[96]. Мы подумали, что, вероятно, наши гипотезы о речевой функции правого полушария чересчур обобщенные и расплывчатые. Мы не сомневались в том, что у Н. Г. и Л. Б. правое полушарие в какой-то мере обладало способностью понимать язык, но, возможно, это было не правило, а исключение. Возможно, и оптимистичное заключение о том, что пациенты с тотальной афазией способны достичь уровня шимпанзе в поиске простых аналогий, – тоже лишь иллюзия. Возможно, эту сугубо когнитивную задачу на самом деле решают неповрежденные участки левого полушария. И вообще, возможно, у большинства людей способности к языку заключены только в доминантном полушарии. Минуло полвека, а нас до сих пор мучают вопросы в этой сфере.
Под влиянием новых идей Примака и придирчивых допросов, которым каждую неделю подвергал меня Леон, я начал пересматривать наши со Сперри давние выводы о двух разумах в одном мозге. Эти непрекращающиеся дискуссии дополнялись частыми визитами в Нью-Йорк авторитетного нейробиолога и философа Дональда Маккея; в 1967 году я пригласил его на несколько месяцев в Калифорнийский университет в Санта-Барбаре, и ему тоже не все было ясно в первой истории о двух разумах в расщепленном мозге. Примак и Фестингер поддерживали идею о наличии двух разумов, но Маккей не верил в нее совсем. Мы искали истину за мартини и “Манхэттенами” в Il Bambino. Даже Маккей, физик и добропорядочный пресвитерианец, не прочь был пропустить коктейль в ожидании креветок с чесночным соусом.
Неожиданно пришло предложение написать обзор по теме расщепленного мозга для American Scientist, журнала почетного общества Sigma Xi. Это была прекрасная площадка для обсуждения столь фундаментального вопроса, как “Один мозг – два разума?” (собственно, так я и назвал свою статью). Сейчас, примерно через сорок лет, я перечитываю ее и вижу, какие внутренние распри меня тогда раздирали. Я упорно отстаивал идею о двойном разуме и приводил разные аргументы в ее пользу, но вместе с тем обращался к своим свежим данным, полученным в совершенно новых экспериментах в Нью-Йоркском университете. В конечном итоге мне пришлось пересмотреть свои убеждения и признать, что я имею дело с гораздо более хитрой системой, чем та, которую я защищал.
В начале статьи я кратко изложил общие факты о том, что правое полушарие “умеет читать, запоминать, писать, проявлять эмоции и действовать автономно. В известных пределах оно более или менее успешно справляется почти со всем, что умеет левое полушарие”[97]. Далее я отметил, что одни из нас сосредотачиваются на подобных результатах, тогда как другие – на вероятных связях и обмене информацией через структуры мозга, лежащие ниже, а также на различиях в когнитивных особенностях обработки разными полушариями поступающих сенсорных данных.
Вот в связи со всем этим Маккей и выдвинул гипотезу о “нормативных системах”, вне зависимости от текущих исследований по расщеплению мозга. Согласно этой старинной философской идее, активно разрабатывавшейся соотечественником Маккея Дэвидом Юмом, люди как живые существа думают и ведут себя соответственно своей человеческой природе – все наши поступки нормируются, то есть мы действуем с оглядкой на нормы, установленные основными предпочтениями и возможностями, пусть даже и обусловленными культурным контекстом[98]. Маккей утверждал, что люди ведут себя именно так и что никакие разрывы внутренних связей не могут изменить наших стандартных представлений о собственных действиях. Применительно к мозгу эти философские рассуждения вполне согласуются с описанием нормы в Википедии: “Нормативные положения и нормы, как и их смысл, являются неотъемлемой частью жизни людей. Они играют важнейшую роль при определении приоритетных задач, в поступках, в формировании мыслей, убеждений, эмоций и, как правило, составляют основу этического и политического дискурса”[99].
Казалось, такой новаторский подход к осмыслению и трактовке проблемы расщепленного мозга далек от реальности экспериментальной науки. Но Маккей не унимался и продолжал ставить вопросы. Как такое возможно, что у двух полушарий разные системы приоритетов и разное восприятие общих раздражителей? Как такое возможно, что одному из них апельсины нравятся, а другому нет? Пришло время – снова в духе Фрэнсиса Бэкона – перебраться из ресторана в лабораторию и посмотреть, что можно сделать.
Маккей хотел, в частности, получить больше прямых доказательств. Он хотел увидеть, как оба полушария будут готовы действовать, но каждое – в соответствии с собственной оценкой одного и того же стимула. Хотел посмотреть, как правое полушарие облизнется при виде сэндвича с арахисовым маслом и джемом, а левое фыркнет, и как они подерутся из-за завтрака. Мы решили сначала выяснить все это в опытах с обезьянами.
Алан Гибсон, аспирант, вместе со мной перешедший из Калифорнийского университета в Санта-Барбаре в Нью-Йоркский университет, выдвинул отличную идею – повредить гипоталамус обезьяны с одной стороны. Расположенный в основании мозга гипоталамус в значительной степени регулирует наше пищевое поведение. Что, если половина этой зоны окажется повреждена? Если обезьяна с расщепленным мозгом воспринимает мир посредством поврежденного полушария, станет ли для нее вознаграждение пищей менее эффективным стимулом к действию? Будет ли она вести себя как обычно, используя другое полушарие? Как выяснилось, верно и то и другое[100]. По-видимому, у обоих полушарий есть своя система приоритетов и предпочтений. Еще один аргумент в пользу независимых нормативных систем, но этого пока мало. Ищем дальше.
Я провел другой эксперимент на обезьянах, вместе с аспирантом Дж. Д. Джонсоном. Весьма тонкий, должен сказать. Обезьян с расщепленным мозгом учили выполнять простое задание на зрительное различение с помощью одного глаза по так называемой схеме подкрепления с фиксированной частотой. Это означает, что полушарие, выполняющее задание, в случае правильного ответа получает подкрепление через раз. То есть его поощряют не за все попытки, а за каждую вторую. Но оно все равно обучается эффективно, без затруднений.
А дальше начинается самое интересное. Пока натасканное полушарие выполняет свои задания, второе, необученное, может наблюдать за его действиями, но только в попытках без подкрепления. Опыты, когда нетренированное полушарие наблюдало за работой другого, получавшего подкрепление каждый раз, мы уже проводили. Тогда полушарие-зритель обучилось быстро. Но что произойдет, если пассивное полушарие будет наблюдать, как активное успешно выполняет задание, но подкрепления не получает? Сможет ли оно и тогда выучиться? В конце концов, если влияние работающей нормативной системы распространяется на все области, то оба полушария должны отреагировать на связь положительного подкрепления с таким выбором стимула, который стабильно приводит тренированное полушарие к верному решению.
Результаты вновь нас поразили. Мало того, что необученное полушарие не проявило никаких признаков осведомленности о выгоде правильных стимулов, – оно еще и пыталось помешать выбору тренированного полушария[101]. Как будто зверь пытается отобрать еду у конкурента. Внове оказалась и эмоциональная окрашенность информации, влияющей на нормативные процессы, – это напоминало игру в “горячо-холодно”.
Яркий пример этого явления мы видели несколькими годами раньше, в Санта-Барбаре, когда занимались случаем Н. Г. В том эксперименте ставилась задача научить левое и правое полушария без подсказок выбирать, скажем, цифру 1, которую показывали вместе с нулем. На первом этапе подкрепление получало только левое полушарие – после правильного или ошибочного ответа вспыхивало слово “верно” или “неверно”. Когда мы провели такой опыт, левое полушарие пациентки легко усвоило материал, но поскольку обратную связь давали только ему, без какой-либо утечки информации, правое полушарие не тренировалось. Короче говоря, правое полушарие, видимо, не получало от левого ни малейших намеков на то, когда какой сигнал загорается, поэтому выбирало наугад.
На втором этапе, когда правое полушарие промахнулось, я слегка отчитал пациентку за элементарную ошибку. Она смутилась и покраснела. Эмоции генерируются в отделах мозга, которые при операции не разобщаются, следовательно, о них осведомлены оба полушария. Спровоцированное моими упреками смущение послужило сигналом отрицательной обратной связи для правого полушария. После этого оно быстро всему выучилось в обычном режиме. Однако, и это удивительно, правое полушарие тренировалось делать одно, а левое полушарие думало, что совсем другое. Таким образом, когда после эксперимента я спросил пациентку, как она выбирала ответы, она (ее левое полушарие) сказала, что искала единицу. Но на самом деле ее правое полушарие научилось не выбирать ноль. Опять-таки ее левое полушарие не знало, чему выучилось правое, в то время как правое справилось с задачей благодаря возникшему на этапе тренировки смущению, послужившему подсказкой[102].
Нью-йоркская жизнь и мне обеспечивала разнообразные подкрепляющие стимулы. Я ближе сошелся с Бакли и не раз получал от него приглашения на корпоративные вечеринки, где старшие редакторы его журнала National Review, подписав наконец очередной номер в печать, выпускали пар в конце трудного дня. Бакли с женой устраивали светские мероприятия несколько раз в неделю – люди обычные поставили бы отметку в графе “слишком часто”. Время от времени многие приглашают гостей на ужин и в итоге, скорее всего, приходят к мнению, что это, конечно, дело хорошее, но веселье почти всегда чересчур затягивается, поскольку непонятно, как закруглиться. По этой причине в следующий раз хозяева готовы повторить опыт не раньше, чем через несколько месяцев.