Кингстон стал развивать эти идеи – и усилил интригу. Он задумался, используют ли оба полушария одинаковые стратегии, сканируя подборки фигур? Ведь левое полушарие – умное, владеет речью, а правое специализируется на группировке визуальных фрагментов в некие пригодные для восприятия цельные композиции. Возможно, лежащие в основе их деятельности механизмы внимания по-разному преподносят им информацию о видимом мире. Алан усложнил процесс поиска цели. Добавил дополнительные отвлекающие фигуры, чтобы человек, использующий упомянутые нижнеуровневые автоматические системы, забуксовал. Будучи существами умными, мы направляем наше внимание с помощью когнитивных стратегий. То есть пытаемся разобраться с поступающей информацией, применяя метод целенаправленного, “управляемого” поиска – принцип “сверху вниз”. Допустим, наша задача – найти Луизу. Возможная тактика – высматривать пышные волосы. Как выяснил Алан, это реализуется только в левом полушарии[159]. Правое же упорно ищет стандартным способом, машинально – “разглядывать всех, пока не найдется Луиза”. Все эти результаты привели к тому, что наше мнение о пациентах с расщепленным мозгом лишь укрепилось: мало того, что полушария разъединены, – они еще совершенно разные!
В лаборатории кипела бурная деятельность. Отчасти из-за того, что я по природе своей не могу долго заниматься одним и тем же. В детстве у меня не могло быть синдрома дефицита внимания и гиперактивности по той простой причине, что такого диагноза еще не существовало. Но теперь, вспоминая те годы, я над этим задумываюсь. Когда я был маленький, мама часто говорила, что у меня шило в заднице. Всю жизнь возиться с однажды выбранной темой – довольно распространенный способ существования. Мне это не подходит. От сотен, а то и тысяч монотонных тестов для исследования внимания, когда нужно ожидать реакцию пациентов на простые раздражители, мой собственный мозг становится невнимательным. Я хотел заниматься другими вещами, теснее связанными с фундаментальной нейронаукой.
Мы обжились в Пайк-хаусе, однако наша лаборатория трещала по всем швам. Неплохо было бы расшириться – но как? У нашего здания была открытая терраса. Я предложил медицинской школе превратить ее в крытую, чтобы получить дополнительное рабочее помещение. Позвонил своему подрядчику, построившему наш новый дом, попросил его оценить стоимость работ, и проректор сразу согласился на все условия. С годами я понял, что вместе с проблемой надо предлагать руководству и пути ее решения. Тогда все сводится к деньгам, а уж с вопросами бюджета руководство справится. Все работы были выполнены столь быстро (только так и делают деньги в строительстве), что Расти Эстес, мой подрядчик, администрации школы очень понравился, и его еще не раз потом нанимали.
Но вскоре нам опять стало тесновато. Осваивались новые гранты, приходили новые постдоки, наши новые магистерские программы привлекали множество студентов. Медицинская школа начала больше интересоваться нашими начинаниями, и нас переселили в основное здание. Пакостного вида желтый кафель на стенах удачно гармонировал с таким же отвратительным, изрядно потертым линолеумом. Такое помещение нам предложили сначала. Я заявил, что не поеду сюда из нашего любимого Пайк-хауса. Ладно, сказал декан; стены перекрасили, на пол постелили новое ковровое покрытие – и мы переехали. На новом месте оказалось вполне уютно, и лаборатория еще больше оживилась. Теперь мы могли развернуться со своей очередной затеей – картированием человеческого мозга.
Как я уже говорил, числился я на факультете психиатрии. По бюрократическим причинам обладатель ученой степени должен был состоять в штате факультета медицинской школы, и факультет психиатрии годился. По роду деятельности я общался с неврологами и в особенности с нейрохирургами. Когда я познакомился с Дэвидом Робертсом, ныне возглавляющим отделение нейрохирургии в Дартмуте, он был ординатором у нейрохирурга Дональда Уилсона, который начал дартмутскую серию операций по расщеплению мозга. После трагической смерти Уилсона от рака горла Дейв взял бразды правления в свои руки, и сейчас он один из ведущих мировых экспертов в этой области, пусть даже в наши дни такие операции делают редко.
Дейв еще и хранил верность Принстону. Спустя несколько лет я побывал в Принстоне во время короткого творческого отпуска. Меня принимал Джордж Миллер, перешедший туда из Рокфеллеровского университета, и он предложил вызвать Дейва – проконсультироваться с ним насчет МРТ-направляемой микроскопии при нейрохирургических операциях. Стояла зима, но Принстон позвал – и Дейв откликнулся. Он прилетел на крошечном самолетике, совершающем рейсы из нью-гэмпширского Лебанона, чтобы рассказать на психологическом факультете о своей работе с микроскопом. Скажу лишь, что это был один из самых лучших докладов, которые я слышал в жизни (а я немало их наслушался). Встречи с нейрохирургами завораживали. Одна из сложностей нейрохирургии заключается в том, что во время операции не так-то просто отыскать опухоль в реальном мозге, даже если ее видно на МРТ-снимках. Метод картирования мозга с помощью МРТ-направляемой микроскопии, который Дейв предлагал для решения этой проблемы, казался чрезвычайно интересным.
У нас в лаборатории тоже уже продвигался собственный проект картирования мозга. Мы начали разрабатывать его еще в Корнеллском университете, когда этой темой увлекся Марк Жуанде, аспирант, примкнувший к нам в Стоуни-Брук. Он был необычайно одарен, энергичен и умен. Чтобы повысить эффективность исследований, он занялся сборкой лабораторного компьютера-чемодана, что в те дни было равносильно портативной модели. Приобрел комплектующие в магазине Tandy Corporation (он же RadioShack), разобрался, что к чему, – и вот вам, пожалуйста, мы получили возможность обрабатывать данные, хотя бы на самом примитивном уровне. Впрочем, как выяснилось, в душе Марк был анатомом. Он предложил картировать мозг – мы воодушевились и назвали эту задачу “сбором отпечатков мозга” по аналогии с отпечатками пальцев. Мы все вознамерились обзавестись персональным “отпечатком мозга” – еще одна идея из разряда “легко сказать, да тяжело сделать”.
Марк всегда рассматривал открывающиеся и в жизни, и в науке перспективы глобально. Как-то раз, когда я работал в Корнеллском университете, мы с Шарлоттой стали планировать творческий отпуск, чтобы я мог спокойно писать свою первую научно-популярную книгу “Социальный мозг”. Обычно творческий отпуск берут на год, но дела семейные и обязанности руководителя большой лаборатории не позволяли мне выделить столько времени. Я никак не мог уехать надолго. И я решил разбить отпуск на несколько частей. Пожить где-нибудь месяц, вернуться домой, а потом снова отправиться в путешествие. Я упомянул об этом в письме Марку. Прежде чем я успел что-либо сообразить, Марк, который тогда получил аспирантскую стипендию в Лозаннском университете, подыскал для нас идеальное шале на три спальни за 150 долларов в месяц в швейцарской горной деревушке Ко, куда можно было подняться из Монтрё по зубчатой железной дороге. Мы забронировали его, и, более того, еще много зим по месяцу проводили в Альпах.
Там мы катались на лыжах, работали, принимали гостей, а также имели удовольствие навещать Билла Бакли в Ружмоне, по другую сторону хребта, где они с женой зимовали каждый год. За десять недель в Ружмоне Билл успел написать книгу и при этом продолжал выдавать по три колонки в неделю, редактировал National Review и регулярно после ланча катался на лыжах.
Однажды Билл посетовал на правила провоза собак в самолетах Swissair, доставлявшие ему массу неприятностей. Разрешалось брать с собой только одну собаку в салон определенного класса, а всего классов три. Семья Бакли держала трех собак. Стало быть, нельзя было взять билеты на соседние места. С одной собакой летела в первом классе Пат, жена Билла, сам он сидел в салоне бизнес-класса со второй собакой, а третью везла их помощница в экономклассе. Какие только хитрости не выдумывал Билл за много лет, чтобы обойти запрет! Ничего не получалось. Так-так, подумал я, может, мои связи в нейробиологии помогут разрешить этот социальный конфликт. Я сказал что-то в этом роде Биллу, и он взглянул на меня скептически: мол, ну да, конечно. Мы закрыли тему.
Когда подошел следующий сезон, я вспомнил эту историю и решил позвонить Лиане Болис, нейробиологу и щедрому спонсору научных проектов в нашей области. Когда-то я написал монографию для ее фонда и участвовал в нескольких организованных ею превосходных семинарах, включая поездку в составе делегации Всемирной организации здравоохранения для оценки состояния дел в китайской нейронауке. Болис очень много сделала для католической церкви в Пекине, так что однажды нам пришлось пять часов кряду слушать китайскую оперу. А если ближе к сути, она владела серьезной долей капитала в Swissair. Я набрал ее номер и сказал, что у меня есть близкий друг в Америке, который регулярно летает из Нью-Йорка в Цюрих и… Она ответила, что почти не имеет отношения к деятельности компании, но попросит менеджера перезвонить мне.
Менеджер позвонил довольно быстро, как это принято в Швейцарии. Он был очень вежлив, а моя просьба его удивила и позабавила. Нельзя ли, спросил я, разок позволить супругам Бакли занять соседние места в первом или бизнес-классе? Он поблагодарил меня за сочувствие другу, и, обменявшись еще несколькими ничего не значащими репликами, мы распрощались.
Бакли с женой вылетели через две недели. На следующий вечер мне позвонил Билл. “Майк, вчера ночью, в аэропорту, перед самым взлетом, ко мне подошел стюард и предложил оставить пса в моем кресле бизнес-класса, сказал, что ему там будет хорошо, а меня препроводил в первый класс на свободное место рядом с Пат! Ты сделал то, чего не смог сделать никто из общественных деятелей Гштада, включая Роджера Мура [известного как Джеймс Бонд]”. Мы все здорово посмеялись, но я понял, что в рейтинге Билла нейробиологи поднялись на ступеньку выше.