Один из пациентов, которых мы видели, был известным нью-йоркским управленцем, упавшим с лестницы. Отмечалось, что у него глобальная афазия, то есть он мало что понимал (если вообще понимал) из того, что ему говорили, и сам был почти не в состоянии разговаривать. Когда мы зашли к нему в палату, лаборанты готовили его к компьютерной томографии, так что мы с Джорджем составили им компанию. Лаборант попросил мистера К. лечь на каталку, на что тот ответил: “Да, сэр”. Когда пациента уложили и повезли по коридору в помещение с томографом, его спросили: “Все ли хорошо, вам комфортно?” Мистер К. ответил: “Да, сэр”. Когда его привезли в нужную комнату, лаборант переложил его с каталки в томограф и снова спросил, хорошо ли он себя чувствует. “Да, сэр”, – ответил мистер К. Процедуру провели, и пациента вернули в его палату. Лаборант, который был в курсе моих исследований, спросил меня, почему нам интересен этот случай, ведь с мистером К. как будто бы все в порядке. Я повернулся к пациенту и задал такой вопрос: “Мистер К., вы король Таиланда?” И тот уверенным тоном ответствовал: “Да, сэр”. Джордж ухмыльнулся и заметил, что успех предприятия всегда зависит всего лишь от верно заданного вопроса.
Правда, не всегда все шло весело и гладко. Когда мы официально запустили свою программу, ряд известных нейробиологов и когнитивных психологов приехали сразу на целую неделю, чтобы присмотреться ко всему и обменяться идеями. Это мероприятие сопровождалось обязательными зваными ужинами, в которых принимали участие и другие ученые и неврологи. Смысл этих ужинов заключался в том, чтобы продолжить обсуждение основных тем в чуть менее формальной манере. Обычно они были приятными, даже воодушевляющими, но один ужин стал исключением. В приватной комнате в клубе Нью-Йоркского университета было около восьми гостей. Угостившись напитками, мы сели ужинать, как вдруг, прежде чем принесли суп, один из неврологов откашлялся и сказал: “Неврология оставила заметный отпечаток в истории изучения человеческого разума, но можете ли вы назвать хотя бы одну вещь, открытую психологами за последние сто лет?” Я не мог поверить своим ушам. Джордж продемонстрировал свой ответ на вопрос: отодвинул стул и вышел из комнаты. За этим последовал самый скучный и полный неловкости ужин десятилетия. Мы с Джорджем никогда не обсуждали тот случай, но он стал символом того, насколько тяжело будет выстроить новую область науки.
Размышляя по вечерам в баре Рокфеллеровского университета, как бы получше начать ее развивать, мы разговаривали обо всем – от синдрома игнорирования до неологизмов. Именно в один из тех вечеров, покидая бар на такси, мы придумали термин “когнитивная нейронаука”. То, что мы под ним имели в виду, постепенно выкристаллизовывалось. Мы уже понимали, что нейропсихология – не то, что нам нужно; мы не будем привязывать определенные когнитивные способности к различным участкам мозга. Интеллектуальные ограничения этой идеи представлялись нам самоочевидными, особенно с появлением новых методик визуализации активности мозга. Эти методики показывали, что повреждения, прежде считавшиеся ограниченными лишь непосредственно затронутой областью, наносили существенно больший ущерб соседним областям. Это размывало понимание того, за какие функции какие участки мозга отвечают.
В один из вечеров я спросил Джорджа: “А что вообще когнитивная наука хочет выяснить?” Он внимательно посмотрел на меня и сказал: “Дай мне время подумать”. На следующей неделе он собрал основополагающие идеи когнитивной нейронауки в длинном письме, которое я привожу в отредактированном виде в Приложении II.
В итоге мы объединили наши идеи и выработали план. Джордж был советником фонда Альфреда Слоуна по общим вопросам когнитивной науки. Фонд всегда горячо поддерживал Массачусетский технологический институт и, соответственно, рассматривал возможность его финансировать, а когнитивная наука там начала формироваться, фокусируясь почти исключительно на лингвистике. Продемонстрировав диаграмму, показанную на иллюстрации 6, Джордж убедил фонд, что узкий лингвистический подход недальновиден. Он продвигал мысль, что когнитивная наука должна включать в себя и смежные дисциплины, в том числе и когнитивную нейронауку – мою будущую вотчину. Вот как он описал это в своей статье 2003 года:
Доклад был подан, проверен другой экспертной комиссией и принят фондом Альфреда Слоуна. Инициированная им программа предоставила гранты нескольким университетам с тем условием, что средства будут использованы для укрепления связей между дисциплинами. Один из небольших грантов был присужден Майклу Газзаниге, работавшему тогда в медицинской школе Корнеллского университета, и позволил ему основать то, что впоследствии стало когнитивной нейронаукой. Благодаря программе фонда многие ученые познакомились с работами по другим дисциплинам и стали относиться к ним благосклоннее. Несколько лет процветали междисциплинарные семинары, коллоквиумы и симпозиумы[130].
Так оно и было. Жена Джеффа, Энн, помогла мне основать некоммерческую организацию под названием “Институт когнитивной нейронауки”, и мы убедили несколько нью-йоркских университетов присоединиться к нашей программе, а через пару лет получили финансирование от фонда Альфреда Слоуна, подав туда заявку. Нашей целью было содействовать развитию когнитивной нейронауки всеми мыслимыми способами. Что мы и делали. И делаем до сих пор.
Илл. 6. Суть подробного доклада Джорджа Миллера о состоянии когнитивной науки для фонда Альфреда Слоуна была отражена на этой простенькой диаграмме. Благодаря ей ученые стали рассматривать нейронауки как часть когнитивной науки.
Источник: Trends in Cognitive Sciences
Один из множества парадоксов моей личности состоит в том, что, хотя я привержен привычкам, насколько это только возможно, я ненавижу статус-кво, особенно в науке. Помогать развитию новых точек соприкосновения между различными областями знания мне особенно нравилось. Когда начались исследования в рамках когнитивной нейронауки, я решил ежегодно проводить недельную конференцию на десять человек, чтобы пестовать междисциплинарные взаимодействия. Поскольку я выполнял роль человека-оркестра, моя стратегия заключалась в том, чтобы объявить очень интересную тему, выбрать место, которое участникам захотелось бы посетить, и дать каждому возможность целых полдня рассказывать о своих исследованиях. Это сработало. В список мест проведения этой конференции входили Барселона, Кушадасы (в Турции), Муреа (один из островов Французской Полинезии), Венеция, Париж и Напа.
Разумеется, значительная часть того важного, что происходит на конференциях, случается в перерывах между официальными мероприятиями. Все примериваются друг к другу и задают вопросы, которые никогда не звучат в обычной обстановке профессиональных встреч. А еще участники, каждый по-своему, определяют, что заслуживает доверия, а что нет. Все это происходит само собой во время спонтанных обедов и ужинов, прогулок по местным деревушкам и поселкам, походов в бары, экскурсий по достопримечательностям и, да, порой даже во время чьего-то доклада на самой конференции.
Однажды Фестингер, его закадычный друг Стэн Шехтер, социальный психолог из Колумбийского университета, Гэри Линч, загадочный и энергичный молекулярный нейробиолог из Калифорнийского университета в Ирвайне, и я шагали по Кушадасам, городу на Турецкой ривьере, примечательному своими красочными базарами. Мы наткнулись на магазин изделий из кожи, где продавались сумки с двумя десятками застежек, так что можно было взять сумку обычного размера и свернуть ее до размера дамской, последовательно застегивая молнию за молнией. Стэнли заявил, что ничего прекраснее он в своей жизни не видел, и решил купить одну. Леону такая сумка, видимо, тоже понравилась, и он тоже подумывал купить себе ее. Он уже почти решился, как вдруг спросил: “Постой, а зачем и когда ее использовать-то?” Линч нашелся: “Это ж очевидно. Скажем, ты отправляешься в долгое путешествие с кучей одежды. И начинаешь постепенно выбрасывать грязные вещи, уменьшая размеры сумки. К концу путешествия у тебя остается миниатюрная сумочка, с которой ты и возвращаешься”. Это был один из тех сближающих моментов, что нечасто случаются на встрече Американской психологической ассоциации в Вашингтоне, где собирается более одиннадцати тысяч участников.
Линч являл собой изумительное сочетание живого интеллекта, бесконечного любопытства и просто неприкрытого веселья. Он был завсегдатаем на наших первых встречах, поскольку обладал ценнейшим качеством – умел продраться через узкоспециальную лексику и добраться до ключевых идей. А еще он был остроумен. По пути в Кушадасы у меня была пересадка в лондонском аэропорту Хитроу на самолет Turkish Airlines в Измир. У того же выхода на посадку стоял Гэри, только что прилетевший из Лос-Анджелеса. Когда мы расположились на своих местах в ряду у крыла, Гэри повернулся ко мне и сказал: “Видел часть крыла с надписью «Не наступать»? Там вокруг нее сплошные следы от ботинок”. Впереди нас явно ждало новое приключение.
Мы провели целую серию незабываемых встреч, каждая из которых была посвящена прогрессивной научной теме, например нейробиологии памяти. Та встреча, кстати, получилась особенно запоминающейся. Она прошла на острове Муреа, поскольку я нашел фантастически выгодное предложение: путешествие из Лос-Анджелеса на Муреа и обратно с отелем всего за 770 долларов. Муреа расположен рядом с Таити, отель казался прелестным, на берегу моря, еда выглядела заманчиво. Так что я составил очередной список желаемых участников и подсел к телефону. “Привет, это Майк Газзанига. Мы организуем недельную конференцию на Муреа. Компенсируем тысячу долларов расходов. Хотите поехать?” Десять приглашений, десять моментальных “да!”, и все это за десять минут. Несколько месяцев спустя Фрэнсис Крик, Джеффри Хинтон, известный как “крестный отец нейронных сетей”, Кори Гудман, молекулярный нейрогенетик, Гэри Линч, Дэвид Олтон, эксперт по вопросам памяти, Данкан Люс, специалист по математической психологии, Херб Киллаки, эксперт по вопросам развития нервной системы, Айра Блэк, невролог и ученый-фундаментальщик, Гордон Шеперд, эксперт по нейронным сетям, и, конечно, мой верный соратник Леон жарились там под покачивающимися кокосовыми пальмами.