В миске смешать гуанчале, пекорино, пармезан, яичные желтки и черный перец грубого помола. Перемешать до однородной смеси.
За минуту-две до окончания варки спагетти слить воду (чтобы паста получилась аль денте – ни в коем случае не переваривать).
Добавить пасту в смесь, перемешать. Соус начнет таять от горячей температуры пасты, а затем загустеет. Когда блюдо достигнет нужной густоты – можно подавать, украсив хрустящими кусочками гуанчале, пекорино и перцем.
В Риме считают, что чем больше перца, тем лучше. Это было блюдо рабочего класса, чтобы прибавить ему вкуса – не жалели перца. Поэтому настоящая карбонара практически черная, оттого и название, от итальянского слова carbone (карбоне) – угль.
Юлия Сеина.СИЛЕЗСКИЙ МАКОВЫЙ ПИРОГ
О, злая мысль! откуда вторглась ты, чтобы покрыть землю коварством?
Богословы твердят, удел ангелов – чудеса, но как по мне, им предначертано иное. Ибо кто-то же должен остановить представление, если актер пошел в разнос. Я вычитала, кажется, у философа-англичанина, что у каждого человека под шляпой свой театр. Занавес моего навсегда опустился во вторник, 7 июня, когда налетевшая вдруг непогода заставила меня вернуться с полпути домой.
До 7 июня
О моей нежности, хрупкости и ангелоподобности в детстве, в школе, да и после, в университете, в коллегии адвокатов и в замужестве ходили легенды. «Нежный цветок», «истинный херувим», «светлая душа», «ангел во плоти» – слышала подобное столько раз, что, в конце концов, свыклась. Мое эго не реагировало.
Надо сказать, я всегда считала, что все это заслужила. Я и была совершенством: идеальной дочерью, идеальной ученицей, идеальной подругой, идеальной коллегой и, разумеется, безупречной женой. К несчастью, не успела стать идеальной матерью. Вернее, этот путь для меня закрылся раньше, чем я поняла, что материнство вообще значит для женщины. А когда поняла, было уже поздно. Ангел оказался бракованным.
Что ж, когда-то я и правда считала, что принадлежу сонму непогрешимых. Да и могло ли быть иначе? Я росла как тепличная камелия в оранжерее: в лучах любви, слепого обожания и в лапах собственного щенячьего восторга, словно пастушка среди живописных пасторалей в окружении трогательных, воздушных, как безе, барашков. Самая светлая спальня с окнами в вечно цветущий сад, самые модные наряды, прекрасная музыка, редкие лакомства, лучшие книги, комфортные путешествия, фееричные праздники. Быт мой с малых лет был устроен как у королевской особы: начиная с кукольного дома величиною с пасторский и заканчивая тридцатью акрами ухоженной природы с прудами, карпами, альпийскими горками и беседками. В отдельном флигеле отцовской конюшни меня дожидался сначала черноокий пони по кличке Ром, а позже яблочный арабский скакун, Король, мой верный друг и поверенный глупых девичьих тайн. Рядом или на некотором почтительном расстоянии всегда суетились готовые услужить, помочь, развлечь и подбодрить вышколенные слуги и самые достойные учителя. Сейчас я и не упомню всех лиц. Некоторых я знала близко, некоторых побаивалась, другими восхищалась, а иные так и остались в памяти безымянными белыми пятнами.
Я росла любопытным и смышленым ребенком и делала успехи во всех областях без исключения. Все расходы несли мои не менее прекрасные, сдержанные, образованные и жутко богатые родители, преисполненные исступленной любви к единственной, припозднившейся дочери. Семейная легенда гласила, что отчаявшиеся в попытках зачать наследника мама и папа, будучи уже в преклонных летах, обратились к местной знахарке, коротавшей век в хижине на окраине деревенского кладбища. О походе туда оба говорить отказывались, а когда я подросла, кладбище сравняли с землей и построили на его месте стоковый торговый центр. Колдунья, от образа которой остался один золотой зуб, пропала, скорее всего, умерла. Родителям она дала волшебного зелья, велев матери выпить его ровно в полночь, в ночь летнего лунного затмения. Последовала ли безутешная мать данному совету, неизвестно. Разговоры на опасную тему в поместье карались строго, и вскоре об этом упоминать перестали, а когда я достигла возраста невесты, история моего появления на свет выглядела куда прозаичнее: колдунья превратилась в тибетского врача, зелье – в индийские таблетки, а я – в долгожданное, с трудом отвоеванное у матушки-природы чудо. Только одно-единственное из той истории оставалось незыблемым. Нигде и ни при каких обстоятельствах я не должна была пробовать мак. Даже безобидный садовый. Вето наложила та самая ворожея. Не веретено, однако, но все же… Мама рассказывала мне о последствиях много раз, со всей строгостью и непременно в черных красках. «Милая, запомни, мак для тебя в любом виде – сильнейший яд. Дома тебе ничего не грозит, но, как только ты покинешь нас, обретешь свою семью, – в этом месте она всегда прикладывала к глазам платок, – ответственность за твою жизнь ляжет на тебя. Следи внимательно за всем, что отправляешь в рот». И я, послушная и перепуганная, следила. Оповещены об этой грозной малости были все, от почтальона до кавалера-однодневки.
К слову, молодые люди за мной увивались стаями. Меня оберегали, баловали, смешили, буквально носили на руках, просто душили идолопоклонничеством. Я терпеливо и всегда по-доброму принимала знаки внимания, а позже и похожие, словно бы текст писали под копирку, признания в вечной любви. Вскоре последовали столь же однообразные и приторные предложения руки и сердца, которые я уверенно, но с неизменной осмотрительностью отклоняла. Родители нервничали, и вот уже поползли слухи, что я «заносчивая ледышка, не способная прочувствовать весь пыл мужского трепетного сердца». Тем временем я выучилась на адвоката и была принята в одну из лучших контор столицы. Жизнь обрела новые краски и новых воздыхателей, а я – собственную квартиру и свободу.
Замуж, к ужасу родных и радости экс-женихов, я вышла за ничем не выдающегося клерка, секретаря нашей фирмы, покорившего меня скромной утонченностью, тактом, незаурядным умом и искренней, ненавязчивой дружелюбностью. В конце концов, я могла себе это позволить. Родители сопротивлялись как могли, но вскоре вынуждены были смириться. А спустя год после свадьбы мы с Виктором перебрались в уютный особняк в недалеком пригороде, забрав из отчего дома четверых слуг, двух горничных, садовника, кухарку и моего любимого Короля.
Вилла «Пчелиная мечта», окруженная со всех сторон девственными лесами, клеверными лугами и рапсовыми полями, утопала в цветах. Георгианский дом стоял на пригорке, у реки, и прямо из нашей спальни можно было наблюдать великолепные восходы, а из голубой гостиной – лазоревые закаты.
Жили мы с мужем душа в душу. Я почти не вспоминала об утерянном материнстве, а когда вспоминала, Виктор всегда находил, чем успокоить и вернуть меня в наш уютный мирок, полный повседневных, милых сердцу забот. К тому времени я приобрела заслуженную славу хоть и юного, но знающего свое дело адвоката. Виктор также получил повышение, и его карьера, на радость родителям, все еще сомневающимся в разумности моего выбора, пошла в гору.
Просыпаясь по утрам в объятиях любимого мужчины и встречая рыжее, как голова моего супруга, солнце, я чувствовала себя по-настоящему живой и счастливой, а сидя вечерами у камина, друг напротив друга, наблюдая, как гаснет за окнами день и занимается ночь, вслушиваясь в «Хорошо темперированный клавир» под умелыми пальцами Глена Гульда и болтая о всякой ерунде, думала: так будет всегда.
7 июня
Назавтра в суде было назначено слушание. На самом деле, даже два. Первое – совсем рано, в восемь утра, второе – после обеда. По утренним пробкам в город можно было попасть не раньше девяти – все зависело от железнодорожного переезда и погоды.
Решение выехать накануне вечером пришло в голову благодаря курносой, миловидной дикторше. Я как раз сортировала материалы, а девчонка в это время заученной скороговоркой предвещала усиление ветра и надвигающуюся с юга грозу. «В ближайшие часы, – неопределенно констатировала накрашенная головка, потом игриво наклонилась и пошутила: – Проверьте, заперты ли окна вашего дома и вернулась ли с прогулки любимая кошка».
– Ты куда это на ночь глядя? – удивился Виктор, увидев, как я, уже одетая в деловой костюм, сгребаю разбросанные по столу стопки бумаги и запихиваю их в портфель.
– Поеду сегодня. Переночую в городе. Обещают грозы. Слушание завтра в восемь и что-то мне подсказывает, что, выйди я утром, могу на него не успеть.
– Очень разумно, дорогая. Будь на связи и не лихачь, – муж ласково потрепал меня по щеке, чмокнул в ухо и зевнул, – тогда я лягу пораньше.
В квартире, нашем первом семейном гнездышке, я ночевала редко. Виктор после переезда предложил сдать ее в аренду, чего зря пустует, но этому неожиданно воспротивились родители. Бывая наездами в городе, они тоже останавливались у меня. Мама с юности не жаловала отели, а отец обнаружил в двух шагах от дома «вполне респектабельный паб», где виски подавали в правильной форме снифтерах.
Я выехала в восемь, сразу после вечернего чая. Отчетливо вижу одинокую фигуру Виктора, подпирающего распахнутую дверь и машущего рукой. Спустя сотню метров он полностью поместился в зеркало заднего вида. Ярко-желтый прямоугольник и нечеткий росчерк тонкого силуэта. Рука его застыла в последнем «прощай», лицо окончательно слилось с туловищем, и вот уже это не Виктор, а крохотная черная точка. Идеальное прощание идеальной пары. Его напутственный поцелуй был горяч. В глазах плескалась тоска. Он уже вымылся и переоделся в домашнее. В вырезе халата искрился капельками знакомый рыжий пух, солнечными утрами отливавший золотом и вызывавший во мне слезливую материнскую нежность…
Я даже подумывала остаться, если бы не обозначившие горизонт тучи, формой и цветом напоминающие подгнившие баклажаны.