, куда это может привести. В первых исследованиях изучалось, как меняется кровоток в специфических нейронных системах при решении простых когнитивных задач и задач на восприятие. Тот факт, что все это можно показать и посмотреть, вызвал всеобщее удивление. Целый сектор науки был взбудоражен.
У меня в лаборатории жизнь тоже била ключом. Теперь у нас в руках был еще один мощный инструмент для изучения мозговой деятельности. Он должен был помочь нам более детально проанализировать функции мозга у пациентов с рассеченным мозолистым телом. Теперь мы могли посмотреть, на что способна одна половина мозга без учета конкурирующих функций другой половины. Второе полушарие фактически служило нам контролем. У нас появилась возможность попытаться выяснить, обращается ли полушарие к корковым или подкорковым процессам, чтобы выполнить свои когнитивные или перцептивные задачи. Если в результате операции по расщеплению мозга какие-то волокна остались бы невредимыми, мы могли бы изучать как их отдельные функции, так и любую информацию, которая по ним передается. А что, если обследовать наших пациентов всеми этими методами? Трудно описать словами наше волнение. Мы рвались в бой.
На ход моей мысли и научной работы влияли маленькие конференции, которые я организовывал. Помимо регулярных мероприятий, о которых я уже рассказал, мы стали иногда устраивать и тематические встречи, чтобы обсудить какие-то конкретные проблемы. На повестке дня были ранняя история человечества и причины уникальности людей как вида – новое увлечение Леона. Мы изучали весьма интересные с точки зрения археологии и древней истории места – Иерусалим, Севилью, юг Франции. Участвуя в этих изысканиях, я научился рассматривать мозг в более широком контексте. В стенах университета ты неизбежно привязываешься к одной узкой области науки просто в силу своих склонностей, графика, а также – ничего не поделаешь – принадлежности к группе, соперничества и борьбы за власть, что делает практически невозможной подобную работу на стыке дисциплин. Зондирование границ различных областей науки или даже попытки включить в свою дисциплину другие требуют немалых умственных и социальных усилий. Простая любознательность переросла в серьезный план действий, способствующих научному росту. В итоге эти встречи заняли особое и важное место в моей академической деятельности. Они ясно и недвусмысленно призывали не бояться интеграции и работы на стыке различных дисциплин. В большинстве случаев это ни к чему не приведет, но некоторые опыты непременно окажутся результативными.
Мы пришли к заключению, что нам нужны все доступные методы визуализации мозга и самые компетентные профессионалы в этой области. Раньше мы приглашали таких специалистов к себе в лаборатории, когда у них имелись простые компьютерные тесты. Тесты же на основе более продвинутых технологий с нейровизуализацией требовали более сложного и дорогостоящего оборудования, и теперь мы вместе с нашими пациентами отправились в другие лаборатории. Нашим девизом стала фраза “Есть пациенты – пора в дорогу”. Это означало, что жить мы могли где угодно. Какая разница, куда и откуда лететь, если речь идет о том, чтобы выполнить работу? Все обстоятельства складывались так, чтобы я уехал из Нью-Йорка.
Мы с Шарлоттой были счастливыми родителями двух маленьких детей. Несмотря на все наши старания, оказалось, что в Нью-Йорке жить непросто, тем более что нам больше нравился спокойный и размеренный быт пригорода. К тому же за несколько лет мы устали от ежемесячных путешествий по трассе I-95 в нашей передвижной лаборатории. Мы получали от них массу удовольствия, да и пациентам было очень удобно, однако идея себя исчерпала. Приборы для обследований стали сложнее, а переезды плохо сказывались на электронике. Почти каждый раз в пути истирались и ломались какие-нибудь важные детали, так что нам приходилось бежать в ближайший магазин компьютерной техники и срочно ремонтироваться. Вместе с тем становилось очень хлопотно содержать фургон в Нью-Йорке. Один из постдоков, перегоняя его, умудрился въехать задом в “роллс-ройс”. Я заговорил о том, что хорошо было бы обзавестись жильем в Вермонте, и Джефф меня поддержал. Львиная доля нагрузки в наших командировках и обследованиях ложилась на нас с Джеффом, и мы оба понимали: что-то надо делать. Можно было продать фургон и сообща купить в рассрочку небольшой дом, где мы оба могли бы останавливаться и обследовать пациентов. Это сократило бы расходы на поездки и было бы выгодно всем. Мы всячески подбадривали друг друга, хотя в глубине души и понимали, что шансов на успех у нас не больше, чем у снежка на сковородке.
Решение нашлось в начале весны 1985 года. В одной из поездок мы с Шарлоттой увидели изумительный дом. Он спрятался в лесной зоне, но при этом недалеко от главной улицы Нориджа, точно напротив Хановера на другом берегу реки Коннектикут, где находится Дартмутский колледж. В свободное время мы уже осмотрели и другие дома, но этот нас пленил. Это каркасно-балочное сооружение в коттеджном стиле, обшитое досками внакрой, совсем недавно построили на участке площадью десять акров замечательные местные мастера Кристофер Джексон и Майкл Уитмен по проекту молодого архитектора из ЮАР. За дом просили 195 тысяч долларов – для научного проекта сумма казалась немыслимой. Сфотографировав его, мы вернулись в Нью-Йорк.
Я позвонил Филу Гике, тогдашнему главе финансового отдела Корнеллского университета. Он был прекрасно осведомлен о связанных с нашим фургоном трудностях. Я изложил ему наши соображения касательно покупки дома и план покрытия расходов. Фил терпеливо выслушал меня, а потом просто спросил: “Сколько?” Поморщившись, я ответил: “Э-э, сто девяносто пять тысяч”. “Сто девяносто пять тысяч, всего-то? Вы знаете, сколько стоит квартира-студия на Манхэттене? Берите, конечно”. Вот так – раз-два и готово. А потом пришла беда. Спустя несколько недель Джефф слег с болезнью легких и умер. Он нового дома так и не увидел.
Когда мы стали больше времени проводить в Норидже, я снова оценил дартмутскую жизнь. Идеальное место среди великолепных пейзажей верховья реки Коннектикут. Добавьте к этому помощь со стороны всех и каждого, от неврологов до психиатров. Нам с женой не надо было долго присматриваться, чтобы полюбить Дартмут.
Работа в Дартмуте тоже спорилась, и однажды заведующий кафедрой неврологии Алекс Ривз как бы между прочим спросил, не хочу ли я перейти в Дартмутскую медицинскую школу. Я пробормотал что-то в ответ. Не откладывая дела в долгий ящик, Алекс выбил для меня именную профессуру и место на факультете психиатрии. С ученой степенью можно было получить постоянную ставку в Дартмутской медицинской школе только непосредственно на факультете. Сотрудник клинической исследовательской группы – например, неврологической – на такую должность рассчитывать не мог. Я уже почти решил принять предложение, когда меня на встречу пригласил Фред Плам.
Фред начал в духе “жизнь не ограничивается нашим кругом”, и я понял, что за этим последует. Поэтому сказал: “Фред, прежде чем вы продолжите, мне, наверное, следует сказать, что я решил принять должность в Дартмуте. С учетом всей моей деятельности там это могло бы иметь смысл”. Широкая улыбка, горячие и искренние поздравления – и все закончилось хорошо. Насколько мне известно, Фред знал о предложении и собирался уговаривать меня принять его. В конце концов, я уже состоял на штатной должности в Корнелле, и для него это становилось дороговато.
Переезду всегда сопутствует радостное возбуждение. В разных регионах люди по-разному смотрят на научную и частную жизнь. Безжалостная гонка Нью-Йорка сменяется провинциальным и робким “Может, попробуем вместе?”. В этом есть и приятные стороны, и немного раздражающие, особенно если смена обстановки происходит быстро.
После ухода Джеффа и в последние дни моей нью-йоркской жизни я стал несколько замкнутым и меня одолевали депрессивные мысли. Мы надолго уезжали на север Новой Англии, и я в своей домашней лаборатории начал сам и подготавливать все для экспериментов, и проводить их. Мне нравилось делать все самому – управлять камерой, писать компьютерные программы, планировать эксперименты и проводить исследования. Я чувствовал себя так, будто снова вернулся в студенческие годы. Одновременно я по-прежнему руководил большой лабораторией в Корнелле, и круг моих обязанностей был достаточно широк. В любой лаборатории, большой или маленькой, есть ключевые люди, которые самоотверженно поддерживают стабильную работу. Мои талантливые сотрудники – среди них были и приверженцы классической школы, и те, кто обладал собственным оригинальным стилем, – помогали мне совмещать две мои жизни. Боб Фендрих отличался яркой индивидуальностью, мы все любили его. Он воплощал в себе все самое прекрасное, что есть в науке, и, как ни парадоксально, всегда оставался в тени, почти невидимкой.
Боб, как и Джефф, был специалистом по отслеживанию движений глаз, а раньше учился в Новой школе социальных исследований. Я не знал, что в последние несколько лет Джефф уже привлекал Боба к работе в нашей лаборатории. Боб помогал Джеффу, выполняя разные задачи. Сразу после смерти Джеффа мы с Бобом встретились, чтобы обсудить его переход в нашу команду. Я почти ничего о нем не знал, поэтому дал ему почитать заявку на грант и попросил потом высказать свои соображения по поводу исследования. Через два-три дня у меня на руках был прекрасно написанный, содержательный, прямо-таки превосходный отчет на пяти страницах. Боб, со всеми его чудачествами, стал сотрудником нашей лаборатории. Его недюжинный талант ученого сочетался с высокими стандартами работы. Боб был и остается замечательным человеком, чутким и добросердечным.
С официальным переходом в Дартмут заканчивалась моя жизнь на два дома и две лаборатории со всеми издержками, которые неизбежно влечет за собой такой режим. Мне нужна была основательная научная группа в Нью-Гэмпшире. Надо было искать сотрудников и деньги, чтобы все оплачивать. Уединенное существование в загородном доме с собственной лабораторией не годилось. К тому же дел было невпроворот. К моей великой радости, Боб согласился войти в группу, хотя и прожил много лет в Нью-Йорке. Вслед за ним, сразу после ординатуры у Плама, пришел молодой невролог Марк Трэмо. Помимо прочего, Марк был музыкантом, и им руководило страстное желание узнать побольше о музыке и мозге. Пара чудесных обедов с видом на эффектный водопад в ресторане