[200]. Из этого простого наблюдения выросла сильная исследовательская программа, и в конечном итоге Маргарет и ее соратник Пол Корбаллис добыли новые важные знания. Как я уже коротко сказал ранее, они обнаружили, что наряду с интерпретатором левого полушария существует интерпретатор правого полушария – для зрительной информации. Только подумайте – в правой половине мозга идет односторонний специфический процесс, который позволяет нам судить о том, одинаково или по-разному ориентированы два видимых объекта. Левое полушарие, владеющее речью и аналитическими способностями, в отрыве от правого не в состоянии справиться с элементарной задачей. В более широком смысле это указывает на то, что само по себе умение левого полушария видеть, категоризировать, читать, называть вещи и находить ассоциации вовсе не означает, что оно поймет, в какую сторону повернут объект. За ориентацию отвечает другой модуль, и в человеческом мозге он выбрал для себя правое полушарие. Как сейчас говорят, феерично!
Следующей в нашу дартмутскую жизнь с шумом и гамом ворвалась – именно ворвалась – Эбигейл Бейрд. Новоиспеченный гарвардский постдок, а ранее выпускница Колледжа Вассара, она разительно отличалась от всех, кого я знал. Эбби – потрясающая и очень веселая (а еще яркая, энергичная и какие там еще эпитеты подходят любому человеку, упомянутому в этой книге). Вопреки типичным представлениям о честолюбивом ученом, занимающемся академической наукой, Эбби приобрела старый дом милях в двадцати от города и собственноручно отремонтировала его от крыльца до крыши. Она запросто могла явиться в лабораторию в заляпанной краской и шпаклевкой рабочей одежде и моментально включиться в эксперимент. Она затеяла глубокое и тонкое исследование подросткового мозга, довольно-таки загадочного объекта для нас, людей взрослых, с применением функциональной магнитно-резонансной томографии[201]. Я и опомниться не успел, как ее в качестве социального психолога уже переманили на кафедру психологии и наук о мозге на постоянную должность. Однако Эбби начала скучать по Колледжу Вассара и через несколько лет вернулась в свою альма-матер.
В те же годы к нам в лабораторию пришла новая аспирантка Молли Колвин, выпускница Колледжа Уэллсли. Она думала, куда бы пойти, и выбрала леса Нью-Гэмпшира – отчасти за наши программы по нейровизуализации и собственное оборудование. Ни в одной другой программе по психологии все еще не было своего МРТ-сканера и уж точно не было Скотта Графтона. Молли тоже оказалась находкой. Итак, у меня были Маргарет, Эбби и Молли, не говоря уже о нескольких студентках, и все они двигали науку вперед, а социальная среда становилась более гармоничной и интересной. Одна из наших тогдашних студенток, работавших в лаборатории, боксер Меган Стивен, получила стипендию Родса и уехала в Оксфорд, в группу к знаменитому нейробиологу Колину Блейкмору. В конце концов она занялась синестезией[202] и одной из первых поняла, чем отличается мозг человека с этой особенностью от мозга обычных людей.
На рубеже XX–XXI веков методы нейровизуализации стремительно развивались. В дополнение к функциональной магнитно-резонансной томографии, позволяющей отследить локализацию различных когнитивных процессов в мозге, появились новые методики для изучения нейронных путей, которыми информация передается из одной активной зоны мозга в другую. Одно из недавних на тот момент достижений состояло в совмещении методов определения “места” и “связей”. Это навело нас на следующие размышления: а если предложить испытуемым простое задание на восприятие, так чтобы решение потребовало процессов, заведомо происходящих в том или другом полушарии, нельзя ли одновременно увидеть и две разные активные зоны, и активность нейронов, которые как-то эти зоны связывают? В таком случае нам, возможно, удалось бы зафиксировать нейронные процессы, отвечающие за нередко наблюдаемые индивидуальные различия в решении поведенческих задач любого рода. Например, кто-то быстро решает простые задачи, а кому-то требуется больше времени. Разные ли нейронные пути при этом активны? Эбби (а потом к ней присоединились Молли и Меган) всесторонне изучила этот вопрос и пришла к выводу, что так оно и есть[203],[204]. Оказывается, индивидуальные различия во времени, необходимом для решения задачи, связаны с тем, что задействуются разные, независимые нейронные пути. Люди, скорые на ответ, используют первый кратчайший путь до соседнего полушария – ближайшие к сенсорным зонам мозга нервные волокна, а те, кто думает медленно, – более отдаленный путь.
Плодотворная рабочая суета в лаборатории захватывает всех. Вскоре к нам из Новой Зеландии прибыл Мэтт Роузер, ученик Майкла Корбаллиса[205], прославленного отца Пола. Из Бристольского университета приехал Дэвид Тёрк, студент не менее прославленного Алана Бэддели[206], а из Дейвиса вернулся новоиспеченный постдок Тодд Хэнди. Заполучить таких одаренных сотрудников было выгодно еще и потому, что к нам наведывались и их наставники, также принимавшие участие в общем веселье. Жизнь и впрямь была хороша.
Как и большинство американцев, 11 сентября 2001 года я с легкой душой пошел на работу. Вечером я собирался лететь в Германию и вдруг услыхал о нападении на Всемирный торговый центр. По первой версии, в него должен был врезаться маленький самолет, но его сбили. Интересно, подумал я, но ничего из ряда вон выходящего. Мы с женой провели немало приятных вечеров в ресторане Windows on the World и даже устроили там свадебный обед. А весной 2001 года в соседнем отеле проходил съезд нашего горячо любимого Общества когнитивных нейронаук, и мы встречали гостей в том же ресторане.
Буквально через несколько минут стало известно, что же случилось на самом деле. Наши аспиранты сумели поймать телеканал CNN в аудитории, оборудованной новейшей видеоаппаратурой. Вскоре мы, человек двадцать, смотрели эти жуткие кадры; когда же мы вдруг осознали, что само здание – это последнее, о чем стоит волноваться, кто-то заплакал, а кто-то буквально остолбенел. Последовала вторая атака, и сразу после этого обрушилась первая башня. Наступил полный хаос. Я подхватил Скотта Графтона, мы помчались ко мне домой и замерли на диване перед телевизором, глядя, как разворачиваются страшные события того дня. Мы испытали шок вместе со всей Америкой.
Невозможно передать всю глубину патриотических чувств, вспыхнувших в душах американцев после сентябрьского теракта. В последующие дни все мои знакомые, независимо от политических убеждений, хотели сделать хоть что-нибудь. Американцы – да и большинство свободомыслящих людей по всему миру – пришли в ярость. Поэтому, когда примерно через месяц мне позвонил Леон Касс[207], я был готов на все. Он представился и сказал, что президент Джордж Буш – младший назначил его главой совета по биоэтике, задача которого – контролировать инновации в области биомедицинских технологий. Не хочу ли я войти в совет? Мне ничего не оставалось, кроме как сразу согласиться. Правда, о биоэтике я знал мало и не был уверен, что подхожу для такого предприятия. Касс заверил меня, что среди членов совета должны быть не только специалисты по биоэтике. Мы тогда не обсуждали, ни кто еще состоит в совете, ни откуда он узнал про меня, и не говорили ни о моих политических пристрастиях и членстве в каких-либо организациях, ни о том, насколько хорошо я осведомлен в таких актуальных для совета вопросах, как, скажем, исследования стволовых клеток. В августе того же года Буш произнес речь о стволовых клетках, и, хотя я ее слышал, тогда я только подумал, что звучит все вроде бы убедительно. Честно говоря, если тема не касается меня лично, я, как и большинство людей занятых, просто киваю.
После того звонка вплоть до заседания в Вашингтоне творилось нечто невероятное. ФБР и отдел кадров Белого дома начали свои проверки. Для этого положено заполнить бесчисленное множество анкет и представить различные документы, включая заявление об отсутствии какой-либо личной финансовой заинтересованности и обязательств, которые могли бы помешать работе. О тебе расспрашивают друзей и соседей. Необходимо подтвердить, что на тебя не трудятся частным образом нелегальные работники, за которых ты не платишь страховые взносы и налоги. Все это даже представить себе трудно.
Первое заседание было назначено на январь 2002 года, и я принялся изучать тему стволовых клеток. Интересно, что, хотя все имели о них свое мнение, очень мало кто даже из биологов понимал одну основополагающую вещь. Азы биологии мы все усвоили, как минимум в общих чертах. Да и что такого особенного в этой новой технологии? Но потом до нас дошло. Главный вопрос – об эмбрионах, о том, когда именно начинается человеческая жизнь. Это можно сформулировать так: есть ли разница между началом жизни вообще и началом жизни человека? С какого момента группа делящихся клеток начинает обладать правами нового человека? В один миг этот вопрос стал одной из главных научных и политических проблем века. На заседании совета по биоэтике предстояло обсудить эту важнейшую проблему, и я никак не мог предположить, что она затянет меня на целых восемь лет.
Наконец первое заседание совета в Вашингтоне состоялось, и я познакомился с остальными семнадцатью его членами, голосовавшими по резолюции о стволовых клетках. Слышал я о многих из них, а лично знал только одного. Пол Макхью много лет заведовал кафедрой психиатрии в Университете Джонса Хопкинса, и внедрение биопсихиатрии в американскую клиническую медицину – его заслуга. Психоанализ по-прежнему превалировал, однако Пол полагал, что для более глубокого понимания различных психических расстройств нужно лучше понимать, как работает мозг. Он замечательный человек, я им восхищаюсь. Пол – демократ, католик и приятно непредсказуем. С присущим ему блеском и бостонским акцентом он мог как сразить наповал тигра, так и вежливо пропустить мимо ушей агрессивный комментарий. А главное, он был опытнейшим психиатром и многое повидал на своем веку.