— Пока это не обязательно, — прервал его Бендикс. — Сначала расскажите нам о преступлении. А детали уточнить успеем.
— Ну что ж, хорошо. Я просто подумал… ну, я положил сумку и…
— Сумку?
— Да. У меня там гаечный ключ и всякое такое.
— Зачем?
— Использовать как орудия убийства, — помаргивая и улыбаясь, сказал Прюйн. — Мне нравится носить эту сумку с собой и выбирать из нее то, что подходит.
— О чем это вы?
— Каждый человек — личность. И я выбираю инструмент, который, по моему мнению, лучше всего к этой личности подходит. Люди-то все разные.
— Тогда… — Бендикс посмотрел в глаза человечка за толстыми стеклами. — Получается, что вы убивали и до этого?
— Конечно, лейтенант. До миссис Слоун — еще пятерых. Пять женщин.
— А почему вы пришли в полицию только теперь? Почему не признались раньше?
— Потому что не хотел. Тогда моя цель еще не была достигнута.
— Какая цель?
— Ровно шестеро. Я с самого начала решил убить шестерых женщин, а потом сдаться. Что и сделал. У всякого должна быть своя цель в жизни. Моей было совершить шесть убийств.
— Понятно. Итак, вернемся к миссис Слоун. Что случилось после того, как она вас впустила?
— Я поставил сумку и подошел к ней.
— Где была она?
— Посреди комнаты, смотрела на меня. Улыбалась. Весьма дружелюбно. Спрашивала, как работает конвертер. Ничего не подозревала. До тех пор, пока…
— Пока что, мистер Прюйн?
— Пока не заметила, что я не отвечаю. Я просто стоял перед ней, улыбался и не говорил ни слова.
— И что сделала она?
— Занервничала. Перестала улыбаться. Спросила, почему я не занимаюсь телевизором. Но я молчал и смотрел, как у нее в глазах растет страх. — Человечек выдержал паузу; на лбу у него выступил пот, он тяжело задышал. — Очень приятно видеть страх во взгляде женщины, лейтенант, это чудесное зрелище.
— Продолжайте.
— Когда она достигла определенной точки, я понял, что она сейчас закричит. И чтобы не допустить этого, я зажал ей рот рукой и ударил ее коленом.
Бендикс резко втянул в себя воздух.
— Что вы сказали?
— Я говорю, что ударил ее коленом… в живот… чтобы у нее перехватило дыхание. Иначе она могла закричать.
Бендикс быстро затушил сигарету. «Возможно, — подумал он, — возможно…»
— И что потом, мистер Прюйн?
— Потом я подошел к сумке и выбрал нож. С длинным лезвием. Хорошая сталь. Потом вернулся к миссис Слоун и перерезал ей горло. Это было замечательно. Цель поставлена и достигнута.
— И это все? — спросил Бендикс.
«Если сейчас он скажет про двадцать одну рану, то это он и есть, — подумал Бендикс. — Про удар в живот он мог придумать и сам — бывают такие совпадения. Но если он скажет про раны…»
— Нет-нет, еще не все. Потом я перевернул ее и оставил свой фирменный знак.
— Какой фирменный знак?
Человечек в толстых очках робко улыбнулся.
— Что-то вроде клейма или знака Зорро, — пояснил он. — Мои инициалы. У нее на спине. «Э. Т. П.» — Эмери Т. Прюйн.
Бендикс откинулся на спинку стула, вздохнул и закурил новую сигарету.
— Потом я отрезал уши, — горделиво сказал Прюйн. — Для своей коллекции. Теперь у меня уже шесть пар.
— С собой их, наверное, не захватили?
— О нет, лейтенант. Я их держу дома, в железном ящичке, — в моем антикварном столе красного дерева.
— И на этом конец, значит?
— Да-да, конец. Когда я отрезал уши, я ушел оттуда прямо домой. Это было три дня назад. Я устроил свои дела, привел все в порядок и явился сюда, к вам. Я готов сесть в тюрьму.
— С тюрьмой придется обождать, мистер Прюйн.
— То есть как это, лейтенант? — Нижняя губа Эмери Прюйна задрожала. Он поднялся. — Я… не понимаю.
— Пока вы можете идти домой. Возвращайтесь утром. Часикам к восьми. Тогда уточним детали — название магазина одежды и прочее. А там поглядим.
— Но я… я…
— Спокойной ночи, мистер Прюйн. Офицер Барнхарт проводит вас к выходу.
Со своего места Норману Бендиксу было видно, как две фигуры удаляются по узкому коридору.
«Странный случай, — подумал он, — действительно странный».
Он вывел свой «форд» с полицейской стоянки и аккуратно выехал на оживленную вечернюю улицу.
Как легко все прошло! Очень легко и приятно. Чудесная была идея — сунуть голову прямо в львиную пасть! Это почти так же весело, как резать ножом. А его упоминание насчет удара в живот — опасно, но до чего здорово! Он вспомнил выражение лица полицейского в тот критический момент. Восхитительно!
Эмери Прюйн улыбался, сидя за рулем. А сколько еще радостей впереди! Гораздо, гораздо больше…
Уорнер ЛоуСОБАКА СЫНА ДОКТОРА ЛИНКОЛЬНА
В узком кругу по-настоящему значительных писателей, ведущим представителем коих являюсь я, ходит легенда, будто Марк Твен некогда сказал, что поскольку книги о Линкольне всегда были бестселлерами, и поскольку истории о врачах всегда популярны, и поскольку американцы любят читать о собаках, то на рассказе о собаке доктора Линкольна наверняка можно было бы зашибить деньгу; а еще Твен сказал, что напишет такой рассказ, как только придумает какую-нибудь историю об этой несчастной собаке.
Проведя тщательное расследование, я не нашел никаких доказательств того, что Марк Твен и впрямь говорил это. Однако эту анонимную шутку передают из уст в уста, и она звучит так по-твеновски, что если он и не говорил этого, то должен был бы сказать, а потому давайте признаем ее истинным высказыванием Марка Твена.
Поскольку он так и не написал обещанного рассказа, очевидно, что у него были трудности с сюжетом. И мне ясно почему. Дело вовсе не в собаке. Отсутствует некий важный ингредиент, и уж кто-кто, а Марк Твен должен был это почувствовать. В истории не видно ни одного веснушчатого американского парнишки с обаятельной улыбкой!
Если восполнить это печальное упущение, рассказ практически напишется сам. И я написал его, в честь Марка Твена. Не то чтобы я хотел зашибить деньгу — просто в наш век циничной литературы имеется насущная потребность в старомодных рассказах с истинными, согревающими душу ценностями и счастливым, оптимистическим концом, и вот вам такой рассказ.
Было четвертое марта 1865 года. В Вашингтоне Авраам Линкольн готовился пройти инаугурацию на второй президентский срок.
А в Спрингфилде, штат Иллинойс, юный Сэм Хаскинс сидел один-одинешенек в родительском доме на тихой, тенистой улочке.
Сэм был сыном Амоса Хаскинса, семейного доктора Авраама Линкольна, который помог появиться на свет всем четырем сыновьям знаменитого президента. Линкольны обожали доктора Хаскинса, и потому президент попросил его и миссис Хаскинс быть почетными гостями на церемонии своего вторичного вступления в должность.
Двенадцатилетний Сэм был единственным ребенком в семье. Он расстроился, поскольку его не взяли в Вашингтон; но, будучи веснушчатым парнишкой с обаятельной улыбкой, он чувствовал себя вполне счастливым благодаря тому, что его родители получили возможность славно провести время. Из Чикаго приехала его тетя Салли — она должна была пожить с ним недельку вместо мамы с папой.
Сэм был здоровым, послушным мальчиком, который редко шалил. Единственным источником легкого огорчения Сэма являлось то, что его родители были убежденными вегетарианцами и мясо никогда не подавалось к обеду в их доме. Но Сэму очень нравилась тушенка, бифштексы и отбивные, и в девять лет он стащил у соседки с подоконника мясной пирог, за что отец его выпорол. В душе Сэм согласился, что заслужил наказание, и не перестал любить своих родителей — такой уж он был мальчик.
Почти так же, как маму и папу, Сэм любил свою собаку — симпатичного песика по кличке Дружок. Он был такой симпатичный, что его любили все, за исключением тети Салли.
Четвертого марта тетя Салли отправилась в магазин за покупками, и Сэм остался в доме один. Вдруг в парадную дверь громко постучали. Сэм пошел и открыл ее, обнаружив на крыльце мистера Роббинса. Мистер Роббинс был их ближайшим соседом и сейчас находился в неописуемой ярости.
— Твой паршивый пес только что укусил моего малыша! — завопил он на Сэма. — Он вцепился ему в лодыжку!
— Дружок? — изумленно воскликнул Сэм. — Нет! Только не Дружок! Он любит вашего малютку! Он ни за что не причинил бы ему вреда!
— Я нашел своего малыша истекающим кровью от раны в ноге! А Дружок стоял над ним с окровавленной пастью! Он мог убить моего малыша! Это злой пес, и я позабочусь о том, чтобы его уничтожили! — И мистер Роббинс в гневе ушел.
Немного спустя Дружок с виноватым видом проскользнул в дом через заднюю дверь. Сэм увидел, что его морда действительно в крови. Но он знал, что это кровь не малютки Роббинса, ибо Дружок был просто не способен на такое злодеяние.
Вскоре вернулась тетя Салли, и Сэм рассказал ей обо всем со слезами на глазах.
— Я всегда терпеть не могла эту гадкую дворнягу! — сказала тетя Салли. — Мистер Роббинс прав! Ее надо уничтожить!
— Но Дружок никогда не кусался! — возразил Сэм.
— Значит, теперь начал! — отрезала тетя Салли.
Сэм понял, что от тети Салли ему помощи не дождаться. Он не знал, как быть. Он не мог связаться с родителями, поскольку не знал их вашингтонского адреса.
Под вечер в дом Хаскинсов пришел полицейский Фергюсон. Он был славный человек и давний приятель Сэма. С большим сожалением он сказал Сэму, что мистер Роббинс твердо решил добиться уничтожения Дружка, что завтра после обеда состоится слушание дела перед старым добрым судьей Локвудом и что Сэм должен явиться туда вместе с Дружком.
Сэм впал в отчаяние. Он не знал, к кому бежать. Потом он вспомнил Авраама Линкольна, который всегда был так добр к нему, часто сажал Сэма на колени и рассказывал ему занимательные, полные мудрости истории.
Сэм побежал в местное телеграфное отделение. Единственным, кто оказался в тот момент на службе, был молодой телеграфист шестью годами старше Сэма. Его звали Том Эдисон, и Сэм знал, что когда-нибудь Том далеко пойдет. Молодой Том проявил дружелюбие и посочувствовал Сэму, и они вместе сочинили телеграмму: