Он открыл кран и подсадил жену, помогая забраться в ванну через бортик.
«Хлеба и зрелищ», — требовали древние римляне. Владу с Павлом стало не до хлеба. Нина царила перед очумевшими взорами, улетала сквозь покрывало струй и парила в сияющем ореоле. Мечтательное лицо, подставленное брызгам и потокам, руки, шея, плечи, спина, бедра… все играло и дышало жизнью. В искрящем облаке Нина плескалась как ребенок или бросалась в другую крайность — исполняла дуэтом с водой сводящий с ума намеками и непристойными предложениями танец бесстыжей стриптизерши.
Влад перехватил поползшую к очкам руку Павла и, резко подняв ее, припечатал центром ладони в сосок, пальцами по окружности.
Павел поперхнулся, рука непроизвольно попыталась отдернуться.
— Почувствуй! — Влад крепко удерживал сверху. — Вот этого нет в твоей картине — жизни! Женщина перед тобой — не ваза для натюрморта, она живет и хочет радоваться. Не лишай ее, даже нарисованную, этой возможности.
Нина замерла, словно играя в «остановись мгновенье», мышцы напряглись, глаза закрылись.
Свободной рукой Влад выключил воду.
— Это тело, эта кожа, эта женщина — все это создано для счастья. Где оно в твоей работе?
Лицо Павла менялось на глазах: дикие фантазии обрели плоть и кровь, мысли закружились в бесовском танце и понеслись вперед, подключая застоявшееся воображение, что вдруг вырвалось из шока и устремилось наверстывать упущенное.
— Чувствуешь? — спросил Влад.
— Да, — выдавил художник.
Влад оторвал чужую руку от жены.
— Сможешь передать?
— Наверное. Точно, смогу. Уверен.
— Дерзай.
Вытолкнутый из ванной творец нетвердой походкой прошествовал к мольберту, Влад прикрыл дверь и обнял мокрое тело Нины.
Она склонила голову. Утопив лицо на груди, он слушал ее сердце. Так они простояли вечность длиной в минуту — в обнимку, в любви и тихой необъяснимой страсти. Ангелы-хранители взаимного счастья.
— Я люблю тебя, — прошептал Влад.
— Я тоже, — прошелестело над головой.
Макушки коснулся теплый поцелуй.
Когда они вышли в комнату, Павел упаковывал картину.
— Я знаю, как надо писать, — сказал он, не оборачиваясь. — Доделаю дома. Я понял. Я сумею. И позвоню.
Навьючив горб художественного скарба, художник отбыл, унося с собой частицу не принадлежащей ему любви.
Павел позвонил через месяц.
— Я закончил… — Чувствовалось, как он подбирает разбегавшиеся слова. — Простите, опять получилось не то, что заказывали. Точнее, получилось именно то, но не так. В общем, я переписал заново. Готов снизить цену. Если откажетесь от заказа, пойму. В общем, приходите, картина готова.
Влад поехал один. Не то, чтоб Нина не хотела… Просто не нужно ей быть там. У н-е-г-о.
По указанному адресу оказалась захламленная, типично студенческая квартирка, в которую невозможно проникнуть, чтоб ничего не опрокинуть. Но когда Влад преодолел барьеры, окружающее перестало существовать. Осталась только она — картина, стоящая в самодельной рамке в центре помещения.
С полотна на Влада глядело лицо Нины — настоящей, именно такой, какой он ее знал. В это лицо Павел сумел вложить все. Гордость и недоступность. Красоту и поэзию. Гармонию и эротику. Наивность и любовь к приключениям. Взвешенность и готовность к риску. Глаза, как известно, — зеркало души, но глаза на картине были не зеркалом, а оружием. В них кипела необузданность. Нина была хищником, готовым к броску. Удавом, гипнотизирующим обезволенную жертву. Глаза выдавали то, что спрятал художник: сумасшедшие желания и безудержную фантазию в их исполнении. Глаза сверлили, заставляли обливаться потом, жалили, накрывали выплескивающейся сексуальностью и манили, манили, манили… Приоткрытый в предвкушении рот обещал райское наслаждение, его недра стонали от неудовлетворенности, остальное дышало через этот рот и требовало своей части возможных и невозможных удовольствий. Переполненное жизнью тело кричало через лицо: «Я здесь! Замурованное и скрытое, я спокойно на вид, но я — взведенная пружина, я подточенная скала, готовая обрушиться на вас чувственной мощью и утопить в блаженстве…»
На картине Павел накрыл Нину одеялом. Обжигающую наготу художник спрятал от всех — от нескромных взоров, от жестокого мира, от Влада, от себя… и для себя — оставив закрытое в мыслях и воспоминаниях. Осталось только лицо, которое глядело из-под одеяла. Но какое лицо! Художник превзошел ожидания. Он выполнил условия. По-своему, но лучше, чем можно представить.
Влад кивнул.
— Это то, чего я хотел. Это она.
Картина, снимок и любовьЭпизод 2. Снимок
— Павел?
— Допустим.
Художник не узнал голоса в телефоне. Правильно, не друзья, не приятели, а так, осенние листики, в падении с разных деревьев зацепившиеся краешками и некоторое время парившие вместе.
— Недавно ты писал картину…
— Влад?!
— Мне тоже очень приятно. Требуется помощь человека, пришибленного искусством. Насколько ты умеешь обращаться с фотокамерой?
— Не профессионально, конечно…
— Можно тебя ангажировать на вечер пятницы — поработать непрофессионально?
— Я подумаю, — раздалось из телефона с плохо спрятанной радостью.
Подгулявший народ хотелось пнуть, так медленно он рассасывался по жерлам подъездов. Сказывался конец недели. Над городом сгущалось темное марево, водители ворчали в привычных пробках, любуясь, как вспыхивают вдоль улиц гирлянды освещения. Утесы многоэтажек заполнялись светящейся рябью.
Приглашенный не по специальности художник сообщил, что прибыл к памятнику, в интонации сквозило нетерпение.
— Подъезжаем. — Влад отключил громкую связь.
В рабочее время припарковаться в центре, между монументом, храмом и администрацией, нереально. Сейчас машина втиснулась на освободившееся место почти в нужной точке. Это еще один плюс выбранного времени.
— У этой стелы обычно свидания назначают. — Нина плотнее закуталась в пальто. — Иди один.
Куртка на художнике оказалась такой же, как у Влада. В очередной раз порадовала похожесть вкусов. Обменявшись приветствиями, оба замерли ненадолго — ни приятельская, ни светская беседа к случаю не подходили, если говорить — только о деле. Павел показал на фиолетовые сумерки:
— Не поздно для съемки?
Влад обежал взглядом изрядно помельчавшее, но не стихающее броуновское движение в городе.
— Рано.
Зрители в планы не входили.
Получив почти невозможный, потому трижды бесценный шедевр живописи, Владу захотелось истинного образа — не подкорректированного рукой творца. Требовался фотопортрет, но необычный. Не отщелкнутый в неподходящий момент и, тем более, не такой, где покорно стоят с уныло-усталыми глазами, желающими моргнуть. У него и Нины имелся заветный файл, из тех, что «не для детей», и там, на собственноручно сделанных снимках, Нина была всякой — властной, покорной, роковой, залихватски-дерзкой… Жаждалось чего-то похожего, но другого. Недостижимого уровня. Как минимум, чего-то неповторимого.
Руки у Влада росли откуда надо, иногда удавалось сделать не красиво, а очень красиво, но мечталось о божественном вдохновении мастера, чьи профессия и призвание совпадали. Появляясь, идея начинает обрастать реализующими подробностями, как потерянная в море мина кораллами. Конечно, если море соответствующее. Море не подкачало. Сетевые самозваные Энгры от фотографии иногда соответствовали настроению, но назвать искусством вал похотливой самодельщины не позволяло чувство самоуважения. Профессионал на поприще совмещения приятного с полезным, который всегда держит планку на одном — высшем — уровне, в городе оказался единственным. Возможно, их, таких, много, просто не везло с источниками… Может быть, но поиски вывели на одного — некоего Аристарха Алексеевича.
Встречу организовала работница студии, где временно выставлялись работы мастера. Интерес к снимкам на стенах немолодая приемщица восприняла со стоическим равнодушием, лишь покосилась на палец с кольцом. Возможность знакомства со знаменитым фотохудожником, специализирующемся в стиле ню, обошлась в коробку конфет. Выслушав объяснение Влада, что хочет такое же, как на стенах, с женой, приемщица понимающе кивнула.
— Многие хотят, — уверила она голосом человека, много повидавшего в этой жизни.
Сразу о заказе говорить не хотелось. Передав просьбу о паре советов, как лучше фотографировать любимую женщину в присущем автору стиле, Влад получил приглашение ненадолго присесть за столик в кафе, где маэстро изволил ужинать.
— На встрече нужно быть вместе? — спросила Нина, когда Влад поделился планами.
— Хочешь присутствовать?
Нина отвела взгляд.
— Тебе лучше не ходить, — сказал он. — Или подойти позже.
В кафе Влад отправился один.
— Не стесняйся, это распространенное желание мужей, которым нравятся их жены, — выдал маэстро, указывая на стул напротив.
Гигантом искусства оказался добродушный дядька с легкой небритостью, с некоторых пор ставшей символом эдакого гламурного антигламура. Объем собеседника соответствовал таланту, под ним потрескивал стул с наброшенным на спинку пиджаком, ослабленный галстук прел под навесом двойного подбородка. С Владом Аристарх Алексеевич держался просто, соблюдая, впрочем, определенную дистанцию, которая доказывала, что он мэтр, а Влад никто, и так оно и будет, пока не доказано обратное.
С гениями не спорят. Приняв покровительственное высокомерие как данность, Влад присел — по-деловому, не на краешек, но и не разваливаясь.
Мэтр заговорил. Нет, он вещал. Даже так: возвещал. Начал издалека, как и подобало знающему себе цену вельможному господину от изобразительных искусств.
— Хорошее фото должно не показывать, а рассказывать, в нем обязан быть подтекст. Должны присутствовать как предыстория, так и следствие. Три в одном, включая незаурядное настоящее. Предоставлять глазам, уму и сердцу одновременное удовольствие от истории, которую тебе рассказывают, от характера, который п