. Зато потом ты не будешь ничего бояться. Это я тебе гарантирую.
– Мам, можешь говорить? – позвонила я. – Расскажи мне про тетю Эльзу!
– Не могу, давай часа через два, ладно?
– У тебя все в порядке?
– Пока не знаю. Лучше скажи, а знак такой, как треугольник, что значит?
– Уступи дорогу. Мам, ты где?
– Нет, вы сговорились, что ли? Я тебе сама перезвоню!
Мама бросила работу в сорок лет. Да, сейчас это считается расцветом – карьеры, жизни, всего. Мне уже почти сорок… А она в этом возрасте фактически ушла на пенсию. Еще лет через пять переехала жить в подмосковную деревню. Чтобы добираться до аптеки и магазина, она села за руль. Нет, это было много позже. Когда мама поняла, что ей нужна независимость. В шестьдесят лет. Она захотела свободы. И главное – свободы передвижения… Однако бурное адвокатское прошлое все время напоминало о себе и не давало жить спокойно.
При выезде из их деревни на перекресток, который соединял дорогу в город и выезды, стоял знак – уступи дорогу. Там было много аварий, и я очень переживала за маму. Оказалось, что надо переживать за местное ГИБДД – или как там оно называется. В один прекрасный день маме надоело уступать дорогу, и она решила поменять знаки. Машину она остановила прямо на перекрестке, включила аварийку и закурила. Ей сигналили, ее объезжали. Но мама слушала музыку и курила. Надо ли говорить, что вокруг нее собрались разъяренные водители, которые требовали, чтобы она уже куда-нибудь съехала, хоть вправо, хоть влево. И из этих водителей мама сколотила инициативную группу, составила петицию и собрала подписи. К тому моменту, когда на место происшествия приехали полицейские, вокруг крошечной маминой машинки собралась уже целая толпа, а движение было полностью перекрыто. Мама, которой на тот момент было шестьдесят пять, стояла и улыбалась. Мужики готовы были по первой просьбе поднять ее машину на руки и поставить туда, куда она скажет, возможно, на крышу полицейской машины. Среди возмущенных знаками был и один дальнобойщик, который свернул с трассы, увидев хипеж. Его фура перегораживала выезд с главной трассы на съезды, заблокировав напрочь все, что только можно.