Однако той горечи, что сопровождала ее разрыв с Родой, на этот раз она не испытывала. Эта ссора была честной, открытой и прямой. Ей не нанесли удар в спину. Но, разумеется, они с Илзи никогда снова не будут дружить. Вы не можете дружить с человеком, который назвал вас сопливой малявкой и двуногой, и змеей и велел убираться к дьяволу. Это невозможно. Да и сама Илзи никогда не сможет простить ее… у Эмили хватило честности, чтобы признаться себе, что она тоже внесла немалый вклад в их ссору.
Однако, когда на следующее утро Эмили отправилась в домик для игр с намерением забрать свою долю битого фарфора и досок, там уже усердно трудилась Илзи: полки были расставлены по местам, «моховой сад» восстановлен, а сделанная из еловых лап арка вела из жилой комнаты в красивую гостиную.
— Привет! Вот тебе гостиная. Надеюсь, теперь ты будешь довольна, — сказала она весело. — Что ты так долго не приходила? Я уж думала, ты совсем не придешь.
Такой прием привел в изрядное замешательство Эмили, успевшую за минувшую трагическую ночь похоронить свою вторую дружбу и выплакаться над ее могилой. Она не была готова к ее столь быстрому воскресению. Но, насколько это касалось Илзи, все выглядело так, будто никакой ссоры не произошло.
— Да это же было вчера, — сказала она в изумлении, когда Эмили довольно сдержанно упомянула о событиях предыдущего дня. Вчера и сегодня в философии Илзи были двумя совершенно разными категориями. Эмили приняла это как данность… она обнаружила, что ничего другого ей не остается. Илзи, как выяснилось, не могла не впадать время от времени в ярость, так же, как не могла не быть веселой и ласковой в остальное время. Эмили, всегда какое-то время страдавшую от обиды, больше всего поражало то, как Илзи, казалось, мгновенно забывала о ссоре, едва лишь враждебные действия оставались позади. Слышать, как тебя называют змеей и крокодилом в одну минуту, а в следующую, с крепкими объятиями, дорогой и любимой, было несколько странно, пока время и опыт не сгладили неприятное впечатление.
— Разве я не настолько мила между вспышками гнева, чтобы их мне простить? — спросила Илзи. — Дот Пейн никогда не впадает в ярость, но разве тебе хочется, чтобы она была твоей подругой?
— Нет, она слишком тупая, — признала Эмили.
— И Рода Стюарт тоже никогда не раздражается, но ее с тебя уже хватит. Ты думаешь, я когда-нибудь обошлась бы с тобой, как она?
Нет, на этот счет у Эмили не было никаких сомнений. Каковы бы ни были недостатки Илзи, она всегда оставалась верной и искренней.
И конечно же Рода Стюарт и Дот Пейн были перед Илзи «что лунный свет пред солнечным, вода перед вином»[23]… или, вернее, были бы, если бы к тому времени Эмили знала и другие стихи Теннисона, а не одну лишь «Песнь рожка».
— Нельзя иметь все удовольствия сразу. Тебе придется с чем-то мириться, — сказала Илзи. — Я вспыльчивая — в отца, и ничего тут не поделаешь. Подожди, вот увидишь, каков он, когда разъярится.
Этого Эмили пока не видела. Она часто заходила в дом Бернли, но в нескольких случаях, когда доктор Бернли был дома, он не обращал на нее внимания, если не считать легкого кивка при встрече. Он постоянно работал, поскольку, каковы бы ни были его недостатки, никто не подвергал сомнению его мастерство врача, и практику в округе он имел обширную. У постели больного он оставался настолько же ласковым и полным сочувствия, насколько резким и саркастичным становился в стороне от нее. Пока вас мучила болезнь, доктор Бернли был готов на все ради вас; когда же вы были здоровы, он вас явно терпеть не мог. Весь июль ему пришлось прилагать огромные усилия, чтобы спасти жизнь Тедди Кента в Пижмовом Холме. Теперь Тедди был вне опасности и мог вставать с постели, но его выздоровление шло не так быстро, как хотелось доктору Бернли. Однажды он окликнул Илзи и Эмили, направлявшихся напрямик через лужайку к озеру с удочками и жестянкой ужасных жирных червяков — с последними имела дело исключительно Илзи, — и велел им сходить в Пижмовый Холм и поиграть с Тедди Кентом.
— Мальчику одиноко, вот он и хандрит. Сбегайте да подбодрите его, — сказал доктор.
Илзи очень не хотелось идти. Ей нравился Тедди, но, судя по всему, чрезвычайно не нравилась его мать. Что же до Эмили, то она ничего не имела против такого визита, хоть и не выразила своих чувств открыто. Тедди Кента она видела только один раз — в воскресной школе, как раз накануне того дня, когда он серьезно заболел, и с виду он ей понравился. Казалось, она тоже понравилась ему: она несколько раз заметила, как он, сидя за несколько скамей от нее, робко, но внимательно смотрел в ее сторону. По мнению Эмили, он был очень красив. Ей понравились его густые темно-каштановые волосы и голубые глаза под черными бровями, и впервые она подумала, что, возможно, с мальчиком тоже было бы довольно приятно поиграть. Разумеется, речь не шла ни о каком «поклоннике». Эмили терпеть не могла школьный жаргон, на котором мальчика называли вашим «поклонником», если ему случалось одолжить вам карандаш или предложить яблоко и если он часто выбирал вас партнершей в играх.
— Тедди — славный мальчик, но мать у него странная, — сказала ей Илзи на пути в Пижмовый Холм. — Она никогда никуда не ходит… даже в церковь… но я думаю, все это из-за шрама на лице. Они не здешние… живут в Пижмовом Холме только с прошлой осени. Они бедные и гордые, и соседи к ним редко заходят. Но Тедди ужасно милый, так что, если его мать будет на нас мрачно смотреть, не станем обращать внимания.
Миссис Кент не стала смотреть на них мрачно, хотя оказанный им прием оказался довольно прохладным. Возможно, она также получила какие-то распоряжения от доктора. Это была маленькая женщина с громадной копной мягких, шелковистых, блеклых светло-каштановых волос, с темными печальными глазами и широким шрамом, идущим наискось через все ее бледное лицо. Без шрама она могла бы считаться даже миловидной, а ее нежный голос звучал нерешительно, как ветер в зарослях пижмы. Эмили, с ее природной способностью с первого взгляда составлять мнение обо всех людях, которые встречались ей, сразу почувствовала, что миссис Кент не была счастливой женщиной.
Пижмовый Холм лежал к востоку от Разочарованного Дома, между озером и песчаными дюнами. Большинство людей считали это место неухоженным, уединенным, заброшенным, но Эмили нашла его очаровательным. Маленький, обшитый досками домик стоял на вершине невысокого холма, круто и неожиданно поднимающегося на обочине проезжей дороги и утопающего в ароматном, дерзком буйстве зарослей пижмы. Неровная изгородь, почти незаметная в разросшихся кустах шиповника, окружала участок, куда с дороги вела осевшая, давно не крашенная маленькая калитка. В склон холма были врыты камни, служившие ступенями, по которым можно было подняться к парадной двери. За домом стоял полуразвалившийся сенной сарай и раскинулось поле цветущей кремово-зеленой гречихи, отлого спускающееся к озеру Блэр-Уотер. А спереди у дома было неправильной формы крыльцо, вокруг которого протянулась яркая полоса красных маков, поднимающих к небу свои волшебные чаши.
Тедди был искренне рад гостьям, и втроем они весело провели остаток дня. Когда пришло время прощаться, на чистом, чуть желтоватого оттенка, лице Тедди уже играл легкий румянец, а темно-голубые глаза горели ярче, чем прежде. Миссис Кент с жадной радостью отметила это и горячо, хотя все еще не радушно, попросила девочек приходить почаще. Но Пижмовый Холм показался им таким очаровательным местом, что они и сами были рады прийти снова. До самого конца каникул почти каждый день Илзи и Эмили появлялись там — предпочитая для своих визитов долгие восхитительные августовские вечера, когда над зарослями пижмы парили белые мотыльки и дымчатые золотистые сумерки медленно угасали, превращаясь в лиловый полумрак над зеленым склоном позади дома, а на берегах озера зажигали свои сказочные факелы светляки. Иногда все трое играли в зарослях пижмы, и тогда Тедди и Эмили, как правило, оказывались на одной стороне, но даже вдвоем были не более чем равным противником проворной, сообразительной Илзи. Иногда Тедди приглашал их на чердак сенного сарая, чтобы показать небольшую коллекцию своих рисунков. Обе девочки находили эти рисунки совершенно замечательными, хотя даже не подозревали, насколько великолепны они были в действительности. Казалось чудом, что Тедди, взяв карандаш и кусок бумаги, может несколькими быстрыми движениями тонких смуглых пальцев изобразить Илзи или Эмили, или Дымка, или Лютика, так что кажется, они готовы заговорить… или замяукать.
Дымок и Лютик были котами, жившими в Пижмовом Холме. Лютик, прелестное, пушистое, желтое создание, лишь недавно перестал считаться котенком. Дымок, взрослый мальтийский кот, выглядел аристократом от кончика носа до кончика хвоста. Ни у кого не могло возникнуть сомнений в том, что он принадлежит к самому высшему кошачьему обществу. У него были изумрудные глаза и дымчатая плюшевая шубка с единственным белым пятном — восхитительной манишкой.
Самыми приятными из всех приятных часов, проведенных в Пижмовом Холме, Эмили считала те, когда, устав от игр, Тедди, Илзи и она втроем сидели на ступенях странного маленького крыльца, окруженные тайной и волшебством превращения света во мрак, и смотрели на темнеющие на фоне неба елочки за сенным сараем, которые казались лишь сказочными призраками деревьев. Облака на западе медленно темнели, и над полями поднималась громадная круглая желтая луна, отражение которой то появлялось, то исчезало на поверхности озера, где Женщина-ветер ткала чудесные гобелены из света и тени.
Миссис Кент никогда не присоединялась к детям, хотя — как с содроганием ощущала Эмили — украдкой следила за ними из-за кухонных жалюзи. Тедди и Илзи пели школьные песенки, Илзи декламировала, Эмили рассказывала разные истории, или все трое — каждый, бросив якорь в каком-то своем тайном порту мечты — просто сидели в счастливом молчании, а в зарослях пижмы, как одержимые, носились кошки, описывая круг за кругом вокруг дома. Иногда они неожиданно выскакивали на крыльцо и так же неожиданно снова спрыгивали с него. Их глаза горели, как драгоценные камни; их хвосты развевались, как плюмажи. Все в них пульсировало напряженной, тайной жизнью.