И пришло это в голову Фреду Пламу, легендарному заведующему кафедрой неврологии в Корнеллском университете. Отчего-то он решил, что его ординаторов нужно обучить нейропсихологии, и каким-то образом отыскал меня, когда я был в Стоуни-Брук. Сперва мы решили, что я буду приезжать в город по четвергам и проводить специальные нейропсихологические обходы с его ординаторами. Смелая идея, учитывая, что о большинстве неврологических синдромов я знал немного. Про каждый из них я читал и даже имел дело с афазиями, но обследовать любых пациентов? Как же я мог кого-то этому научить, да еще во время обходов?
Обходы в Корнелле быстро заняли важное место в моей жизни. Ординаторы Плама, все до единого, были людьми выдающимися, а кроме того, одними из самых добрых и любящих повеселиться среди всех, кого я когда-либо знал. Они быстро смекнули, что по части проведения медицинских обходов я новичок. По сути, они любезно взяли на себя роль учителей, а я стал их учеником. Я понял, что обожаю неврологические отделения.
Довольно скоро я вполне освоился и начал предлагать эксперименты, которые могли бы открыть что-то новое о классических синдромах. Заняты́е ординаторы не тратят времени зря. Когда появлялась какая-то идея, они сразу же хотели провести эксперимент. “Так, – говорили они, – давайте перевезем того пациента дальше по коридору в складское помещение. Там мы сможем поставить на стол проектор”. Или: “У одной пациентки глобальная амнезия. Везите портативный электроэнцефалограф. Мы запишем активность ее мозга во время припадка, а затем введем внутривенно валиум, чтобы привести ее в сознание”. И все это ординаторы делали в нагрузку к своей основной тяжелой работе.
Вскоре Плам решил, что его идея добавить нейропсихологию в свою программу по неврологии сработала. Он предложил мне штатную должность профессора. Я очень обрадовался, тем более что в то время происходили перемены и в моей личной жизни. Предложение Плама поступило как раз в тот момент, когда мы с Линдой решили разойтись. Она собиралась остаться в Стоуни-Брук с нашими четырьмя дочками – важнейшим источником радости в моей жизни, – а я бы приезжал к ним на выходные. Это решение далось нам очень тяжело, но в конечном счете всем нам пошло на пользу.
Я уговорил Леду работать в моей новой лаборатории в Корнелле, и мы вместе пытались решить, какими займемся проектами. Один из них вырос из обходов с неврологами. Ординатор Брюс Волп был превосходным врачом и невероятно энергичным человеком. Он стал демонстрировать нам пациентов с повреждениями теменной коры в правом полушарии, проявлявшимися, на мой взгляд, крайне странно. Если попросить такого пациента смотреть прямо на ваш нос, а затем поднять левую руку, показав один или два пальца, и спросить, что пациент видел, он легко даст правильный ответ. Если то же самое сделать правой рукой, он снова ответит верно. А теперь самое главное. Надо поднять обе руки, показав на каждой один или два пальца.
Дальше происходит нечто удивительное. Все пациенты с описанными повреждениями игнорируют информацию, получаемую от вашей правой руки, будто ее больше не существует. Этот феномен назвали “двойное одновременное торможение”. Он часто встречается в неврологических клиниках и представляет собой нарушение внимания. Когда свыкаешься с мыслью, что этот поразительный синдром реален, начинаешь задаваться вопросами. Что же такое происходит с информацией о правой руке, она ведь точно попала в мозг? Как-никак пациент с легкостью называет число показанных ему пальцев, когда человек, проводящий осмотр, поднимает одну только правую руку. Когда эта информация подавляется поднятием обеих рук, она перестает быть доступной для сознания пациента? Или доступ к ней сохраняется, но он не может говорить о ней или не понимает, что она поможет ему принять решение? Возможно, это нарушение выведет нас к бессознательному. Волп и Леду принялись за работу.
Пока Волп собирал группу пациентов со сходными повреждениями мозга, у которых проявлялся тот же феномен, Леду разрабатывал постановку эксперимента и помогал Брюсу освоить кое-что полезное из психологии. Главный опыт был прост. Мы планировали высвечивать картинки одновременно в обоих полях зрения и спрашивать пациентов, какие изображения они видели – одинаковые или разные. Таким образом, испытуемому просто нужно будет дать один устный ответ. Чтобы пациент выполнил задание правильно, информация от обоих полей зрения должна каким-то образом объединиться в его мозге, а затем попасть в речевые центры, чтобы человек мог произнести ответ. Первым делом необходимо было выяснить, способны ли пациенты успешно выполнить это задание. Ответ был очевиден. Испытуемые, которые игнорировали информацию, предъявленную в их левом поле зрения, тем не менее могли использовать ее для того, чтобы правильно определить, одинаковые изображения или разные. Как уже можно догадаться, когда пациентов спрашивали, какие одинаковые картинки им демонстрировали, они просто отвечали “Два яблока” (или два каких-то других предмета). Однако, когда их просили сказать, какие именно разные предметы они видели, испытуемые никогда не могли назвать объект из “заторможенного” поля зрения[115]. Бинго, мы выяснили, что хотели! Этот эксперимент повлек за собой вагон и маленькую тележку новых опытов. Иначе говоря, мы показали, что информация, которая недоступна сознанию, может тем не менее влиять на кажущиеся сознательными решения.
Мы сумели заглянуть в необъятное бессознательное, увидеть сети, которые, скорее всего, управляют большинством наших действий. Мы ужасно гордились собой, и весьма скоро другие ученые подхватили нашу идею и искусно ее развили.
Я не сторонник идеи “обучения” аспирантов. Я считаю, что им надо показывать возможности, а когда понадобится что-то изучить детально, они справятся с этим сами. Именно так я узнал все, что знаю. Когда люди говорят об обучении, они обычно подразумевают, что некто берет аморфный разум и придает ему какую-то форму. Примерно это и происходит в университетах, пока еще не завладевших первоклассными студентами. Но такого не должно быть в серьезных научных центрах. А вот наставничество, напротив, продуктивно, необходимо и приятно.
Сейчас наставничество встречается и после аспирантуры. Лабиринт современного знания столь огромен, что аспирантура стала лишь одним из закутков на пути развития молодого ученого. Много лет, особенно в Корнеллском университете, я был наставником в основном постдоков. Обычно они попадали ко мне, имея за плечами образование в области психофизики[116] или когнитивной психологии[117], и желали изучать пациентов с неврологическими нарушениями. Пациенты с очаговыми поражениями мозга, обычно вызванными инсультами (это еще называют “неисправный мозг”), предоставляют отличную возможность исследовать, как работает разум.
Как-то раз мы с Леоном Фестингером обедали в Dardanelles. В то время его интересы смещались от психофизики в сторону археологии и вопросов происхождения человека. Он спросил, не хочу ли я взять под свою опеку одного из его студентов, Джеффри Хольцмана, а в качестве приятного дополнения к студенту обещал отдать свое дорогое компьютеризированное устройство для отслеживания движений глаз. Прибор был слишком хорош (и дорог), чтобы пылиться где-нибудь в складском помещении. Такое устройство позволяло экспериментатору предъявлять испытуемому зрительную информацию, зная, что попадает она в одно и то же место на сетчатке. Это значит, что, если стимул предъявлялся, к примеру, в левом поле зрения (что происходило постоянно в наших экспериментах с пациентами с расщепленным мозгом), устройство отслеживало, двигалось ли глазное яблоко, и автоматически перемещало предъявляемый стимул. Леон как бы между прочим заметил, что без Джеффа система бесполезна. Поскольку я был падок до всяких высокотехнологичных приспособлений, я попросил его прислать Джеффа на собеседование.
Редко кто ожидает, что новый знакомый станет по-настоящему близким другом. В почтенном возрасте тридцати девяти лет я считал, что уже повстречал на своем пути всех предназначенных мне друзей на всю жизнь, а те, с кем мне еще только предстоит встретиться, попадут в категорию пониже рангом – “знакомых”. Будто в насмешку над нелепостью подобных взглядов, появился Джефф – и уже через неделю мы были не разлей вода. Я наслаждался нашей дружбой шесть лет, а потом Джефф умер от ужасной болезни. Его смерть стала для меня словно бы повреждением мозга – часть меня умерла вместе с ним, и восстановить ее невозможно.
В тот год, когда Джефф закончил Новую школу, он женился на Энн Лоуб, блистательном молодом юристе. Ее первым начальником был Рудольф Джулиани. Энн стала авторитетным специалистом по первой поправке к конституции, и она читала каждый номер Forbes и Daily News перед сдачей в печать. Еще она пыталась читать научные статьи Джеффа. Для нее это была китайская грамота, но она не сдавалась. Ее чувство юмора было даже лучше, чем у Джеффа, а это о чем-то говорит. Оно здорово помогало ей держаться на плаву в требовательном мире нью-йоркских работников права… и в общении с мужем. Они с Джеффом соревновались во всем, и как только он думал, что победил, она поднимала планку.
Общение с Джеффом напоминало бесконечный выпуск Saturday Night Live. Во время какой-нибудь лекции мы начинали хихикать ровно в один и тот же момент, поэтому избегали встречаться взглядами и смотрели только вперед, стараясь максимально сосредоточиться, чтобы не случилось большого конфуза. Порой я посмеивался, а он нет, или наоборот. В такие моменты я думал: “Что происходит? Джефф вообще слушает? Может, заснул?” Обычно оказывалось, что нет, и тогда за лекциями следовали восхитительные споры в баре Рокфеллеровского университета. Мы спорили там почти каждый вечер на протяжении шести лет. Дерзкие остроты лились из Джеффа безостановочно, а его бесстыдство было отдельным видом искусства. Однажды, когда мы выходили из бара, он сказал мне: