[212] (терапевтическим клонированием). Вайссман тут же ввязался в ожесточенный спор, который начал один из блюстителей христианской морали Гил Мейлендер. Профессор христианской этики из небольшого университета на Среднем Западе, Гил Мейлендер был обаятельным и саркастичным провокатором. У него вызывали беспокойство многие вопросы, по которым редукционисты вроде Вайссмана и гуманисты вроде него самого никак не могли сойтись. По сути, он утверждал, что в отчете Национальной академии наук для одного и того же понятия – человеческого эмбриона – использовалась разная терминология. Вот что Гил сказал Ирву:
В отчете Академии речь идет о двух, как утверждается, совершенно разных процедурах. Одна – репродуктивное клонирование человека, а вторая – трансплантация ядра для получения стволовых клеток. Допустим, нам предъявили две созданные в лаборатории клонированные бластоцисты X и Y. Нам не сказали, которая из них X, а которая Y, но сказали, что Х – это продукт первого процесса, а Y – второго, и попросили нас рассмотреть эти бластоцисты и определить, где Х, а где Y. На основании чего мы могли бы сделать выбор?[213]
Эта перепалка заставила меня задуматься о противоречиях, а на самом деле о глубоком недопонимании, между двумя учеными. Если биологический объект – бластоцисту, полученную любым из двух способов, – имплантировать в матку, он имел бы шанс развиться в человеческий организм. Обе бластоцисты могли бы дать стволовые клетки для биомедицинских исследований. Все очевидно.
Вместе с тем Ирв смотрел на это совсем иначе, поскольку человек, который осуществляет репродуктивное клонирование или же терапевтическое, преследует совершенно разные цели. Парадокс в том, что редукционист Ирв считал, что бластоциста – это просто кучка молекул, ни в каком серьезном смысле не обладающая свойствами, присущими живому мыслящему человеку. Любой спелый помидор хорошего сорта можно размять и пустить на соус для пиццы или красиво порезать в салат. То, что с ним происходит, – дело рук и фантазии повара. Точно так же в намерения ученого не входит создать целый организм – проще говоря, дитя. Он хочет вырастить спасительные клетки, которые помогли бы больному человеку. Когда писался тот отчет, никто не помышлял о клонировании для сотворения детей. Как правило, ученые считали это опасным предприятием, чреватым разными угрозами. А кто-то был убежден, что жизнь дарует лишь Господь и в этот процесс вмешиваться нельзя.
Очевидно, что большинство ученых и в совете, и во всем мире рассматривали бластоцисту только как клеточное образование, и нравственный вопрос сводился к тому, что надлежит с этим клеточным образованием делать. Гил же считал, что это не просто скопление клеток – это уже человек. Я понял, что надо разбираться на фундаментальном, а не на каком-то специфическом уровне, когда начинается человеческая жизнь. Какой моральный статус следует приписать бластоцисте? И вообще, что значит быть человеком?
Пока страсти кипели, перед советом продолжали выступать разные эксперты. Запомнился, в частности, один гинеколог из Университета Юты. Цифры, которые он привел, многих из нас поразили. От 30 до 80 % яйцеклеток, оплодотворенных естественным путем, погибают из-за самопроизвольного аборта! Один из католиков сказал мне в перерыве: “Подумать только, может, женщины должны были бы хоронить этих человечков?”
Кое-кто из членов совета и сам пробил брешь в обороне. Майкл Сэндел, известный специалист в области политической философии из Гарварда, подверг критическому анализу логические выводы президента Буша о том, что исследования стволовых клеток не оправданны с точки зрения морали. С одной стороны, Буш запретил выделять федеральное финансирование на работы по клонированию в биомедицинских целях, поскольку человеческая жизнь священна, а значит, нельзя уничтожать эмбрионы. А с другой стороны, отметил Сэндел, президент не возражал против клонирования для биомедицины с привлечением частного капитала. То есть на частные деньги убивать нормально?
Я тоже выступал, приводя разные метафоры, которые начали прояснять мою собственную позицию. На мой взгляд, части – это еще не целое, особенно если нет даже мозга. Я привел такую аналогию: “Если сгорит сеть магазинов Home Depot, вы не увидите в газетах заголовков вроде «Тридцать домов охвачены огнем». Напишут о пожарах в магазинах”. Речь ведь не о целых зданиях, а лишь об их частях, относящихся к магазинам.
Кроме того, я привел еще один пример – довод о смерти мозга, широко распространенный в дискуссиях о трансплантации человеческих органов. Существуют четкие и надежные клинические критерии гибели мозга. Когда в результате необратимого повреждения мозга на электроэнцефалограмме регистрируется прямая линия, органы, включая сердце, можно изымать и пересаживать другому человеку, чтобы спасти ему жизнь. Сам папа Пий XII согласен с этим положением. Если гибель мозга считается состоянием, при котором можно использовать органы для лечения, рассуждал я, почему бы не использовать и клетки не имеющего мозга биологического объекта, например бластоцисты?
Постепенно я осознал, что превращаюсь в пропагандиста. Я систематизировал все свои аргументы и написал статью для New York Times[214]. К концу весны была подведена черта. На июньской встрече каждый член совета имел возможность высказаться по взволновавшей всех теме. Было проведено голосование, в ходе которого все выразили свое мнение о репродуктивном и терапевтическом клонировании. Напряжение достигло такой силы, что в середине мая обозреватель Times Уильям Сэфайр написал статью об угрозе раскола в отношении совета к клонированию[215]. Журналисты месяцами не давали нам прохода, и самые разные точки зрения, личные мнения и прогнозы сыпались на всех, кто готов был их выслушать.
В июне Касс предложил нам выбор. Он подготовил некоторые рекомендации, отражающие все варианты, которые обсуждались за последние пять месяцев, и попросил каждого из нас определиться с предпочтениями. Два основных варианта были таковы:
Третий вариант: запрет клонирования ради создания детей… но с контролируемым использованием клонированных человеческих эмбрионов для биомедицинских исследований. Третий вариант можно назвать запретом с регулированием.
<…>
Шестой вариант: запрет клонирования ради создания детей с наложением моратория… понимаемого как временный запрет… в течение специально установленного срока на клонирование для биомедицинских исследований. Шестой вариант – это запрет с мораторием[216].
Каждый из членов совета сказал, что кажется ему более правильным, и объяснил почему. Все, даже те трое, кто колебался с решением, сформулировали свою позицию четко и ясно. В итоге все выступили за запрет репродуктивного клонирования. Мотивы наверняка были как научного характера, так и религиозного, но в целом все сошлись во мнении, что разрешить такое клонирование было бы дикостью и большим риском.
Июньское голосование, как я уже сказал, не вызвало разногласий. Семеро членов совета выступили за запрет еще и терапевтического клонирования, то есть эта группа выбрала вариант с мораторием. Как они сами признали, термин “мораторий” устраивал их потому, что таким образом они рассчитывали выиграть время, за которое можно было бы убедить весь мир в недопустимости клонирования даже для биомедицинских исследований.
Семеро других участников голосования, включая меня, ратовали за регулирование, то есть за продолжение исследований, но в рамках определенных правил. Таким образом, в этой группе идея клонирования в биомедицинских целях моральных проблем не вызывала. И наконец, еще три человека после некоторых колебаний сказали, что они тоже не против биомедицинского клонирования. Итак, десять членов совета высказались за терапевтическое клонирование и семь – против. Все это сразу было зафиксировано в открытом протоколе того собрания. Я был в восторге от того, как за полгода работы сформировалась обоснованная позиция, отражающая истинные настроения в обществе.
Леону не очень нравилась сама идея подобного голосования. Он считал, что совет по биоэтике – это орган, который должен транслировать идеи, вот что должно быть его главной задачей. Он был типичным продуктом Чикагского университета. Но Вашингтон с его прагматичным мировоззрением живет по другим законам. Сразу после июньского собрания каждый из нас получил форму для голосования с просьбой заполнить ее, подписать и незамедлительно отослать по факсу в Белый дом. Наш отчет и окончательные результаты были опубликованы через месяц, во время июльской встречи. Мнения членов совета странным образом успели измениться: за мораторий было подано десять голосов, а за продолжение исследований с регулированием – семь. Голосование то же, расклад прямо противоположный.
Должно быть, в течение прошедших после июньского заседания недель сторонники жесткого запрета и колеблющиеся члены совета активно общались. Те семеро из нас, кто решительно голосовал за продолжение исследований, в этих обсуждениях не участвовали. Мы приняли решение, с нами все ясно, не было смысла тратить на нас время. С июня по июль той семерке, которая призывала к полному запрету, удалось сплотиться в группу, выступающую за мораторий, и склонить на свою сторону тех троих, кто был согласен на контролируемые исследования, убедив их заменить термин “регулирование” на “мораторий”. Вот почему сложилась такая картина, будто большинство в совете – за замораживание исследований по терапевтическому клонированию. New York Times поместила заметку следующего содержания: