Из всех манипуляций интереснее всего мне было наблюдать за тем, как радиологи пытаются определить, какое полушарие у пациента отвечает за язык и речь. Прежде чем начать оперировать участки мозга, находящиеся рядом с речевыми центрами, нейрохирургам нужно точно определить расположение этих самых центров. Поскольку они могут находиться как в левом, так и в правом полушарии, нейрохирургам требуется выяснить, где они у конкретного пациента. Радиологическая процедура, которую для этого использовали, выполнявшаяся исключительно в медицинских целях, предоставляла нейропсихологам возможность узнать кое-что новое о динамике межполушарных процессов. Во время этой процедуры радиолог вставлял катетер в бедренную артерию и проводил его по сосудам через сердце до самой шеи, до одной из внутренних сонных артерий, снабжающих мозг кровью. Затем через катетер вводили амитал натрия, анестетик, погружающий половину мозга пациента в сон минуты на две. После этого врачи немного подтягивали катетер назад и перенаправляли в другую сонную артерию, чтобы проверить вторую половину мозга. Все это делалось под непосредственным наблюдением пациента и радиолога, вооруженного флюороскопом. Зрелище того, как половина человеческого мозга погружается в сон, пожалуй, самое жуткое из всего, что я лицезрел в жизни. Это было определенно пострашнее моей предшествующей работы на кроликах.
Еще жутковато было видеть, насколько сильно можно напрямую влиять на состояние сознания человека, причем всегда с некоторым риском для него. Если в общих словах, то пациента обычно просят вытянуть обе руки вперед и держать их на весу. Когда в одном полушарии начинает действовать анестетик, контралатеральная рука безвольно падает. Когда анестетик вводят в полушарие, отвечающее за язык и речь, ход соответствующих процессов выраженно нарушается, и человек либо ничего не может сказать, либо говорит совершенно невнятно. Это производит особенно сильное впечатление, поскольку все понимают, что другая половина мозга бодрствует и наблюдает.
Мы пытались ответить на довольно необычный вопрос. Когда правое полушарие оставалось одно, а доминантное левое спало, могли ли мы научить чему-нибудь бодрствующую часть мозга? И могла ли она потом поделиться новым знанием с левым полушарием, когда то выйдет из-под действия анестетика? Если воспоминания формировались в правом полушарии, когда доминантная речевая система спала, могла ли она после пробуждения левого полушария получить доступ к информации, закодированной, пока она дремала? В ходе экспериментов мы получили ответ: нет. В то же время, если пациента просили просто указать на карточку с верным ответом, которую я держал в руках, правое полушарие (предположительно) вроде бы неплохо справлялось с задачей вспомнить закодированную информацию. Информация в мозге сохранялась, но была недоступна для речевой системы, находящейся в противоположном полушарии.
Это была очень интересная и воодушевляющая работа. И все равно ничто не могло сравниться с тем, что делалось на противоположной стороне улицы, в лаборатории: там мы двигали суровую экспериментальную науку. Джефф наладил устройство Фестингера для отслеживания движений глаз, что позволило ставить уникальные эксперименты с расщепленным мозгом.
В наших предыдущих исследованиях, как я упоминал, мы направляли информацию в то или иное полушарие, просто прося пациента зафиксировать взгляд на точке на экране, а затем высвечивая стимулы то слева, то справа от нее. Причем каждый должен был высвечиваться очень краткое время, поскольку, если бы он задерживался на экране дольше 150 миллисекунд, испытуемый мог бы совершить движение глазами, а тогда стимул увидели бы оба полушария. Устройство для отслеживания движений глаз все изменило: оно давало уверенность в том, что изображение остается в пределах видимости только одного, нужного нам полушария. Это означало, что мы теперь могли подольше задерживать каждую картинку на экране и даже показывать “немому” правому полушарию целые видео. Могло ли содержание этих видео влиять на “говорящее” левое полушарие?
Вскоре появились два новых занятных пациента, чтобы испытать на себе наши технические достижения. Пациент Дж. У. входил в дартмутскую группу, его мозолистое тело перерезали в два этапа. Он оказался невероятно интересным и с научной, и с личностной точки зрения. Еще к нам из Огайо приехала пациентка В. П. Она была из другой группы, которой руководил доктор Марк Рэйпорт, и тоже оказалась невероятно интересной. Дальше речь будет идти в основном о них. Вообще, каждый день работы в больничном отделении при Корнеллском университете и со все прибывающими пациентами с расщепленным мозгом был похож на рыбалку на зарыбленном пруду. Всякий раз, когда запускалась новая серия экспериментов, на нас нисходило очередное озарение. Неудивительно, что мы работали безостановочно.
В начале нашей деятельности в Корнелле Джефф обнаружил, что устройство для отслеживания движений глаз отлично дополняет уже давно используемый нами тахистоскоп, и стал применять его в экспериментах с пациентами, которым не проводили операции по расщеплению мозга. Его заинтересовал феномен под названием “слепозрение”[120], или “ложная слепота”. Этот меткий термин придумал известный оксфордский психолог Ларри Вайскранц[121]. Как ясно из названия, этот синдром проявляется при повреждениях первичной зрительной коры, когда люди способны реагировать на зрительную информацию, но при этом отрицают, что они что-то видели. Это отличается от “заторможенных” стимулов, которые мы с Леду и Волпом исследовали, когда только начали работать в Корнелле. Те пациенты могли воспринимать зрительную информацию, если ничто не накладывалось на нее во второй половине поля зрения. А при слепозрении пациент просто не видит объект, однако же способен указать на него, взять его или среагировать на него каким-то другим образом. Многие специалисты по зрению, во главе с Вайскранцем, изучавшие этот феномен, считали, что остаточная способность видеть обеспечивается неповрежденными вторичными зрительными путями, которые своей работой немножко выправляют ситуацию.
Пациенты, уже описанные в научной литературе, не имели привилегии поучаствовать в тестах с использованием новомодного устройства для отслеживания движений глаз. Только он давал уверенность, что стимул попадает в нужное поле зрения и остается там некоторое фиксированное время. Другими словами, без этого прибора можно было неверно понять, в какой области сохранились зрительные функции. Как только выяснялось, что некая область слепоты вызвана поражением мозга, экспериментатору нужно было удостовериться, что все стимулы предъявляются именно “слепому” участку и ни один не попадает на части зрительного поля, сохранившиеся неповрежденными. Это можно было сделать только с помощью специального устройства, и у Джеффа оно уже было. Ему недоставало только пациента для изучения. И конечно же, таковой не заставил себя долго ждать и объявился в Корнелле.
Сначала Джефф работал с тридцатичетырехлетней женщиной, которой провели операцию по клипированию аневризмы в правом полушарии. Аневризма находилась в правой затылочной доле, поэтому ожидалось, что операция вызовет частичную слепоту. Так и случилось: после хирургического вмешательства у пациентки развилась сильная левосторонняя гомонимная гемианопсия – она ничего не видела слева от точки, на которую смотрела. Ей провели МРТ, и обнаружилось поражение затылочной доли, не затронувшее ни вторичную зрительную кору, ни верхнее двухолмие – главного кандидата на роль структуры в среднем мозге, обеспечивающей остаточное зрение при ложной слепоте. Эти неповрежденные участки должны были бы обеспечить многие аспекты слепозрения, о которых часто писали.
Но у пациентки не было слепозрения. Джефф исследовал ее долгие месяцы и ничего не добился. Он написал об этом статью и опубликовал ее в одном из лучших научных журналов[122]. Ее встретили полной тишиной. Феномен слепозрения был слишком сложным, чтобы поставить его под сомнение в ходе одного эксперимента, пусть и прекрасно проведенного. Джефф тогда сказал: “Отлично, Майк. Я пришел в твою лабораторию, чтобы узнать нечто совершенно новое, и знаешь, что я обнаружил? Что слепые люди слепы. За такое гениальное открытие меня просто обязаны взять на работу в Гарвард”. Вообще, о природе слепозрения до сих пор идут споры. Джефф вскоре перешел к изучению более многообещающих вопросов.
В те дни Корнелл стал каким-то магнитом. Работы по многим направлениям, проводившиеся в нем, наводнили научную литературу, ну и Нью-Йорк – это все-таки Нью-Йорк. Кто же туда не хотел? Например, мы обратили на себя внимание крайне изобретательного Стивена Косслина и его студентки Марты Фара из Гарварда. Они встретились с Джеффом и начали совместную научную охоту за процессами в мозге, лежащими в основе формирования зрительных образов, то есть позволяющими нам мысленно представлять себе различные объекты и события. Косслин, которому не было еще и сорока, уже был признанным во всем мире специалистом по этой интереснейшей теме. Логично было проверить, как операции по расщеплению мозга влияют на формирование зрительных образов. Джефф включился в работу.
Работа вышла сложной, она требовала проведения всевозможных четко спланированных экспериментов. Эти исследования пришлись на то время, когда набирала популярность идея о том, что когнитивные механизмы нужно изучать в рамках представления о модульной структуре. Модульный подход не позволял рассматривать сложные психические процессы, например формирование зрительных образов, как неделимые, задействующие только какой-то один участок мозга. Вместо этого сложные когнитивные навыки теперь рассматривались как конечный результат взаимодействия нескольких модулей, которое порождало как бы единый когнитивный акт. Рассуждать об этом просто, а вот доказать – гораздо труднее, однако Стив, Джефф и Марта это сделали. Они увидели, что пациенты с расщепленным мозгом обрабатывают зрительные образы независимо в каждом полушарии, а значит, в обеих половинах мозга расположены модули для обработки одинаковых стимулов