ится, но других клиентов у меня сейчас нет».
Тогда же, в раннем детстве, я очень отчетливо осознала – есть люди, которые тебе не просто не нравятся, а которых ты ненавидишь. Вот человек еще слова не успел сказать, а ты его уже на дух не переносишь. Тетя Настя была из таких. Я ее просто терпеть не могла, но не могла объяснить, за что именно. Вот сразу за все. Мне не нравились ее голос, замечания, манерность. Даже ее лицо казалось ужасно неприятным. И я не понимала, как мама может ей улыбаться, варить кофе. «Ты лицемерка», – однажды заявила я маме. «Да, – не стала спорить она, – лицемерка. Это моя работа. Мне за нее деньги платят». Когда к нам приходила тетя Настя, маме не приходилось выгонять меня из кухни – я уходила сама.
Тетя Настя, напротив, очень хорошо ко мне относилась и всячески это подчеркивала. Заглядывала в комнату и начинала «общаться»: «А что это у тебя кукла такая некрасивая? Вот когда я была маленькой, я своим куклам сама платья шила. А ты не умеешь? Девочка должна уметь шить. И вышивать. Я, например, очень красиво вышиваю крестиком. Почему ты с распущенными волосами ходишь? Разве не умеешь заплетаться? Вот у меня в твоем возрасте были очень длинные волосы и я сама заплеталась». По всему выходило, что тетя Настя была просто образцом для подражания, а я ошибкой природы, а не девочкой. Еще тетя Настя любила стихи и не упускала случая показать, как она умеет декламировать. Она закрывала глаза и читала тоненьким голоском, протяжно. Если бы она пальцем по стеклу водила, и то было бы приятнее. Поскольку мама не готова была ее слушать, сославшись на срочное исковое, которое ей нужно напечатать, то все тети-Настины выступления приходились на мою долю. А еще она считала себя поэтессой. Естественно, гениальной – как же иначе. С ее слов, уж не хуже Ахматовой. А в чем-то даже лучше. И я была ее первым слушателем. Ее совсем не волновал тот факт, что я в силу возраста не смогу по достоинству оценить качество виршей. Она была убеждена, что ребенок – лучший слушатель, поскольку все дети связаны с космосом, со Вселенной. Себя тетя Настя тоже считала связанной с космосом.
– А какие стихи я писала в пятнадцать лет! – восклицала она. – Иногда перечитываю и не верю, что это я написала. Прямо до слез!
Надо ли говорить, что благодаря тете Насте поэзию я разлюбила, поскольку этот жанр у меня ассоциировался именно с ней. И даже мама не могла меня заставить выучить стихи из школьной программы.
И ладно бы тетя Настя просто читала мне произведения собственного сочинения. Она еще упрекала маму в том, что та совершенно не занимается моим воспитанием. К этим упрекам мама уже привыкла. Но тетя Настя на этом не остановилась:
– Оля, у Маши очень плохо с памятью. Тебе стоит показать ее врачу. Она ничего не может запомнить! Даже легкое четверостишие!
Да, с памятью у меня всегда было плохо. Я помнила ощущения, запах книги, жирное пятно на пятнадцатой странице, оторванный корешок, штемпель библиотеки. Но очень плохо запоминала сам текст. Тетя Настя считала своим долгом привить мне тягу к поэзии и развить мою память:
– Маша, это же Барто! Продолжи строчку!
Эта игра, в которую тетя Настя любила играть, доводила меня до бешенства и приступа головной боли. Она начинала строчку из детского стишка, а я должна была продолжить. Через час я начинала плакать, поскольку других способов воздействия на тетю Настю не было.
– Бедная девочка, симпатичная, но глупенькая, – жалела она меня.
Мне было все равно – пусть она считает меня глупой, но только оставит в покое. Я даже научилась изображать легкую степень дебилизма, разве что слюну не пускала, чтобы эта неприятная женщина отлепилась от меня. Хотя нет, даже изображать ничего не требовалось – на тети-Настин голос у меня включался рефлекс – я ее не слышала. Как будто в голове переключался тумблер – раз, и все. Я под водой, а тетя Настя где-то сверху булькает.
– Ненавижу твою тетю Настю! Пусть она к нам больше не приходит! Зачем ты для нее работаешь? – не выдержала я как-то.
– Вот зачем, – спокойно сказала мама и показала кивком на сумку, которая стояла в углу кухни.
Любовь к высокому искусству, поэтическим образам, строфам и ямбам сочеталась у тети Насти с вполне прозаической профессией – она была товароведом в универмаге. В сумке лежали туфли, отрезы ткани, полотенца, постельное белье.
– И зачем нам это? – удивилась я, поскольку ничего подходящего для себя в сумке не нашла.
– Это не нам. Вот за этот отрез ткани я смогу купить билеты на поезд, чтобы мы поехали к бабушке. За постельное белье я получу свежее мясо.
– А за полотенца?
– Полотенца мы оставим себе.
– А сапоги, кому сапоги?
– Пока не знаю.
– Все равно тетя Настя мне не нравится. Не надо ей помогать! Ты же добрая, а она противная.
– Она не такая уж противная. Просто глупая. И помочь я ей не смогу.
– Тогда зачем она к тебе ходит? Ты что, за сапоги работаешь?
– Иногда приходится работать за сапоги и еду, – сказала мама.
– А мы что, бедные?
– Все бедные. Только кто-то еще беднее.
Я не понимала. Нет, мы точно так же стояли в очередях, хватали колбасу, которую выбрасывали в магазине, но все же не голодали. Мама не варила мне перловку, не ругала за порванное платье и не покупала сандалии на два размера больше, на вырост. А еще благодаря тете Насте у меня были колготки не только коричневые, но и бордовые. И настоящая шубка из кролика, который, правда, быстро стал похож на мышь.
– А что случилось с тетей Настей? Зачем ей адвокат? – спросила я.
– У тети Насти есть муж. А если у тебя есть муж, то адвокат рано или поздно понадобится.
– Тогда я никогда не выйду замуж.
– Выйдешь. Потому что одной тяжело. Очень тяжело. Все, иди спать. Мне нужно работать.
– Мам, а любовь есть?
– Конечно, есть. А что?
– Тетя Настя говорит, что любовь – это то, ради чего нужно жить. А ты говоришь, что нужно жить ради дела. И ради родителей и детей.
– Иди спать. Пусть тетя Настя живет ради любви, а я пока ради тебя поживу – вот выиграю дело, и мы с тобой пойдем в ресторан. Или купим тебе куклу. Или сервиз на кухню. Что-нибудь очень нужное.
– Тогда коньки.
– Хорошо, коньки.
– И куклу тоже. Чтобы она умела глаза закрывать и открывать.
– Иди спать.
– Мам, а правда, что от любви можно умереть?
– Нет, неправда. Умереть можно от безделья. А если будешь работать, то на умирание не хватит времени. Спать, я сказала!
– Почему я занималась ее делом? Она меня удивила. Настя безумно любила своего мужа. Вот до одури. Я не верила, что можно так любить мужчину. Ребенка, да. Родителей. Даже собаку или кошку. Но не мужчину. Нет, не так. В шестнадцать лет можно так любить, чтобы глаза на лбу, руки трясутся, голова дурная и босиком по снегу. Ну, в восемнадцать. Насте было уже за тридцать, а она все умирала от каждого вздоха, Джульетту из себя строила. Даже не строила. У нее была любовь. Не как у всех. И ее Витюша… Такой мужчина, такой мужчина!
Этот Витюша ничем особенным не отличался – обычный мужик. Но Настя его ревновала до безумия, в каждой женщине видела соперницу и ради мужа была готова на все. Он для нее был царь и бог. Самый умный, самый красивый. Хотя, конечно, ни умным, ни красивым он не был. Такой мужичонка с маслянистым взглядом и подлецой внутри. Пустобрех. И плевать он хотел на Настю. Не любил он ее, не уважал, не ценил. Но чтобы она не бесилась, устраивал ей дешевый карнавал – то цветы принесет, то завтрак в постель.
Настя и со мной общалась только потому, что не ждала от меня угрозы – видела, что мне до ее Витюши и дела нет. Я ее один раз предупредила – муженек ее предаст как здрасьте. И не обернется.
Настя ведь не была красавицей. Такая коренастенькая, крепко сбитая, глазки маленькие, как булавочные головки. Может, она боялась одна остаться, поэтому за него держалась. Не знаю. Зато с первого взгляда было понятно, почему Витюша вокруг нее павлином ходит и ручки ей прилюдно нацеловывает. У Насти был очень богатый отец, он в Тюмени работал. И единственную дочь обеспечил всем, чем мог, – квартирой в Москве, дачей, квартирой в Тюмени, машиной. Он ее и трудоустроил товароведом в магазин – Настя умом не блистала, хотя торговкой была отменной. Ей бы на рынке стоять и картошку продавать. Вот в этом ей не было равных. Классическая хабалка, которая, не моргнув, подсунет, обманет, обвесит. Витюшу ее отец как зятя на работу взял, чтобы дочь не расстраивалась.
Настя ко мне пришла, чтобы свою московскую квартиру на мужа переоформить. Знаешь, что меня поразило при первой встрече? Она очень плохо была одета. Вроде товаровед, отец при деньгах, имущество такое, что мне и не снилось, а без слез не взглянешь. Водолазки в катышках, свитера грязные, юбки все засаленные. И руки у нее были некрасивые, с короткими, всегда обгрызенными ногтями. Правда, Настя очень драгоценности любила. Как сорока. Особенно золото. «Витюша подарил», – демонстрировала она очередное колечко. Только и кольца у нее были простые, дешевенькие, ширпотреб. Даже в ювелирке она не разбиралась. Блестит – и вот оно, счастье. Я как-то спросила у Насти, почему она не приведет себя в порядок.
– Денег нет, – ответила она.
– Как нет?
– Витюша экономит, – с гордостью сообщила Настя. – Он такой молодец – каждая копеечка у него на счету, всегда заначку оставит. Не любит он транжирить. А мне что? Замуж-то уже не выходить! Не перед кем перья чистить. Витюша меня любит. На других женщин даже не смотрит, какая бы красотка ни была, он только меня видит.
– Ну а для себя? Ты же работаешь с людьми. На тебя все смотрят. Хоть руки в порядок приведи.
– Витюша говорит, что терпеть не может расфуфыренных дамочек. И от духов его прямо тошнит. А я для него медом пахну и детским мылом. – Настя хихикнула, как восторженная малолетка. – Он считает, что я очень красивая.
Знаешь, она говорила искренне. Я даже позавидовала ее женской уверенности в своем ненаглядном муженьке.