Нина кивала автоматически, а щеки пылали: природную стыдливость перебарывало неподвластное мозгу желание так же бесстыдно стоять под светом софитов, выгибаясь в сладостном полустоне, как изящная девушка на изображении. Или вот так — прислоняясь теплой грудью к холоду белой стены — до мурашек по коже — и приподнимать ножку будто при поцелуе, обернув лицо в камеру и многозначительно глядя на того, кто изо всех сил борется с желанием перевести взор с глаз на залитое золотым светом знойное достояние. Или в позе тоскующей русалочки, в печали одиночества скорбно свесившей голову, посылать зрителю сообщение о полыхающем внутри пожаре. Или…
Снимков было много. Фотограф доставал один за другим, пристально следя за вниманием, будучи как бы вместе в мечтах и видениях и переплетая их со своими.
Затуманенный взгляд Нины облекся в форму вопроса и плавно-влажно переместился на Влада: «Позволим мастеру сделать так, как он предлагает?»
Ее глаза говорили о желаниях. Ответный взгляд Влада сказал о сомнениях.
Метавшийся между ними гений изобразительного искусства ловил нюансы и делал выводы.
— Для такой серии нужно много сил, времени и терпения. — Фотохудожник говорил вкрадчиво, пытливо заглядывал в глаза, стараясь насколько возможно сохранить визуальный контакт. — Это дело не одного дня, но результат превзойдет ожидания, он окупит любые неудобства…
Прямая передача мыслей и подспудных желаний выбранной жертве прервалась — возбужденный взор Нины вернулся на Влада.
Змей-искуситель на секунду завис, мгновенно перезагрузился и заюлил перед Владом.
— Не обязательно отпускать супругу одну, можно присутствовать, наблюдать за творческим процессом. Можно даже участвовать. Например, предлагать свои варианты.
Фотограф снова глянул на Нину — в очередной раз оценивающе выискивая что-то. И — надо же — нашел. Опыт не подвел.
— Кажется, я понял, — он снизил голос почти до шепота, склонившись вроде бы к уху Влада, но так, чтобы жена слышала, — красавица стесняется раздеться при посторонних? Помилуйте, разве фотограф — посторонний? Он как врач, только лучше. Врач лишь восстанавливает статус-кво, когда убирает привнесенные болячки и хвори, а мы уносим в прекрасное, находим божественное там, где было просто красиво, а исконно божественное возводим на новую ступень, показывая во всем величии. На то мы и художники!
Нина таяла от слов, желание боролось со стеснением, при этом Влад видел, что она откровенно трусит. Но ведь хочет. Хочет сделать именно то, о чем говорит мастер.
И ведь как говорит… Как маслом по холсту.
Однако, мимика Влада хорошего не сулила, и творец выдал:
— Расценки у меня небольшие… — и, по лицам осознав неутешительный итог, он принял превентивные меры, — но пробный портрет я сделаю бесплатно — для музея, где через неделю у меня состоится выставка. Требовалось лицо для главной экспозиции, и, кажется, я его нашел.
Нина вертела в ладони вьющийся локон, мечтательно уплыв в прекрасную… прекрасно нарисованную даль. «Ну? — выразительно спросили Влада ее глаза. — И ты еще сомневаешься?!»
— Вот визитка, — настойчивый благотворитель положил перед Ниной мелованный прямоугольник в вензелях, — жду завтра вечером. Поверьте, вам понравится результат. Я знаю. Нет, я гарантирую.
Подхватив портфель, он двинулся в сторону стойки, чтобы расплатиться.
Фотограф совершил ошибку. То, что могло стать побудительным мотивом для Нины — фото такого уровня без материальных затрат — для Влада вспыхнуло красным на перекрестке.
— Постойте.
Влад вернул визитку. Ничего бесплатного на свете не существует. Нина это тоже поймет — чуть позже, когда обо всем хорошенько подумает.
— Простите, у нас другие планы.
Претендующий на большее маститый фотограф надежд не оправдал, и нарывавшую занозу идеи Влад вытащил по-другому: если хипповатый художник сумел передать сущность красками, почему не предложить увидеть красоту с помощью видоискателя? Затем были звонок, согласие, и наступил день нынешний. Ночь отбила стратегические высоты у казавшегося нескончаемым вечера, отстреливая последние очаги сопротивления. Нескладный и задумчивый человек искусства, сопровождавший на пути в неведомое, морщил лоб и поправлял очки. Влад проинструктировал его насчет будущих действий, теперь соучастник маялся в ожидании. Они заняли подходящую позицию напротив главных достопримечательностей города. Лучший вид в историческом центре: крепостная стена, памятник дружбе и модернистские изыски окружающих зданий. Преемственность поколений и уверенность в будущем, построенная на фундаменте прошлого — идеальное сочетание.
Движение масс и печальных либо нетрезвых одиночек не прекращалось, людской муравейник не хотел спать. Влад взял из машины небольшой штатив и вывел жену под тень деревьев. Теперь — только ждать.
И когда среди прохожих возник пробел…
Влад почти выволок Нину на пятачок перед монументом.
— Готов? — бросил он артисту полотняного жанра.
Распрямив ноги штатива, Павел оглядел диспозицию через сузившийся кругозор видоискателя.
— Можно.
— Работаем!
Круглый глаз объектива уставился на Нину. Она подала руки чуть назад, словно готовясь взлететь…
Влад перекинул через руку соскользнувшее с жены пальто. Пальто — единственное, что связывало красоту с мирком, передвигавшемся короткими перебежками из окопа работы в надежный блиндаж дома. Сейчас красота правила миром.
— Замри на несколько секунд, — прошептал Влад.
Можно повторить виденное — позы, взгляды, антураж, вышло бы не хуже других. Но все это не то. Владу требовалось нечто другое, достойное его женщины — единственной и неповторимой. Если картина Павла кричала о любви жены, то снимок должен рассказать о любви к ней.
— Давай! — последовал кивок художнику.
Павел нажал на спуск.
Ни шума, ни вспышки. Работал режим многосекундной выдержки для съемок в темноте. Свободной рукой Влад выделывал скоростные кренделя позади жены, то включая, то выключая экран телефона.
Готово. Телефон вернулся в карман, пальто — на плечи жены, и, словно нашкодившие озорники, Влад, Нина и Павел понеслась к радостно пикнувшей открывшимися замками заждавшейся машине.
Чуть позже, когда подвезенный к дому художник попрощался и вышел, ладонь жены накрыла скакавшую по педалям ногу Влада.
— Я не поняла, что ты делал с телефоном сзади меня.
Слепили встречные фары, фонари трассирующими очередями уносились назад. Влад молча следил за дорогой. Объясненный сюрприз перестает быть сюрпризом.
Не дождавшись ответа, Нина распахнула пальто.
Рулить стало трудно. Влад быстро, насколько позволили условия, припарковался. На обочину — и в плен родной души. Нина прижала его голову к груди.
— Что же ты делал? — вторично спросила она.
— Дома увидишь, — пробулькал он, хватая губами воздух…
Потом было счастье. Не раньше чем через час, всклокоченные и помятые они добрались до постели и рухнули в нее — ни до чего не было дела, оба провалились в сон как в спасение.
Допустим, стоит на улице мужчина с букетом и сияющим лицом. Дополнение в угоду толерантности: цветы ему не подарены. Что о нем сказать? Первое, что приходит в голову: он не женат, но собирается. Бежит к невесте. Второе: он не женат и не собирается. Бежит за удовольствиями. Третье: он женат, но цветы — не жене. Понятно, куда бежит. Четвертого не дано. Если бы цветы предназначались супруге, их, метя улицу бутонами, тащили бы как веник, с печатью вынужденности на постной физиономии.
Из правила было нелепое исключение — он, любящий до потери сознания неправильный муж. С определенных пор Влад понял, что нашел сокровище, перевесившее все возможности мира. Оставшееся существует потому, что оно где-то существует, не больше. Пусть кто-то неустроенный и жалкий твердит, что «чужим милее наше, а чужое — нам». С глупыми не спорят. Это их беда — недалеких, несчастливых, зарящихся на чужое. Менее преуспевшие в беготне на месте им даже завидуют, называют счастливчиками и смакуют подвиги на поприще разовых удовольствий. Но если человек умеет любить только физически — человек ли это? Чем отличается от животного? Зачем нужен?
Влад не понимал. Таким, видно, уродился — тупым и не понимающим простейшего, что для других очевидно.
С другой стороны: да, вот такой он тупой и не понятливый… но ведь счастливый. И никому-никому не завидующий.
А разве нужно что-то еще?
Утром, когда глаза Нины открылись, над кроватью висело свежеотпечатанное изображение. Картинка вышла чуть смазанной, но это лишь прибавило шарма. Мелькание Влада на заднем плане прошло незамеченным, для ночной экспозиции неподсвеченных движущихся объектов не существовало, запечатлевались только статичные. Под царственностью каменного шедевра Нина стояла одна. Красочной аурой вокруг вились буквы, выписанные рукотворным светлячком — обволакивающие, чувственные, тянувшие в объятия. Движения яркого экрана выставленный режим съемки передавал как картинку — так на снимках ночных городов свет автомобильных фар на дорогах становился сплошными линиями. Движения телефоном стали буквами. Буквы сливались в слово и говорили самое важное, самое приятное, самое нужное, объясняя произошедшее и зовя в путешествие по времени до крайней точки и за нее:
«Любимая!»
Пашка
Отец, в белой майке и трениках с отвислыми коленками, закинул ногу на ногу в кресле напротив телевизора, одной рукой он с чувством скреб пузо под майкой, в другой задумалась о гримасах реинкарнации початая бутылка пива. Мама, в цветастом халате и шлепанцах, гладила белье посреди комнаты. Поужинавший Пашка, выйдя с кухни, поморщился: не семья, а телепародия на саму себя. Антураж соответствовал: старая мебельная «стенка», люстра с покрытыми паутиной висюльками, продавленные тремя поколениями диван с креслом… Навевавшую тоску композицию завершали обои с пятном от ковра, который пришлось продать. До смерти хотелось чего-то другого, нового, но для рывка в светлое будущее не было денег. Доход семьи откладывался на операцию для бабушки, остальное уходило на помощь уехавшим учиться сестрам.