Где бы Фрэнсис Крик ни находился, с высокой вероятностью средний коэффициент интеллекта в этом месте подскакивал. Его сверкающие голубые глаза и неутолимый интерес к биологическим механизмам держали всех в тонусе. В нейронауках он был новичком, что означало лишь большее количество дотошных вопросов с его стороны. После каждого выступления он настойчиво вопрошал (это стало просто мантрой его какой-то): “Но то, что вы делаете, в принципе разрешимо. Вы скажите лучше, что это значит?” Поверьте, этот вопрос приносит немало головной боли. Все бурчали, возвращаясь в свои комнаты. Что значит “в принципе разрешимо”? Нейронауки все еще пытались собрать базовые сведения об основополагающих функциях мозга. Они накапливали факты, которые должны были стать фундаментом большой теории. Фрэнсис Крик и Джеймс Уотсон уже раскрыли значение ряда фактов об устройстве молекул для механизмов наследственности[131]. Нейронауки еще просто до такого не доросли. Более того, до сих пор не собраны ключевые для нейронаук данные – отчасти потому, что непонятно даже, какие именно данные являются ключевыми. К концу той встречи каждый присутствовавший обрел гораздо более четкое, чем раньше, понимание проблем и смог объективно оценить противоположные точки зрения.
С тех пор минули многие годы, но идея о том, что нейронаука нуждается в когнитивной науке, выдержала испытание временем. Молекулярный подход без когнитивного контекста – по сути, исследование мозга без изучения разума – ограничивает круг вопросов, ответы на которые может искать прилежный нейробиолог, до области компетентности, скажем, специалиста по физиологии почек. Хотя подобные подходы по-своему замечательны, если их рассматривать с такой точки зрения, получается, что они делают для нейробиолога недоступными центральные исследовательские вопросы о связи мозга и разума. Когнитивная нейронаука сейчас стала своего рода обыденностью, со своим собственным журналом, обществом и конференциями. Некоторые из наиболее посещаемых секций на масштабнейшей конференции Общества нейронаук посвящены вопросам когнитивной нейронауки.
Я никогда не видел родителей Майкла и Джерри Познеров, но они определенно молодцы. Эти два брата – Майк, один из ведущих специалистов по изучению фундаментальных вопросов функционирования мозга, и Джерри, один из лучших в мире неврологов, – впечатляют своим интеллектом и, что еще ценнее, впечатляют как личности. Основным местом работы Майка был Орегонский университет в Юджине, городе, который он нежно любит. И все же он охотно путешествовал, если поездка помогала ему удовлетворить свое неуемное желание исследовать, как устроен человек. Некогда студент великого Пола Фиттса из Мичиганского университета, теперь Майк был полностью самостоятелен и решил, что, быть может, новая область когнитивных нейронаук представляет интерес. Мы с Джорджем Миллером тогда только запустили исследовательскую программу по этой теме, и Майк приехал в Нью-Йорк помочь нам. Его таланты здорово продвинули нас вперед. Кроме того, было нелишним, что его знаменитый брат совсем под боком, через улицу в Мемориальном онкологическом центре Слоуна-Кеттеринга, и посматривает за тем, что мы делаем.
Страстью Майка была проблема внимания. Как оно работает? Возникнут ли какие-то расстройства внимания у пациентов с различными поражениями мозга? И вообще, что при этом происходит с когнитивными процессами? В начале 1980-х годов методики визуализации активности мозга еще не были доступны для использования в клинической практике. Все, что у нас было, – это пациенты с повреждениями мозга. И, как и Джордж, ходивший со мной по палатам, Майк подумал, что послушать, как несколько экспертов обсуждают все эти проблемы, будет нелишним. Разумеется, тогда рядом с ним на разных семинарах, врачебных конференциях и прочих мероприятиях сидел Джефф. Хорошо продуманные и четко сформулированные Майком идеи понравились Джеффу, и он начал передразнивать меня, спрашивая Майка: “Почему бы не проверить твои идеи на пациентах с расщепленным мозгом?” Это стало лозунгом, в работе не только Майка, но и многих других ученых, посещавших наши семинары в те ранние годы.
Познер, по сути, показал, что процессы внимания могут быть определены и выражены в строгой количественной форме. Скажем, человек направлял свое внимание на конкретную область, и если затем некое событие происходило в этой же области, он реагировал на него быстрее. Если же экспериментатор говорил испытуемому, чтобы тот сосредоточил внимание на одной области, а событие происходило в другой, время реакции заметно увеличивалось. Внимание действительно было процессом, четко проявлявшимся в элегантной теории Познера, и хотелось понять, как оно работает. Джефф спросил: “Что, если мы намекнем правому полушарию сосредоточиться на области, видимой только левому? Будет ли тогда правое полушарие тоже быстрее реагировать на событие?” Иными словами, способна ли одна половина мозга настроить другую на восприятие события, даже если та не знает, что ее подготавливают? В общем, остается ли система внимания у пациента с расщепленным мозгом цельной?
Именно это Джефф и обнаружил[132]. Каким-то образом отсоединенная половина мозга могла оповещать другую о том, что надо быть наготове, поскольку вот-вот что-то произойдет. Она не могла объяснить, к чему именно готовиться в когнитивном или перцептивном плане, могла только дать сигнал быть начеку. Это было важное открытие, и Майк Познер считал его многообещающим. Похоже, изучение сложных когнитивных навыков, таких как внимание, может выиграть от тестирования пациентов, в данном случае пациентов с расщепленным мозгом. Он вернулся в Орегон и вскоре первым начал сотрудничать с Оскаром Марином, выдающимся поведенческим неврологом из Портленда. Годами Майк еженедельно ездил в Портленд исследовать пациентов. Его и впрямь это сильно затянуло. Несколько лет спустя он отправился в Вашингтонский университет помогать запустить кое-какие новые исследования когнитивных процессов, где задействовались новые методики визуализации активности мозга, разработанные Маркусом Райклом и многими другими[133]. Становилось все сложнее поспевать за всем в нашей растущей области.
Когда в Нью-Йорк заезжали другие светила, на мою долю выпадало развлекать их и водить ужинать после рабочего дня. Обычный расклад был таков: Джордж, Шарлотта, я, гость и два-три ординатора или постдока шли ужинать в какой-нибудь ресторан на Первой авеню, например в Piccolo Mondo, или Maxwell’s Plum, или Manhattan Club, или иногда даже в Mortimer’s. Надо сказать, что в нью-йоркском ресторане даже тогда невозможно было поужинать на двадцать пять долларов, которые нам выделяли на человека. Мы всегда старались минимизировать расходы, но все-таки мы представляли серьезное исследовательское учреждение и фонд, так что не могли ударить в грязь лицом перед гостями. На самом деле счет за ужин выходил примерно по шестьдесят долларов на человека, и мы подавали его на компенсацию. Так продолжалось около года.
Как-то мне позвонила ассистентка Плама, Гертруда. Она сообщила о решении доктора Плама строго ограничить бюджет подобных ужинов, устраиваемых кафедрой неврологии, двадцатью пятью долларами на человека, и точка. Я пожаловался Джеффу на новое невыполнимое правило, на что он огрызнулся: “Ну класс! В следующий раз, как пойдем на ужин, скажем: «Простите, доктор Кандель[134], можно попросить вас обойтись без закусок?»” Поломав голову над этой проблемой, я велел своему секретарю написать себе напоминание, чтобы в каждый такой счет включать доктора Констант и его жену, которые будут теперь постоянно принимать участие в подобных ужинах. Эти гости-призраки помогали нам уменьшить перерасход, потому что рестораны, понятное дело, скидок нам не делали.
Прошло несколько лет, прежде чем Гертруда снова связалась со мной. Та наша программа с ужинами давно закончилась, и мы занимались уже совсем другими делами. По-видимому, доктор Плам сам наконец-то повел в ресторан группу визитеров, получил типичный для Нью-Йорка счет, подал его на компенсацию, но ему отказали. Он хотел узнать, “как же Майку удавалось столько лет получать компенсацию за все те ужины”. Я напомнил Гертруде, что в Корнелле не было подобных ограничений и что это сам доктор Плам ввел их конкретно для кафедры неврологии. Все, что ему требовалось сделать как заведующему кафедрой, – это снять трубку и отменить ограничения. “Ну или, – добавил я, – написать, что с ним еще были доктор Констант и его жена”.
В нашей тогда уже двадцатилетней работе с пациентами с расщепленным мозгом оставался главный вопрос: действительно ли полушария у них были полностью разделены? Рассекли ли хирурги все так, как говорили? Было ли мозолистое тело перерезано полностью, или же случайно остались нерассеченными какие-то волокна, соединяющие полушария? Отчет хирурга об операции и реальное положение дел внутри головы пациента могут отличаться друг от друга, что зачастую и происходит. Благодаря компьютеризированным микроскопам и прочему данная проблема была с годами успешно решена, и эта история сама по себе очень интересна. Однако для нас вопрос был довольно прост: полностью ли расщеплен мозг у наших пациентов?
И словно в наших нью-йоркских жизнях недоставало треволнений, медицинская область визуализации мозга развивалась столь молниеносно и столь близко к нам, что мы вот-вот должны были получить ответ на свой сокровенный вопрос. Конечно, компьютерные томограммы уже несколько лет как существовали. Об их способности выявлять опухоли и другие повреждения в голове уже слагались легенды. Но тогда они еще не могли показывать белое вещество, то есть соединительные нервные волокна мозолистого тела, а значит, не в силах были дать ответ на наш вопрос.