и преподал мне урок по редактированию! Помню, я слушал, как в гостиной чокаются бокалами и смеются, и думал: “А ведь я считал, что недурно поработал”. Балбес.
В июне 1968 года в Лос-Анджелесе убили Роберта Кеннеди. Я принимал душ в недоделанной части дома, как вдруг вбежала моя жена, очень расстроенная и взволнованная новостями. И скомандовала: “Ты должен что-нибудь сделать!” Я встретился с Кеннеди несколькими годами раньше в Калтехе, поэтому такие новости особенно меня огорчили. Я быстро понял, что кое-что сделать действительно могу, и, естественно, те изысканные дополнительно средства вновь оказались кстати. Я организовал краткую встречу, где обсуждалась природа насилия, пригласив на нее некоторых новых и старых друзей. Я позвал Леона Фестингера, наша дружба с которым тогда расцветала. Он пригласил своего лучшего друга Стэнли Шехтера из Колумбийского университета и Кена Колби из Стэнфорда. Они позвали своего друга Пола Мила из Миннесотского университета, а он согласился приехать, так как на мероприятии еще ожидался их друг и бывший студент Дейв Примак, мой коллега. Также я позвал Боба Синсхаймера, возглавлявшего биологический факультет в Калтехе.
Хотя все и подшучивали над тем, что якобы это Леон организовал встречу за мой счет, чтобы повидать своих старых друзей, мероприятие показалось мне стоящим: собираешь много умных людей в одном месте и даешь им возможность поразмышлять почти на любую тему. Я не осознавал этого, но на самом деле тогда я организовал свой первый междисциплинарный форум. Видя, как поистине выдающийся молекулярный биолог, Синсхаймер, и гениальный специалист в области компьютерных наук, Колби, который был еще и психиатром, обсуждают проблему насилия с социальными психологами, я многое понял. Это открыло для меня не только новый уровень дискурса, которым я проникся и который с той поры всегда искал (он позволил мне понять, что только действительно умные люди способны рассматривать проблему со всех возможных сторон), но еще и то, насколько плодотворными могут быть междисциплинарные дискуссии.
Мой интерес к общественно-политическим вопросам продолжал расти. Весной 1969 года я написал авторскую колонку для Los Angeles Times о проблеме предотвращения преступлений[80]. На встрече, посвященной насилию, в Калифорнийском университете в Санта-Барбаре выкристаллизовались основные мысли, которые стоило бы донести до общественности. Стэн Шехтер напомнил собравшимся, что примерно 60 % уголовных преступников после выхода из тюрьмы возвращались к криминальной жизни. Судя по всему, число это оставалось более или менее неизменным. Дэвид Примак напомнил нам о природе подкрепления и наказания: это не дискретные категории, а непрерывный спектр. То, что для одного наказание, для другого может наказанием не являться. Выходит, те 60 %, которые вновь попадали в тюрьму, не находили пребывание в ней таким уж неприятным? Получается, в идеале нужно найти такое наказание, которое работало бы для каждого человека. Если взять на себя труд обдумать эту схему, становится очевидно, что она свободна от каких-либо личных пристрастий и оценок. Рассмотрим группу из тысячи человек. У некоторых возникает асоциальное поведение. В попытке его пресечь не стоит руководствоваться идеями возмездия и справедливости. Самое главное – выбрать такое наказание, которое снизит частоту проявлений асоциального поведения. Это важная мысль, которую и по сей день бурно обсуждают в юридическом и научном сообществах.
Колонка привлекла внимание не кого иного, как бывшего губернатора Калифорнии Пэта Брауна. Вскоре я ужинал с ним в отеле “Беверли-Хиллз”, расположенном недалеко от его лос-анджелесского адвокатского офиса. Он пригласил меня обсудить с ним общую идею, а под конец ужина предложил мне взять под свой контроль туго продвигающийся книжный проект, который он запустил вместе со своим бывшим пресс-секретарем. Книга целиком была посвящена правопорядку, а также исторической роли Пэта в этих вопросах в качестве окружного прокурора, генерального прокурора, а затем и губернатора Калифорнии. Когда я взялся за книжный проект Пэта, ветра перемен снова подули в мою сторону[81].
Часть втораяДва полушария вместе и порознь
4Изучаем новые модули
Что есть друг? Одна душа, обитающая в двух телах.
Исследования по расщеплению мозга еще только начинались. Основные результаты уже были опубликованы – и пошли разговоры о том, что несложная нейрохирургическая операция приводит к сосуществованию в одном мозге двух разумов с отдельными системами управления. Выраженные эффекты дисконнекции сохранялись годами. Специфические для правого полушария функции осуществлялись явно независимо, без ведома левого полушария. Все ясно как белый день. Это стало уже темой светских бесед во всем мире.
Сегодня, оглядываясь назад, мы снисходительно оцениваем прошлое с высоты современных знаний. О левополушарном и правополушарном мышлении уже всем все известно. Сколько можно перепевать одну и ту же мелодию! Но мы забываем, что в те годы, во многом благодаря тогдашнему перевороту в психологии, это было колоссальным прорывом. Бихевиоризм – идеологический каркас американской психологии – постепенно уходил в историю, и по всей стране, в крупных центрах научной мысли от Гарварда до Калтеха, уже догадывались, что когнитивные процессы и сам разум могут быть исследованы. Новое направление активно поддерживал Карл Лешли с его теорией о том, что психические свойства надо изучать путем анализа нейрофизиологических процессов в мозге[82]. Он по-своему трактовал термин “нейропсихология”, в его время подразумевавший не столько нарушения деятельности мозга из-за травм или болезней, сколько нормальную работу этого органа. Лешли полагал, что разум – это продукт деятельности всего мозга в целом, а не его отдельных частей, поэтому, как ни парадоксально, соглашался с выводами Акелайтиса о том, что рассечение мозолистого тела, по-видимому, не мешает работе мозга. Хотя Лешли и стоял у истоков главных современных направлений психобиологии и нейронауки, фундаментальные открытия, касающиеся расщепления мозга и двух разумов в одной голове, наверняка произвели бы на него сильное впечатление.
Новые исследования расщепленного мозга у человека не давали покоя, эта тема тревожила. Личное субъективное восприятие – то самое ощущение своего разума, которое у каждого из нас ассоциируется с сознанием, – самое ценное для нас в жизни. Все мы считаем, что обладаем одним разумом – в единственном числе. Очень трудно уяснить себе, что его можно вот так просто разделить и что в одной черепной коробке могут сосуществовать два разума. От мысли о том, что У. Дж. смотрел на мир с позиции двух разумов, дважды слышал собеседника и имел о нем два мнения, становилось не по себе. Возможно, именно смутное беспокойство, вызываемое идеей о двух, а то и более субъективных состояниях, уже позже, спустя годы, привело нас к открытию “интерпретатора”, специального модуля в левом полушарии, который увязывает наши действия в единый сценарий и создает ощущение, будто разум у нас один.
Кроме того, было ясно, что правое и левое полушария заняты разными делами. В левом активно идут процессы, связанные с речью и языком. Правое же, вроде бы немое и неспособное к языку, отлично справляется с задачами на зрительное восприятие. Благодаря таким открытиям появились понятия “левостороннего” и “правостороннего” мышления, а на светских раутах все вдруг заделались неврологами. Опять-таки идея проста: левое полушарие выполняет одни задачи, правое – другие. Мозг представлялся простой структурой, организованной в крупные функциональные модули, которые управляются ее же специфическими зонами. Эта теория распространилась словно лесной пожар.
К 1969 году было установлено, что между полушариями мозга могут возникать хитрые способы взаимодействия, отчего кажется, будто они и не были разъединены. Мозг напоминал пожилых супругов, за долгие годы совместной жизни нашедших способ уживаться в паре, оставаясь независимыми друг от друга. Это осложняло исследовательскую работу. Мы хотели не просто понять, каким образом мозг выстроил поведенческие стратегии для того, чтобы казаться цельным и гармоничным, а выяснить, как же он устроен на самом деле. При этом я начал понимать, что основные закономерности организации мозга можно вывести именно из этих стратегий. Этакая мозговая “уловка-22”. Нам надо было стать такими же изворотливыми, как наш подопытный мозг. Он вынуждал нас всегда быть готовыми к его фокусам и неустанно выдумывать новые методы тестирования пациентов.
Вот тогда-то я и начал терять интерес к банальным описаниям функционирования мозга. Если правое полушарие представляет собой отдельную психическую систему, хоть как-то владеющую языком, почему люди, страдающие нарушениями речи из-за повреждения левого полушария, не восстанавливаются легко и быстро? Проще говоря, почему левосторонний интеллект не компенсируется за счет правостороннего, подобно тому как левая почка компенсирует неполноценную работу больной правой и наоборот? Я понимал, что сумею продвинуться в поиске ответа на этот вопрос, только если начну сотрудничать с медицинскими центрами, где наблюдаются пациенты с широким спектром неврологических расстройств.
Кардинальные перемены в жизни всегда даются нелегко, особенно если тебе и на своем месте неплохо. Это как вечное перетягивание каната между новыми рискованными предприятиями и проверенным, устоявшимся житьем. Думаю, обычно мы сами решаемся на новые шаги, но возможность поменять свою жизнь нам предоставляет кто-то другой. В самый разгар моих исследований и размышлений на эту тему мне предложили работу в Нью-Йоркском университете.