Мы уселись за кухонный стол. Папа — в клетчатой рубашке, я — в термобелье.
— Угу, — проговорил папа, одобрительно поглядывая на стакан, потом посмотрел в окно. — Отличный вечерок сегодня. Легкий минус, как раз для катания на лыжах.
— Точно! — ответила я и отхлебнула золотистой жидкости. — Знаешь, папа, мне кажется, я придумала план спасения городка. Пока я каталась на лыжах, мне в голову пришла прекрасная идея.
— Я в тебе не сомневался, — произнес он, поднося стакан к губам.
Отхлебнув еще глоток, я принялась рассказывать. Папа слушал с большим интересом, то и дело кивая. Рассказал пару эпизодов из бабушкиной молодости, и мы вместе набросали план, какие мероприятия мог бы предложить посетителям городок. Что-нибудь этакое, что сделало бы нас уникальными и неповторимыми. Когда мы с папой допили напиток, синий час уже давно сменился кромешной тьмой, и я от всей души пожелала, чтобы все вечера были похожи на этот.
Стина Стур«Чюдищи»(Рассказ)В переводе Юлии Шубиной
…И дом, равного которому нет на всей земле. (Лгут те, кто утверждает, что похожий дом есть в Египте.) Даже мои хулители должны признать, что в доме нет никакой мебели.
Другая нелепость — будто я, Астерий, узник. Повторить, что здесь нет ни одной закрытой двери, ни одного запора? Кроме того, однажды, когда смеркалось, я вышел на улицу[15].
Возле дома лежит гравий, вечно утопающий в грязи. Иногда она достает из него острые кусочки кварца. Есть в них что-то особенное. Они — словно осколки плотного тумана. И их всегда так и хочется помыть.
А однажды нашелся он. Мертвый, точно зеленое стекло, хрупкий и такой хрусткий на свой лад. Сперва она лишь тычет в него пальцем, но потом, наклонившись всем тельцем к вмятине на подкрылке сааба Густавсонов, высвобождает бедного малютку Зеленца-Красавца. Стрекозлика.
Он слегка прилип к нагретой резине стеклоочистителей, и во взгляде появился металлический отблеск. Как у зеркала. Пусть стрекозлик, раскинув крылышки, полежит в левой руке, а правой она прикроет его, как крышей. И это вовсе не чтобы его спрятать, а только чтобы защитить, а то еще стукнется обо что-то и рассыпется. Крылышки-то у него совсем тонюсенькие, как хлопья высохшего кефира.
Зеленец-Красавец великоват для ее ладошек, торчит немного, так что на самых трудных участках дороги ей приходится пятиться, при этом выставив щитом спину. Путь ее лежит, естественно, не вдоль дома и не через лужайку, а сквозь заросли кипрея. Через это розово-розовое царство джунглей. Ее собственное, заветное, оно находится в кинь-канаве.
А там — тысячи узких тропок меж высоких стеблей, и туда она возьмет с собой стрекозлика.
У земли стебли кипрея почти что голые, но сверху этого не разглядеть из-за копны соцветий, с высоты которых и не чаешь, сколько тут всего. Наружу, к щеголевато-яркому солнцу, обращено по-летнему яркое покрывало из цветов, но под ним, в самой глуби, кроется куча выброшенного кем-то старья. Бутылки и полиэтиленовые пакеты лежат здесь под бурым слоем увядших растений. В кинь-канаве можно найти и сплющенные консервные банки из-под американской ветчины, и круглые ребристые жестянки, наводящие на мысль о консервированных сосисках. Все это будет однажды забыто на веки вечные, ну и ладно.
Там, среди кипрея, растут кусты малины, о которые можно поцарапаться, если ходишь с голыми коленками, а еще тут, глубоко пустив корни в ручеек-холодок, стоит старый смородиновый куст, каждый год приносящий кислые ягоды красного цвета. Эти кислые ягоды предназначены только Сандре, они все достанутся ей одной.
Сандре, да.
Солидно и сильно. Скромно. Странно. Сохранно.
В дровяной печи возле рябины у нее есть личный тайничок. Там хранятся камушки белого и розового кварца, пластинки слюды и стеклянные шарики, пронизанные мелкой цветной волной, есть там и много всего другого. Такого, что стоит сберечь. Как, например, янтарный браслет Маргареты, от которой красота то и дело требовала каких-нибудь жертв, и бабушкины вставные челюсти с желтоватыми коронками и полупрозрачным нёбом. Сандра сверяла их по фотографии и поэтому точно знает, что это точно те самые. А нашла она их в помятом цинковом ведерке без дна, где-то среди бутылок и прочего кухонного хлама.
Давно уже никто не ставит печься булочки за тяжелую дверь печки — в этой-то каморке Сандра и соорудит ему палаты. Малыш Зеленец-Красавец, такой легонький и хрусткий, будет покоиться тут, положив подбородок на янтарный браслет. А она сядет перед ним на корточки. Будет смотреть и думать о смерти. Впечатлительная она, как говорит Папаня.
А сверху, стоит взрослому только встать в полный рост, пышут розовым цветом густые заросли, но Сандра пока что до них не доросла. В промежутке между маечкой и голубыми штанишками виднеется мягкий детский животик. Кеды у нее не на шнурках, а на липучках, и они каждый день промокают в ручье. Ничего тут не поделаешь.
Ее старшая сестра Аннели ходит вся в прыщах. На груди и спине у нее зреют уродливые закупоренные бугорки с желтой сердцевиной. Стоя под душем, она почти до дыр растирает свое страшное подростковое тело щеткой на длинной ручке (там еще черная грязюка у самого основания белых ворсинок). Старается она так, что бугорки начинают кровоточить, и вот именно тогда маленькой Сандре разрешается войти в окутанную паром ванную комнату и наложить маленькие клочки туалетной бумаги на те участки спины, куда Аннели самой не достать, а то, если не наложить, будут пятна на одежде. Эти бумажные клочки пушатся по краям. Сквозь их белизну проступает и выглядывает наружу темно-красный зрачок. Пока у Аннели вся спина покрывается такими вот глазками, со своей стороны в дверь ванной все барабанит Папаня:
— Скока можно, достали!
Обычно, когда они слишком долго задерживаются в душе, он спускается в подвал и перекрывает им воду. Но сейчас толку от этого не будет. По крайней мере пока Аннели, стоя голышом, намывает себе лицо зеленой спиртовой жижей из маленького флакона, а затем замазывает себе все покраснения на носу и подбородке корректором, который якобы должен быть телесного цвета, но на коже какой-то совершенно рыжий.
Сандра нащупывает ладошкой защелку, но открыть не может. Не может, ведь Аннели устремляет на нее взгляд, угрожающий расправой и словно бы говорящий: «только попробуй, зараза мелкая». То-то же.
Еще по ноге у Аннели, той, худой и вывернутой так, что пятка смотрит наружу, а пальцы — вовнутрь, стекает кровь. Всего лишь тонюсенькая красная струйка. Немножко. Совсем немножко крови. Но у Сандры к горлу подступает ком, ей приходится отвернуться и воткнуть ноготок в стык обоев. Мягкие и воздушные, как булочки, обои на стыках бурые, будто покрылись ржавчиной. А еще в такие стыки удобно запихивать козявки.
На обоях ванной — синий узор четырехлистного клевера. Синий был мамин любимый цвет. Четырехлистники равномерно рассыпаны по всей комнатушке. А между ними белеют пустые пространства, их больше всего. Выверенная белая пустота.
Уходя, Папаня хлопает дверью. Весь дом вздрагивает, а в шкафах дребезжит посуда.
— Дошло ж таки до козла, что во дворе тож сортир ессь, — ехидничает Аннели, наклонясь к зеркалу и продолжая возиться с лицом.
Отперев, Сандра выныривает за дверь. Здесь попрохладнее, дом полон свежего воздуха, и ей дышится легко. Под потолком на специальных желто-липких лентах скапливаются маленькие и темные мушиные тельца. Дверцы шкафчиков на кухне голубые. Не такие голубые, как джем из голубики, потому что он-то как раз сиреневый, а скорее как незабудки или колокольчики. Крупный шмель, оказавшийся по ту сторону баррикад, все карабкается по москитной сетке за кухонным диванчиком. Время от времени он жалобно жужжит.
Взобравшись на диванчик, Сандра встает в полный рост, чтобы выпустить гостя, а для этого надо сначала снять зеленую резинку с накидного крючка, но тут вдруг Аннели криком велит ей сходить к Папане и спросить, не купил ли он тампоны. Вот так:
— Спроси: купил?
И, встав одной ногой на подоконник, Сандра все же решает слегка придавить шмеля.
В том месте сетки, куда она давила, появилась выемка, а шмель упал на подоконник и стал корчиться в жутких судорогах.
Но! — никуда идти не хочется. И все же она идет, как же не пойти.
В этом году до самого туалета расчистили газонокосилкой дорожку, но рядом еще виднеется та старая, хоженая-перехоженая серо-коричневая тропинка. Из-за иголок и шишек кажется, что никто о ней уже и не помнит. Сандра запрещает себе ступать в щетинистую зелень, растущую по краям. Нельзя сейчас пуститься в эти свои летние путешествия среди растений, как она это умеет.
Идти далеко в высокой траве с пальцами врастопырку, и пусть ее колоски лезут прямо в ладоши. Как будто лаской приручать мир.
Или, перекладывая туда-сюда камушки в кинь-канаве так, что меняется звучание ручейка: вода с них то тихо покапывает, то тяжело громыхает.
Нет, она все-таки пойдет по самой середке старой тропинки, как по канату, протянутому между крыш домов. Иначе ей вовремя не дойти.
Папаня сидит в сортире с дверью нараспашку, вид у него вполне кроткий. Глядя на Сандру, он щурится от солнца, и ему ее лицо видится в лишь как калейдоскоп из крапинок и полосок, поэтому ко лбу козырьком приходится приставить широкую ладонь. Руки у него разрисованы синими картинками: всякие тети с большими сисями и попами. По краям обрезанных джинсов висят белые нитки, и под коричневой жилеткой у него нет рубашки, солнышко зарывается ему прямо в волосы на пупке.
Сандра стоит рядышком, а солнце печет ей спину. Как-то по-особому скалясь, Папаня что-то достает из-за спины и протягивает со словом: «На-ка», — и это «на-ка» означает: «Пожалуйста, это тебе».
— На-ка! Гляди, какой харошой.
Сандра заходит к папе на полшажка и берет из его рук.