Del Rey, чтобы возить его прицепом за машиной. Насколько я помню, он стоил тысячу четыреста долларов, и мы превратили его в лабораторию! Теперь моя мобильная лаборатория могла приехать куда угодно, а мы – обследовать пациентов на собственной профессиональной территории, не беспокоя их семьи. Прошли годы, прежде чем мы модернизировали свой кабинет на колесах.
К тому времени, как мы с семьей окончательно снялись с якоря в Коннектикуте и переехали на Лонг-Айленд, новая программа тестирования пациентов с расщепленным мозгом уже работала. Многочисленные поездки по Новой Англии постепенно показали, что мы можем протестировать обширную и весьма интересную группу пациентов. Тем не менее оставались довольно серьезные проблемы с логистикой. Из Уэстона можно достаточно быстро добраться до Новой Англии, а вот из Стоуни-Брук, неважно, на машине через Нью-Йорк и мост Трогс-Нек-Бридж или напрямую на пароме из Порт-Джефферсона, путь был неблизкий. Я поменял наш семейный автомобиль на оранжевый минивэн, который только что перегнали из Калифорнии после летнего путешествия по стране, и впоследствии он не раз спасал нам жизнь на обледеневших дорогах.
Однако на самом деле не фургон и оборудование для тестирования способствовали успеху исследовательской программы, а моя новая группа аспирантов. Требовались энергичность и смекалка, и все они обладали этими качествами. О наших регулярных вылазках в Новую Англию ходили легенды, и, конечно же, эта работа доставляла массу удовольствия. Когда молодые постдоки приходили на собеседование, они старались в лучшем свете представить свою квалификационную работу. Я молча ждал, когда они договорят, потому что при всех достоинствах их научных трудов меня интересовал насущный вопрос: “Вы водите машину?”
На фоне идиллического побережья Лонг-Айленда тюремно-лагерный архитектурный стиль Университета штата Нью-Йорк в Стоуни-Брук казался чужеродным. Стоуни-Брук, Сетокет и Порт-Джефферсон на северном берегу выглядели грубо и грандиозно. В начале 1960-х губернатор Нельсон Рокфеллер решил построить Стоуни-Брук, чтобы посостязаться с комплексом Калифорнийского университета, но в проектном отделе что-то пошло не так. Складывалось впечатление, будто архитекторы ни разу не выехали из Олбани, чтобы взглянуть на изумительные пейзажи и оценить их эстетический потенциал. Гнетущий облик кампуса на много лет стал притчей во языцех во всех научных журналах.
Впрочем, физические недостатки не помешали университету собрать великолепный профессорско-преподавательский состав. Я пришел в университет всего через одиннадцать лет после его открытия. Вопреки кошмарной бюрократии, с самого начала навязанной штатом Нью-Йорк, боевой задор сотрудников превратил университетский городок в подобие стартапа из Кремниевой долины. Нетрудно было организовать сотрудничество между кафедрами, и я начал подумывать о том, чтобы применить к проблеме обучения биохимические методы, используя голубей с расщепленным мозгом. Возможно, для этого подошел бы и Стоуни-Брук.
Как я уже говорил, в самых смелых научных предприятиях ключевую роль играют активные и трудолюбивые аспиранты. Целеустремленные и жадные до работы, они находят тебя. И если они толковые, то дела наверняка пойдут на лад. Эти ребята – ноги, сила и будущее любой науки, а в Стоуни-Брук их собралось более чем достаточно. Один из них, Николас Бреча, проявил интерес к безумной идее с голубями и взялся запустить новый проект[107]. Для этого надо было освоить сложную методику тренировки поведенческих навыков, подучить анатомию с хирургией и, само собой, биохимию. Нет проблем – Бреча обратился к университетским специалистам, ученым в полном смысле этого слова, и овладел всеми нужными дисциплинами. Несколько лет упорного труда – и исследование было проведено. К сожалению, мы не нашли никаких различий между тренированным и нетренированным полушариями мозга у голубей. Ставки были сделаны, работа закончена – и ничего. Так бывает, поэтому ученые всегда ведут какие-то параллельные исследования. Например, Бреча в дальнейшем сделал блестящую карьеру, и ныне он ведущий специалист по сетчатке и профессор медицины Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе.
Многие мои начинания не вписывались в рамки непосредственно научной деятельности. Еще со времен моих игр в политические шоу в Калтехе и неудачной попытки основать компанию звукозаписи с Биллом Бакли (это уже совсем другая история) я страдал навязчивой тягой к нестандартным идеям.
Стив Аллен – младший, сын моего покойного друга и комика, стал врачом. У нас сложились достаточно теплые отношения, и он поддержал мою авантюру со съемками научной документалистики. Стив – человек уморительно забавный и добросердечный, к тому же, как и его отец когда-то, он живо интересовался исследованиями мозга. И вот однажды мы задумали сделать фильм о мозге и творческих способностях. Переехав в Стоуни-Брук, я обзавелся видеокамерой Beaulieu News 16 с опцией записи звука прямо в процессе съемки. По сравнению с моей старой двухкатушечной Bolex 16, которой я пользовался в Калтехе, с ее утомительным процессом добавления звуковой дорожки, это был существенный прогресс. Мне казалось, что с новой камерой легче будет отредактировать материал и сделать фильм. Я покупал ее для работы с пациентами, но подумал, что она могла бы послужить и достойной задаче научного просветительства. Для камеры, микрофона с параболическим звукоотражателем, осветительных приборов и всего прочего нужно было несколько сумок. Таскать их самому было тяжело и неудобно. Но меня это не остановило, и я позвонил Стиву-младшему и спросил, нельзя ли взять у него интервью о творческих способностях. Он согласился моментально. Я выдвинулся в Лос-Анджелес, с гордым видом шествуя по аэропорту со своей киноаппаратурой.
Я прибыл к Стиву субботним утром, он расхаживал по дому еще в синем домашнем халате. Я-то думал, в халатах только в кино ходят. Он провел меня в гостиную и показал, как можно разместить осветительные приборы, треноги и прочую технику. Все это стало выглядеть несколько неправдоподобно. “Что ты делаешь? – заговорил во мне внутренний голос. – Зачем ты потревожил этого парня в халате, почему бы тебе не вернуться в Стоуни-Брук и не заняться наукой? Кем ты себя вообразил – Феллини?” Я уже готов был извиниться и убраться восвояси, но тут Стив сказал: “Судя по всему, можно начинать”. С этими словами он заиграл одну из своих собственных композиций под названием “Может, это начало чего-то серьезного”, и на мгновенье я и впрямь почувствовал себя Феллини. Я воодушевился и твердо вознамерился повсюду брать с собой камеру, чтобы снимать эпизоды для своего фильма. Немного позже я действительно поехал в Париж с камерой, установил ее в номере “Хилтона” и распахнул окно. Настроив камеру на автоматический режим, я заснял себя перед окном на фоне Эйфелевой башни и решил, что обрел вторую профессию.
Боже мой, все мы иногда совершаем сумасшедшие поступки. Запечатлев подъем на Эйфелеву башню и обойдя с камерой пол-Парижа, я вернулся домой с богатым киноматериалом. Я предвкушал, как наконец-то получу проявленные пленки, заряжу проектор, сяду в кресло и буду смаковать плоды своего искусства. Скажу лишь, что мои веселые приключения в кинематографе тут же и закончились. Из провальных сцен больше всего мне нравится та, где я стою у окна в отеле. Камера воспринимала яркий свет парижского неба, поэтому фигура на переднем плане выглядела как человек, проходящий по программе защиты свидетелей. Конечно, всегда хочется найти и положительные моменты. Стив в халате смотрелся потрясающе.
Тем временем комплектовалась исследовательская группа под новые темы в области расщепления мозга. Главным ее организатором была Гейл Рисс, вскоре присоединились и другие. Кроме того, я разрабатывал свою нью-йоркскую программу экспериментов с обезьянами, привлекая и новых студентов, в том числе Ричарда Накамуру, впоследствии ставшего заместителем директора Национального института психического здоровья. Мы упорно искали ответ на вопрос, действительно ли одно полушарие так же эффективно, как два. Ричард, добродушный любитель сигар, предпочитал заниматься обезьянами. Джо Леду, напротив, терял интерес к изысканиям в животном мире, и я мобилизовал его на работу с людьми.
Команда по изучению расщепленного мозга работала не покладая рук, но результаты не впечатляли. Первая группа пациентов оказалась непростой. Как следовало из нейрохирургических отчетов (и мы приняли это на веру), мозолистое тело у большинства было перерезано полностью, однако многочисленные нейропсихологические тесты ясно показали, что рассечение полным не было. Мы решили, что обнаружили интересный факт, и лишь позже узнали, что отчеты были некорректные. В отличие от калифорнийских пациентов, которым рассекли как мозолистое тело, так и переднюю комиссуру, в этой новой группе передняя комиссура однозначно сохранилась неповрежденной. Если у этих пациентов между полушариями происходил обмен какой-либо информацией, мы, не подозревая о неполном рассечении мозолистого тела, считали, что это возможно благодаря цельной передней комиссуре. Как мы знали, у обезьян с нетронутой передней комиссурой полушария могли обмениваться любой зрительной информацией[108].
В конце концов нам удалось во всем разобраться, но на определенном этапе мы точно заблуждались – это выяснилось, когда после многих месяцев нейропсихологических обследований мы сопоставили свои данные со свежими результатами электроэнцефалографии, полученными дартмутскими неврологами[109]. Сначала мы решили, что наблюдаем доказательства передачи зрительной, соматосенсорной и слуховой информации от одного полушария к другому, и сделали вывод, что за такой перекрестный обмен отвечает передняя комиссура. Пожалуй, подумали мы, в этом люди и звери скорее похожи, чем различны.