Дж. У. к тому времени уже водил машину. Матери или жене больше не надо было его сопровождать, он сам приезжал из другого штата к нам в дартмутскую лабораторию. Мы продолжали искать ответы на разные вопросы, и среди первоочередных был вопрос о природе и принципиальном механизме “интерпретатора” – того специфического модуля, с помощью которого левая половина мозга подводила логическую базу под все наши действия. Этой темой заинтересовался профессор Джордж Вулфорд, много лет проработавший в Дартмуте. Ему и Майку Миллеру, который приехал вместе с нами из Дейвиса, пришла в голову мысль, что два полушария, возможно, по-разному будут вести простую, не раз испытанную и проверенную вероятностную игру, предназначенную для изучения того, как принимаются решения. Она предельно проста, однако может давать самые неожиданные и любопытные результаты.
Представьте себе, что вы смотрите на точку на экране компьютера; ваша задача – угадывать, какое из двух слов сейчас появится. Вот и все, ничего сложного. Между тем экспериментатор немножко подтасовывает слова так, что в 70 % случаев появляется какое-то одно слово. Если ваша цель – как можно чаще давать правильный ответ, какая тактика угадывания будет самой эффективной? Для определенности добавим, что крыса, решая аналогичную задачу, замечает, за какой вариант ей чаще дают вознаграждение, и дальше всякий раз выбирает именно его. Таким образом, ей гарантирован семидесятипроцентный успех. Это называется максимизацией вероятности. А как поступают люди? Мы считаем себя ужасно умными! Нам кажется, что мы способны выявить закономерность: чтобы отвечать правильно при каждой попытке, мы пытаемся вывести точную последовательность появления стимулов. Иначе говоря, мы пытаемся вычислить истинную вероятность, с какой каждый раз может появиться то или другое слово. Если нам известно, что слово показывается в 70 % случаев, мы рассчитываем угадывать его в 70 % случаев. Это называется соответствием вероятностей. Такая стратегия позволяет нам правильно угадывать слова лишь в 63 % случаев. Люди всегда и во всем ищут закономерности, причинно-следственные связи, смысл явлений. Нам кажется, что именно в этой способности кроется наша абсолютная уникальность. Много лет назад об этом писал Льюис Томас:
Человеческое мышление держится на ошибках, они присущи ему, они питают всю структуру, словно корневые клубеньки. Если бы нам не было даровано умение ошибаться, мы никогда не сделали бы ничего стоящего… В праве на заблуждение, в предрасположенности к ошибке кроется надежда. Способность перелететь через горы информации и мягко приземлиться на неверной стороне – величайшая привилегия людей…
Низшие животные не обладают такой роскошной свободой. В большинстве своем они ограничены полной непогрешимостью. Кошки, несмотря на все их достоинства, не ошибаются никогда. Я ни разу не видел неловкую, неуклюжую, спотыкающуюся кошку. Собаки иногда делают что-то не так, время от времени совершают мелкие и милые ошибки – но они просто пытаются подражать своим хозяевам[189].
Оказалось, только полушарие-умник, левое, пыталось угадать вероятность. Правое же выбирало легкий путь и максимизировало ее, подобно большой крысе. Этот нехитрый эксперимент вызвал некоторое волнение, означавшее, что люди ставят под сомнение его интерпретацию. И так и должно быть в любой лаборатории, где рождается идея. Майк Миллер перевел исследование на другой уровень. Выяснив, что золотые рыбки и прочие простые твари не только максимизируют вероятность, но временами прибегают и к стратегии соответствия вероятностей, он задумался о нашей первичной, простой интерпретации. По законам научного метода работа ученого заключается в том, чтобы опровергнуть гипотезу. Аспиранты и постдоки только и думают о том, с какой стороны атаковать наши истины.
Пока Миллер корпел над своей задачей, Пол Корбаллис, еще один весьма одаренный психолог, выпускник Колумбийского университета, задался вопросом, не обладает ли правое полушарие собственным интерпретатором, специализирующимся на зрительной информации. Миллер решил проверить, не обусловлены ли различия в стратегии левого и правого полушарий простыми факторами, скажем, типом предъявляемого стимула. Он взял не слова, а лица – нужно было угадывать, какое лицо должно появиться. Распознавание слов – прерогатива левого полушария, а лиц – как известно, правого. Возможно, правое полушарие теперь сменит стратегию и постарается угадывать вероятность появления в следующий раз лица А или лица Б. Ровно так и произошло. Правое полушарие неожиданно продемонстрировало необыкновенные способности и стало применять тактику соответствия вероятностей не хуже левого. Теперь левое полушарие уподобилось крысе, максимизируя вероятность[190]. Что же происходило?
Известный психолог Рэнди Гэллистел ярко и образно писал о феномене соответствия вероятностей как таковом и о том, сколь глубоко уходят его биологические корни[191]. Представьте себе некое живое существо, которому надо добыть себе еду на одном из двух деревьев. Вероятность найти плоды на первом дереве – 70 %, а на втором – только 30 %. Вроде бы животное должно выбрать более урожайное дерево. Но может так случиться, что, пока оно присматривается к первому дереву, вероятности изменятся и в какой-то момент более выгодной целью окажется другое дерево; поэтому логично предположить, что высокоразвитое существо должно обладать неотъемлемой способностью непрерывно отслеживать разные варианты. С этой точки зрения угадывание вероятностей становится основополагающим свойством, а когда вероятность определена, правильной и разумной реакцией становится максимизация.
Как это часто бывает в науке, первая трактовка может быть совершенно неправильной, хотя исходные наблюдения верны. Майк Миллер сумел обойти эту ловушку и справился блестяще. Похоже, базовые механизмы есть в обоих полушариях, а вот интерпретатор, этот уникальный модуль, который дает обоснование нашим мыслям, эмоциям и поступкам, латерализован. Майк проделал огромную работу, благодаря чему мы яснее поняли механизмы работы обеих половин мозга.
Чтобы создать новый Центр когнитивной нейронауки, надо было еще немного раскачать Дартмут. Мы работали в устаревших лабораториях, не имея современного оборудования. Этот вопрос волновал руководство колледжа уже давно, фактически лет двадцать. Пришла пора действовать. Предстояло построить новое здание для факультета психологии, где весь четвертый этаж будет отдан под когнитивную нейронауку. Я был счастлив, но понимал также, что мы должны вступить в эпоху визуализации активности мозга. Если мы вообще хотели задуматься о применении методов нейровизуализации в новом здании, цокольный этаж надо было строить так, чтобы это стало возможно.
Я решил бросить клич среди коллег и надавить на декана, чтобы непосредственно в новом здании психологического факультета открыть центр нейровизуализации с новым магнитно-резонансным томографом. Еще ни один факультет психологии в мире не располагал собственным аппаратом МРТ прямо у себя в здании. Дартмут был бы первым! Тогдашнему декану, биологу, пришлась по душе идея повысить роль биологии в психологическом направлении. Вместе с тем мы всерьез обсуждали финансовые аспекты создания небольшого гуманитарного колледжа. По правде говоря, я думал, что это так и останется нашей мечтой.
Декан Эд Берджер позвонил мне и сообщил о своем решении. На всю сумму он согласиться не мог, но готов был добавить в смету цокольного этажа еще 450 тысяч долларов. В Дейвисе я усвоил, что надо принимать любые полезные для проекта дары, пусть они и не покрывают всех расходов. Да они и редко их покрывают. Однако я понимал также, что нелогично тратить эти деньги на цокольный этаж, никак его не оборудуя.
Была и другая проблема. Никто из сотрудников колледжа понятия не имел, как обращаться с аппаратом для функциональной магнитно-резонансной томографии. Кое-кто из нас участвовал в исследованиях с применением методик нейровизуализации, но мы не умели сами работать с этими невероятно сложными машинами и нужными программами. Поэтому декану пришлось санкционировать поиск нового сотрудника на профессорскую должность. Мы понимали, что нам требуется ведущий специалист в этой области, но на тот момент у нас не было ни самого аппарата, ни контракта на его поставку. В 1999 году, пока все это шло своим чередом, я провел двухнедельную летнюю школу по когнитивной нейронауке. Среди приглашенных лекторов был Скотт Графтон, крупный авторитет в области визуализации активности мозга из Эмори. Его работы поражали воображение, он великолепно чувствовал современные тенденции в науке. Он не только был выдающимся нейробиологом, но и отлично владел техниками нейровизуализации.
В тот день я наведался в одно из самых идиллических заведений Америки – в Hanover Inn. Скотт переоделся в спортивный костюм, и я насторожился: своего я не видел со времени того незавершенного восхождения на гору Рейнир. У меня мелькнула мысль: а вдруг он не тот, кто нам нужен? Мы сидели в тростниковых креслах-качалках на балконе и смотрели на кампус, который, как заметил однажды Дуайт Эйзенхауэр, выглядел точно так, как и подобает университетскому кампусу. Поговорив о том о сем, я резко переменил тему: “А вы не хотели бы поработать здесь?” Он взглянул на меня и ответил коротко: “Почему бы и нет?” Я спросил, может, его жена как-нибудь заглянет сюда в обозримом будущем? Хирург общего профиля, она специализировалась на онкологии, то есть речь шла о двух рабочих местах. Я не утратил своей убежденности, но уже предвидел сложности с наймом. Несмотря на то, что Дартмут небольшой и административная верхушка одна, колледж гуманитарных и естественных наук имел мало общего с медицинской школой и больницей, а там тоже, получается, требовалось одно вакантное место.