революционный, однако никто не решился его передать.
Важно помнить, что тогда все было иначе.
«Мы также хотели бы выразить благодарность за Ваше невероятно человечное отношение к нам. С истинным почтением, подписавшиеся ниже…» Было ли положение дел в Клеменснесе хуже, чем где-то еще? Вовсе нет. Скорее наоборот: производство было выстроено менее авторитарно, чем на многих таких предприятиях. И все же они действительно боялись. Тогда все было иначе.
Спустя два часа так и не нашлось ни единого человека, готового передать письмо руководству. Так инициатива ушла в песок. Письмо не было передано. Но оно все же приобрело известность, ведь о случившемся сочинили песню и пели ее нередко. «Болтать языком тут умеют прекрасно, а сделать хоть что-то пытаться напрасно. Единства не жди, ведь ему здесь нет места средь славных рабочих из Клеменснеса». Смысл песни прост: в ней высмеиваются трусливые рабочие, которые сперва много болтали и собирались выступить против нищенских зарплат, а потом не решились даже передать письмо.
Во всем царило полное единодушие. Что привычные эксплуатация и жизнь впроголодь стали невыносимыми. Что письмо должно быть уважительным. Что сформулировано оно верно. Что никто не решался передать его начальству. По всем этим вопросам царило полное согласие.
Берег дышал. Поднимался из воды, жил. Протест может принимать множество форм.
У Карла Вальфрида Маркстрёма была одна нецерковная привычка: он пел песни. Песню о Клеменснесе он тоже пел со смутным ощущением (быть может, не злорадством, но почти), что славные рабочие из Клеменснеса поступили неверно, сложно сказать, что было ошибочным: первоначальный замысел или его крушение? Трусость ли заглушила голос разума? Или же разум одержал верх над безрассудством? Или храбрецы превратились в трусов?
Карл Вальфрид, вероятно, не знал ответа, он просто пел. «Где семеро в небе сову разглядят, восьмой непременно увидит орлят. Девятый — вперед, но десятый — назад, таков уж давно предрешенный расклад».
Так он и пел. Ведь единства не жди, ему здесь нет места, не только средь славных рабочих из Клеменснеса.
Торстен Юнссон«Зимний этюд»(Рассказ)В переводе Полины Лисовской
Пока их соединяли, констебль Борг задумался, каким тоном Филипсон будет с ним сейчас говорить. Ожидая, констебль пил кофе и читал местную газету. Он заранее заказал вызов абонента в переговорный пункт.
— Соединяю с господином Филипсоном в Квиктрэске, — сообщила телефонистка.
— Да, спасибо. Алло! — откликнулся Борг.
В трубке что-то щелкнуло, и Борг услышал характерное шипение, знаменующее собой соединение с абонентом, однако на том конце линии никто не ответил. «Алло-алло!» — повторил констебль. Так он сидел в ожидания ответа с телефонной трубкой в левой руке и время от времени говорил громкое «Алло!». Положив рядом с блокнотом перьевую ручку, он налил себе очередную чашку кофе, при этом немного его разлив, и теперь по зеленой промокательной бумаге расползалось бурое пятно. Кофейник Борг поставил на дребезжащий поднос.
— Алло! — говорил он. — Алло! — И все это время его не оставляло чувство: Филипсон на другом конца провода прекрасно его слышит, но молчит.
Борг положил трубку и набрал коммутатор.
— Знаете, фрёкен, — посетовал он, — в Квиктрэске не ответили.
— Как странно. Только что они снимали трубку.
Тут телефон зазвонил, и, держа трубку на некотором расстоянии от уха, Борг услышал в ней металлический мужской голос:
— Да-а.
— Филипсон, это ты? — спросил Борг и приложил трубку к уху.
— Да-а.
— Говорит констебль Борг из Стуртэрнана, — ответил он и взял в руку перо. Затем, подождав секунду ответа Филипсона, продолжил: — Филипсон, ты же понимаешь, о чем пойдет речь?
— Не-е-ет, — тихо и будто вовсе издалека послышался ответ.
— Да нет, Филипсон, все ты понимаешь.
Тишина на том конце. Голос в трубке, растягивая слова, произнес:
— Что-то с налогами?
— Я же говорю с Георгом Филипсоном — младшим из Квиктрэска? — спросил констебль.
— Да-а, — ответ прозвучал не сразу и как-то совсем издалека.
— Но ты же понимаешь, Филипсон, что речь идет о четырех месяцах тюрьмы. Пора их отсидеть. Филипсон, тебе же ясно, что я имею в виду?
— Аа-а.
— Филипсон, я, пожалуй, сам приеду за тобой в Квиктрэск. Давай договоримся на завтра.
— Не-е, никак не выйдет.
— Это почему же? Что, снова начал гнать самогон и не можешь теперь оторваться от дел?
— Не-ет.
— Оплаченное время истекло, продолжите разговор? — перебила их телефонистка.
— Алло, барышня, это невозможно, — возмутился констебль. — Абонент так долго не отвечал.
— Пожалуйстапродолжайтеразговор, — ответил юный женский голос.
— Так, значит, я приезжаю завтра, — заявил констебль. — Алло?
— Не-ет.
— Это почему это?
— Мне бы сперва долги по налогам выплатить.
— Верно, ты, Филипсон, и налог задержал.
— У меня векселя. Мне надо получить деньги по векселям.
— Ну ты же быстро справишься. Это же сплошь местные, кто тебе задолжал?
— Да это Густафсон тут в деревне, еще кузнец, еще из Лонгмуна там один…
— Да, прекрасно, — перебил его констебль. — Но ты можешь с этим разобраться за сегодня и завтра. Я приеду в пятницу.
— Да не получится ничего.
— Хватит пререкаться, Филипсон. Я и так долго шел тебе навстречу. Приеду в пятницу утренним поездом, и ты должен быть дома. Разговор окончен. Будь дома. И сделай одолжение, не дури. До встречи.
Ответа не последовало. Борг подождал минуту. Он так и не услышал, что на том конце провода положили трубку. Полной уверенности в том, что он только что поговорил именно с Филипсоном, у него не было.
Уже после того, как сам Борг положил трубку, снова раздался звонок, и телефонистка спросила:
— Вы закончили разговор?
— Да, — ответил Борг и повесил трубку.
«Конечно же, это был Филипсон», — решил для себя констебль.
Он попросил соединить его с налоговым инспектором в муниципальном совете. Пока их соединяли, выпил еще чашку. Кофе уже успел остыть. Как раз когда он снял трубку, чтобы позвонить в кафе и попросить их забрать кофейный поднос, подоспело соединение с муниципалитетом.
«Утренний поезд, пятница», — выводил он в блокноте, пока докладывал, что собирается поехать в Квиктрэск за Филипсоном и доставить его в тюрьму в Тэрнео.
— Ясно. Но будьте осторожны, — предостерег инспектор, цедя слова гнусавым голосом. — С этим Филипсоном никогда не знаешь, что он выкинет.
— Мне кажется, опасаться тут нечего. Не скажу, что он сильно обнаглел. Скорее запутался, чем обнаглел.
«Не наглый, запутался», — записал Борг в блокноте, пока слушал инспектора.
— Ну да. А в субботу нам надо ехать на север проводить допрос по делу об оленях. Подумал, что мы можем вместе поехать.
— Понял, — отреагировал констебль. — Вернусь из Тэрнео утренним поездом в субботу.
Когда констебль сошел на перрон в Квиктрэске, трескучий мороз на улице показался ему легкой прохладой после теплого купе, где его душил запах отопительной трубы, шерстяной одежды и гниющих апельсиновых корок. Он постоял на плотно утоптанном снегу перрона в расстегнутом коротком овчинном полушубке, чувствуя, как холодный воздух начал обволакивать тело и доставать до позвоночника, проникая внутрь через рукава пиджака. Тогда Борг застегнулся и надел перчатки. Тем временем из-под локомотива на снег с фырканьем вырвалось облако пара. Сначала оно легло на перрон белой и пышной периной, но вскоре сжалось, и его тонкие клочки рассеялись в морозном воздухе.
Констебль был единственным пассажиром, сошедшим в Квиктрэске. Пока он брел по перрону, под ногами скрипел снег, в каком-то буром и безлюдном зале ожидания его шаги уже отдались гулким эхом, и, отряхнув ботинки, он вышел на улицу с другой стороны вокзала, где все тоже было в снегу. За спиной он услышал пыхтение отправляющегося поезда.
Филипсон жил в белом двухэтажном доме на холме над поселком; но прежде чем направиться туда, Борг намеревался навестить старого знакомого, шофера, жившего в доме наискосок от небольшой вокзальной площади. Пока он шел туда по дороге, местами усеянной желтоватыми, неправильной формы углублениями от конского навоза, под ногами от сильного мороза немилосердно скрипел снег. Посередине между колеей от цепей на автомобильных колесах блестела ледяная колея от полозьев, а по нетронутому снегу обочины, словно две широкие шелковые ленты, пущенные по белому шерстяному сукну, бежала лыжня.
Лундберг был дома; он ел, сидя за кухонным столом. В кухне пахло свежей выпечкой, и тому, кто пришел с мороза, запах свежеиспеченного хлеба напомнил мягкое тепло натопленной бани.
— Какие люди! — изрек Лундберг, подцепив на вилку картофельное пюре и полтефтельки. — Я снова превысил скорость? — поинтересовался он со смехом.
Со двора вернулась его жена Эльна, красная от мороза, в белом переднике. И в обнимку с охапкой дров.
— У тебя какое-то дело к нам? — спросила она Борга, сама при этом встала на колени перед плитой и начала складывать под нее поленья. — Кофе-то успеешь выпить?
— Успею.
— Давай, я тут кое-что испекла, — сказала жена Лундберга.
— Пахнет очень вкусно, — отметил Борг. — Я за Филипсоном приехал.
— Вот как, — кивнула женщина. — Говорят, он очень странный стал, как его суд приговорил.
— Наверное, невесело ждать тюрьмы, — предположил констебль. — Так часто бывает. Четыре месяца — срок немалый. Как правило, люди нервничают еще до того, как приходится сесть.
— Даже жалко его как-то, — посетовала Эльна.
— Да ни черта подобного, — возразил Лундберг. — Думать надо было раньше.
Деревянным ножом он соскреб с тарелки все пюре до капельки.
— Я с тобой пойду туда к нему, — заявил Лундберг и облизал нож.