ад отвергал: «Напыщенно и неестественно. Откровенность должна идти от сердца. Хочу правды. Или того, что считаю правдой».
Нина закинула одну руку за шею, вторая опустилась в сторону творца. Голова утвердилась в горделивой позе, и легким движением расправились плечи, обрисовав женскую стать в самой выигрышной позиции.
Очки Павла покрыла испарина. Он начал писать.
Минута тянулась за минутой. Из-за спины художника Влад глядел на проявлявшийся образ. Мощными солнечными мазками вырисовывался силуэт — заманчивый, до боли знакомый. Кисточка порхала от пятнистой грязно-бурой палитры к холсту и обратно, добавляя каждый раз по грубому штриху. Павел, бубня под нос, истязал дерюгу новыми и новыми фехтовальными выпадами — взмах за взмахом, укол за уколом, с ожесточением и неотвратимостью. Время, для него прессовавшееся в секунды творчества, для Влада и модели казались вечностью. Нина стоически позировала, но глаза сообщили, что мысленно она уже прокляла Влада, картину и всех художников мира, вместе взятых. Это оказалось тяжелой работой — показывать себя. И вместе с тем…
Через полтора часа кисть опустилась.
— На сегодня все. Устал.
Павел засобирался. Нина потянулась и встала, а Влад смотрел на результат мучений. Получалось талантливо, откровенно и беспардонно-вычурно. Хотелось чего-то похожего, но не совсем такого.
Все еще впереди.
На следующий день начали в то же время. Влад видел, что в целом Нине нравится происходящее, как нравились любые вырывавшие из повседневья приключения с непременным возвращением обратно, в прекрасную точку отсчета, откуда все идет и где заканчивается. Домой. И не в смысле адреса.
Приключение оказалось волнующим. У супруги подрагивали руки, на шее проступили знакомые пятна: любимый муж рядом, симпатичный мужчина напротив, блеск кожи и глаз, атмосфера художественного эротизма с налетом недозволенности — что еще нужно женщине, чтобы почувствовать вкус жизни? Нина была счастлива. Странно, но это не смущало Влада. Радовало. Ведь Нина счастлива.
Он вышел в прихожую, через открытую дверь наблюдая за поединком демиурга и творения. Картина сопротивлялась, вызывая припадки гнева и подзуживающей ярости, Павел писал, исправлял и вновь что-то переделывал.
Битва титанов и миражей. Дуэль плоти и духа. И, внутри души, еще раз материального и невещественного: Нины перед глазами как реального объекта и ее всепроникающей ауры, невидимой, но осязаемой шестым чувством, которое имеется у каждого существа мужского пола.
Война личных страхов против надежд — все выливалось в краски. Из темноты прихожей Влад наблюдал, как Нина смотрела на одухотворенное лицо Павла, на выстрелы взглядов на нее и обратно на холст — туда, где тоже была она, тоже неприкрыто-беззащитная, тоже вскидывавшая на него прямой взор и открывавшая телесные тайны. Осуществившаяся сказка. Пещера Аладдина. Сим-Сим, откройся! На молодого мастера глядела вселенская загадка, тысячелетиями порабощавшая мужчин и заставлявшая совершать заранее известные необдуманные поступки. На него смотрела Природа. Природа звала. Природа приказывала.
Павел не сопротивлялся — никто не смог бы противиться — но делал это по-своему. Мечты художник переносил на Нину нарисованную — на ту, которая не откажет, не посмеется, не рассердится. Которая сделает все что угодно. Павел наслаждался властью над создаваемой красавицей. К нему пришла Муза, и мысленно он творил с Музой в образе Нины самое непотребное — до потери пульса, до неслышимых чужому уху всхлипов и стонов, до предполагаемого плача и мольбы о пощаде. Он отрывал крылья бабочке, вламывался в цветник и выкалывал глаз циклопу-Природе. Хотя и краснел, когда кисть касалась нарисованного сокровенного. Взор под очками туманился и метал молнии во исполнение разбушевавшихся фантазий.
Пигмалион и Галатея. Красоту, физическую и духовную, художник чувствовал на уровне подкорки. Он был прост как яйцо и гениален как яйцо квадратное. Пусть еще будет черное — реверанс Малевичу. Творца красоты без большой любви в глазах, спрятанных за наивной стеной стекол, мастера без ведьмы-Маргариты, Павла уже не отпускали глаза и тело Нины. Влад это видел. Из точки, где по прихоти Амура пересекся с будущей женой, он давно следовал той же дорогой. Вернее, они с Ниной рука об руку проходили по ней точку за точкой, рисунок увеличивался, но что он изображал — узнают ли они когда-нибудь? Как и почему древние греки нарисовали свои созвездия, превратив набор точек в нечто божественное? Как называется их, Влада и Нины, созвездие, неизвестной рукой выводимое на холсте мироздания?
А Павел творил, перенося свои неврозы, мечты и комплексы на единственную имевшуюся в распоряжении материю. Влад осторожно прикрыл дверь — нужно сходить в магазин. Жизнь есть жизнь, как пролаяла однажды некая англоязычная группа, и он хотел дать любимой женщине и художнику посуществовать в наэлектризованной, пропитанной тягуче-жгучей откровенностью, запертой комнате только вдвоем. На присутствие соучастника-наблюдателя приходилось расходовать часть энергии — словно разгоняющемуся болиду Формулы-1 периодически сворачивать со скоростной трассы на маленькую боковую.
Главное в заезде — финиш, а к финишу Влад успеет.
Через час Влад тихо отпер дверь и заглянул в новоявленную мастерскую. На удивление (а может и нет) все осталось по-прежнему. Длинноволосый размашисто писал, облизываясь глазами и мыслями на творение рук, картина обрастала деталями, за окном сгущались лиловые сумерки. Нина лежала в той же позе, но изменилось выражение глаз. Умей взгляд обжигать — спалил бы, он говорил (да что говорил, кричал!) языком чувств, который художник обязан понимать в силу профессии.
Но Павел был занят Ниной с картины — ее ослепительной грудью, волнами ребер, окаймлявшими, как берега лагуну, бархатный нарисованный живот. У Нины реальной грудь ходила ходуном, лагуну крутило водоворотами, из расщелины зубов выполз язык и круговым движением оставил след на пересохших губах. Павел не видел. Казалось, его унесло по ту сторону яви, в кощунственное Зазеркалье, где желания обретают свободу, иллюзии обретают плоть, и эта плоть торжествует. В мечтах он попирал небосвод и людские законы, впивался в жертву, взрывал изнутри и поливал искрами фейерверков…
Увы, Музы не терпят насилия. Худосочные руки продолжали творить, но взгляд постепенно тух. Узкие плечи сгорбились. Павел остановился и протер очки.
— На сегодня все.
Наскоро собравшись, он ушел. И только запах… да, запах. Запах остался. И еще нечто столь же невещественное.
Туманным взором Нина проводила художника. Она не шелохнулась — тоже была не здесь, а далеко за гранью времени и чувственности. Она растеклась по этой реальности и не верила происходящему.
Дверь еще не захлопнулась, а Влад уже скользнул к дивану. Колени опустились на пол, губы прильнули к любимым ямочкам.
— Любимая…
Нина схватила его за волосы:
— Любимый…
На третий день художник пришел взъерошенный, неразговорчивый. Пройдя в комнату, он уставился на картину.
Нина разделась грациозно и непринужденно, будто всю жизнь тренировалась, и возлегла на алтарь искусства — как ее плотский символ, коварная жрица и ждущая наказания жертва в одном лице.
Павел не глянул в ее сторону. Внимание поглотило собственное творение. Он был не в восторге. Влад встал рядом.
— Не нравится?
Павел тоскливо скривился.
Нина, которая на картине, была пленительна и гармонична, ярка и загадочна. Но…
Это была просто картинка. Без внутреннего света, что отличал работы Павла от прочих.
Картине недоставало души. Влад не заказывал кич, а Павел не занимался глянцевым ширпотребом.
— Это не совсем то, — высказал Влад обоюдные мысли.
— Совсем не то, — уточнил Павел.
С дивана нервно прислушивалась к разговору жена: чем недовольны эти вечно неудовлетворенные жизнью мужчины?
— Должно быть видно сразу и без вариантов, — продолжил Влад, — эта богиня — женщина любящая и любимая, желанная и желающая. Она должна волновать меня как зрителя не меньше, чем волнует в жизни как мужчину.
— Будем работать. — Павел сконфуженно глянул в сторону модели.
Нина была именно такой, какой Владу хотелось видеть ее на холсте. Волшебным ключиком в мир красок и цветов. Рискованно раскованной в дразняще-фантастической наготе и возбуждающей фантазии. Немыслимо, неописуемо женственной. Сказочной. Будоражащей восхитительно и невыносимо.
Павел долго протирал очки, затем взялся за кисть и краски. Работа началась.
С журналом в руках Влад сидел в углу комнаты, не столько наблюдая за процессом, сколько любуясь супругой.
Павел работал и страдал. Чувствовалось, как не удается перенести на холст тот взгляд, ту позу и ту ауру, что смотрели на него с бессильным укором, где-то в глубине души хотели его и при этом, возможно, насмехались над ним — ловеласом-неудачником, геройствующим лишь в мыслях и в настоящей жизни не годным на безумства, которые делают мальчиков Мужчинами. Рыцарь печального образа. И чем дальше, тем печальнее. Работа не клеилась. Павел что-то переделывал — выходило хуже. В мимике читалась каждая из разбегавшихся мыслей — от вздорно-чувственных о модели до позорных о пропащем себе, с чего-то вообразившем, что талантлив.
Влад поднялся и подошел к мольберту.
— Павел, перед тобой — щемящая красавица, мираж странствующего путника, сон сексуального маньяка… А что мы видим? Валяющийся манекен из магазина одежды? Мягкую игрушку — «уронили мишку на пол»?
Павел отвел глаза. Каждое слово било его, как палка птицу, которая разучилась летать.
— Нина, подойди, — позвал Влад.
Жена в два шага оказалась перед ними.
Ева, не вкусившая яблока. Венера, из морской пены рожденная и вышедшая из волн во всем невинно-дерзком великолепии. Павел потупил взор.
— Пойдем. — Взяв обоих за руки, Влад потянул их за собой — из комнаты в коридор, оттуда — в ванную комнату. — Ниночка, прими душ.