оказывают, и от прорисовки деталей, каждая из которых — дополнительный штрих к той самой истории. Умение не увести в сторону — показатель качества и профессионализма. Понимаешь?
— Угу, — потрафил Влад большому художнику.
Хмыкнув в стиле «да что человек вроде тебя может понимать…», маэстро продолжил:
— На снимке должно свершаться чудо. Застывшее изображение обязано оборачиваться повествованием, превращаться в рассказ о чем-то личном, интимном, не для всех — в рассказ, который сообщен тебе как величайшему ценителю, чтобы поражать, звать, преломлять сознание новой перспективой, уносить в грезы и мучить надеждами. При этом нужно, чтобы получилось как бы ненароком, исподволь… Искусство — в этом.
Аристарх Алексеевич перевалил центр тяжести на одну ягодицу, чуть сместившись относительно простонавшего стула.
— Изюминка — в ненавязчивости. Шарм — в отстраненности. — Вилка в руке выступила в роли дирижерской палочки, подыгрывая симфонии сообщаемых смыслов. — Не лезть в глаза — а прокрадываться косвенными намеками, оплетая и покоряя. Внушать идеи. Показывать правду — такую, какую хочется, а не ту, что до мерзости правдива и никому не нужна. Еще — уводить мысли в нужную автору сторону. Доводить до сведения. Передавать через тело модели то, что хочешь сказать ты. И что она, возможно, мечтает увидеть в себе. Что она хочет узнать о себе. Вот в чем почерк мастера.
Новая пауза призвалась зацементировать сказанное в сознании Влада, словно блоки в возводимом фундаменте — для постройки чего-то пока неизвестного, но еще более грандиозного.
— Умение говорить изображением встречается нечасто, — упало почти приятельское, но по-прежнему тяжелое, снисходительное. — Кто-то назовет это художественным чутьем, кто-то — особым взглядом художника, который имеет смелость выразить себя. Кто-то — Божьим даром или уникальным авторским подходом, вызывающим, как все прекрасное и нестандартное, зависть тех, кто так не может.
Последовало отвлечение на содержимое тарелки и долгий выбор добычи для занесенной вилки.
Влад молчал. Внимал. Собеседнику это нравилось.
— Те, кто слепо копируют технику и приемы истинного мастера всегда оказываются в полной… у разбитого корыта. Если здесь, — толстый палец свободной от вилки руки постучал по взопревшему лбу, — нет идеи, техника не спасет. Это будет так, — досадливо скривившись, Аристарх Алексеевич повертел в воздухе пальцами, словно выворачивал лампочку, — ремесленничество, позор профессии. Если замысел хромает, выйдет не снимок, а чушня собачья, потому что мастер… как бы лучше объяснить…
Взгляд мэтра влажно перетек на одну из скороспело-сладеньких официанток, с подносом в руках продефилировавшую от стойки к дальнему столику.
— К примеру, обычный любитель только подумал о чем-то, конфузливо пряча глазки, — теперь вилка стала указующим перстом, многозначительно поднятым к люстре, — а мастер от Бога уже заметил и воплотил — по высшему разряду, без пошлости и ненужных эмоций. Таких профессионалов почти не осталось.
Фотограф перевел дух.
Влад почтительно слушал, глядел в глаза и не шевелился. Давал выговориться.
— Вымирают, — донеслось горестное, — как птеродактили, те тоже были динозаврами, но умели летать. Нынешние крокодилы, квази-потомки тех несравненных звероящеров, не летают. Только плавают, как и положено всему, что не летает. Плавают в иле и мутной грязи да покусывают исподтишка. Но даже без их сомнительных укусов…
Воцарилась недолгая тишина, имевшая цель донести до маленькой аудитории точку зрения со всеми недосказанностями.
— Времена меняются, — раздалось затем требующее сочувствия риторическое. — Когда-то мальчишки хотели быть моряками, чтобы открывать новые страны и континенты, затем — летчиками, следующее поколение — космонавтами. Через тернии — к звездам! Казалось, еще несколько лет — и полетят земные корабли бороздить просторы Вселенной… Не срослось. Теперь юные мечтатели грезят не о трудной или опасной работе, а о славе в шоу-бизнесе или, прости Господи, в интернете. Повторюсь: не о труде, не о его результате, а о следствии результата труда, причем не натруженном, а скандальном — о славе! А быть фотографом дети не мечтают. Это приходит со временем. Как болезнь. И тогда от паранойи поиска оптимального кадра не избавиться даже в постели с женщиной.
Влад открыл рот, чтобы вставить свою ложку сентенций на тему, что раньше и мечты были глобальнее, и люди лучше, и килограммы тяжелее. Ему не дали.
— Груз прожитых в профессии лет давит на восприятие, а вокруг молодые фотоволчата ждут, когда Акелла промахнется. Им, глядящим на проблемы снизу, интересно «что» снимать, а много повидавшему вожаку — «как» и «зачем». Но… профессия молодеет, появляются новые имена, новые таланты. Или, скажем, те, кто себя талантами воображает. Ниспровергатели, чей девиз «Мы старый мир разрушим до основанья, а затем». Что «затем» — сами не знают. А век фотографа как профессионала недолог, не больше, чем у спортсмена. Так же долго идешь к славе, так же трудно держишься на вершине, так же резко падаешь, забытый всеми. Пример — мой учитель в профессиональном плане, показавший, что есть что и зачем, Анатолий Ерин. Не знаешь? Теперь никто не знает. Умер и забыт, как многие другие, а он был не просто фотограф, он — веха. Глыба. Говорят о той эпохе: «Слюсарев — голова!» Ерин — тоже голова, но другая, он влиял на мозги начинающих как свет летающей тарелки на питекантропа, выцарапывавшего на стенах пещеры первые чувства. Мягкие моноклевые портреты Ерина показывали изобразительные возможности фотографии, о которых окружающие не догадывались. А как он передал дух русского севера? А старой Москвы? Утонченно-мрачное невосполнимое прошлое дворянских усадеб, что ушли в небытие вместе с исчезнувшей эпохой — так же, как теперь кончилась эпоха самого мастера. А теперь? Молодые, отрицая старое, возвеличивают новых героев. Себя. Взять Бернинга и Ди Батисту: пакостят фото нюшных няшечек мазней и аппликациями, вплетают ленточки и умудряются продавать по десятку тысяч юров за снимок. Искусство? Для кого-то, у кого мошна полна и кто ставит знак равенства между Уорхоллом и Да Винчи — возможно. Или француз Кристиан Петер, мой собрат по стилю, гений своего рода, но именно, что своего. Глянешь на его работы, посмотришь так и этак… Красивые девушки, сделанные не из красавиц… Неожиданные ракурсы — многогранные, щемящие, выдающие сокровенные порывы сердец… Ничего не забыто: сексуальность, женственность, изысканная ирония, все присутствует и бьет по чувствам, но… ни доверительность, ни намекающая на шалость смесь утонченности с раскрепощением не спасают от скуки в убегающем взгляде зрителя. Работы Петера не подстрекают, они только передают. Это красивые истории с интригующим прошлым и чувственным настоящим, истории без продолжения. В том смысле, что без твоего участия, а оно тебе надо — такое?
Влад попытался сообщить, что именно ему надо, но вновь не успел.
— Нужно, — возвестил собеседник непререкаемо, — чтобы в каждом снимке переплетались реализм, фантастика, мистика, сказка, игра, провокация. Чтобы статика оборачивалась действием. И мыслью — обложенной подушками подтекстов, намеков, вторых и третьих смыслов… И завлекающей невыразимо влекущей подоплекой…
Воспользовавшись паузой, вызванной необходимостью вдохнуть порцию воздуха, Влад влез с желанием большей конкретики именно по своей теме.
— Насчет идеи о фото жены… К вам часто обращаются с такими просьбами?
— Постоянно, — сначала поморщившись, усмехнулся мэтр, отправляя в рот полную вилку салата. — Видел мои работы?
Влад кивнул. А как же. Потому и пришел.
— На них все — чьи-то жены, — хрустя салатом, закончил Аристарх Алексеевич почти сообщнически.
Взгляд его стал неприятным, масляным и приторно притворным, как у вышколенного тренингами менеджера по продажам, который почувствовал в собеседнике жертву и готовится сыграть ва-банк, впарив нечто дорогое и ненужное.
— А девушки, которым нужно портфолио…
— А ты не задумывался: кому нужно портфолио в таком амплуа, кроме них самих и их папиков? — не дослушав, захохотал насыщающийся добряк. — Да и проблем с ними, одинокими…
Возвращение из высокого в обыденное часто пролетает нужный этаж, опускаясь прямиком в низменное, это нормально, таковы люди. Даже лучшие из людей. И все равно Влада передернуло.
Собеседник заметил, что ляпнул лишнее.
— Тебе понадобился совет, и ты здесь. Правильно. Перейдем к делу.
Теперь Влад сосредоточился, показывая, что весь — внимание.
— Если не имеешь подобного опыта, но желаешь снимать, как привык снимать я, — провозгласил гуру обволакивающим полушепотом, — начинай с повязкой на глазах жены. Или без лица. Или вовсе без головы, ведь самое трудное — уговорить, — продолжал он, потрясая вилкой с наколотым на нее розоватым опарышем креветки. — Сложно вставить в ухоженную головку прекрасной дамы, ничтоже сумняшеся имеющей о себе самое лестное мнение, мысль, что ты хочешь ее без одежды. В смысле — снять. Не одежду. Ха-ха-ха.
Веселый дядька. Сам шутит, сам смеется. Полное самообслуживание, а смех, говорят, продлевает жизнь. Что ж, долгих ему лет, только бы говорил по делу.
И он говорил.
— С закрытым лицом или без лица на ню согласится почти любая. Или можно зайти с другой стороны: не говорить, что собираешься сделать.
— Но…
Фотограф перебил:
— Позволь сообщить странный, недоступный мужской логике факт, подтвержденный опытом и убийственной повторяемостью. Женщины, как ни удивительно для тех, кто не знаком с проблемой, обычно не протестуют, если ты — взявшийся за нее фотограф, уверенный в том, что делаешь — приступаешь к изображению на полотнах вечности не одних только призывно приоткрытых губок, не одних лукавых намекающих глаз, а если начинаешь снимать не столько лицо… понимаешь?.. — он подмигнул по-приятельски, заканчивая фразу с плотоядной усмешкой и обрисовывающим жестом рук, — сколько искушающий тыл. Повторяю, чтоб дошло и запомнилось, как школьное правило: что бы ни воображали мужики насчет недоступности своих скромняшек, эти недотроги не возражают и не возмущаются, если от съемок лиц ты восхищенно перейдешь к изображению их пятых точек. Большинство, если не каждая — втайне, конечно — гордятся своим реверсом и не меньше смазливой мордашки пестуют косметикой, упражнениями, массажем и соляриями. Вплоть до липосакций и прочей хрени под хирургическим ножом. Усек?