До железнодорожного переезда оставалось несколько миль, когда путь мне перегородило дерево. Ветер налетел неожиданно, и землю сразу накрыла ночь. Треск ломающихся веток заставил меня вовремя остановиться. Я вышла посмотреть. Первые капли дождя шмякнулись об асфальт, а спустя несколько минут хлынул сущий потоп. Сучья поваленного дерева грозно торчали во все стороны, крона грохотала и шевелилась, словно голова Горгоны. И вдруг там, в глубине, между всполохами молний, полыхнула золотом искра. Блеснули два глаза. Я едва не закричала. На меня сквозь листву скалилось уродливое, перекошенное старческое лицо. Очнувшись от ужаса, я запрыгнула в машину и повернула назад, параллельно размышляя, сообщать ли в полицию о попавшей в беду старухе или мне все это привиделось и какой дорогой мне следует ехать завтра.
В доме горел свет. В гостиной и в столовой. Видно, прислуга убирается, готовя помещения к утру. До моих ушей долетели звуки саксофона. Громогласный Гленн Миллер, пластинку с которым нам подарили на новоселье. Мы с Виктором во всем предпочитали классику и ее почти не ставили.
Я бросила машину перед главным входом, и тихо, чтобы не разбудить Виктора, открыла дверь ключом, повесила плащ, скинула туфли и на цыпочках подошла к приоткрытой двери, ведущей в столовую. Оттуда доносился смех, мужской и женский. Кто же из слуг посмел так громко веселиться в то время, как их хозяин спит? Я не была строгой домоправительницей и никогда не пеняла за некоторые вольности. В конце концов, все мы люди, но тут…
Я решила подсмотреть, чем там занимаются эти двое, и, прильнув к щелке, увидела край стола, уставленного блюдами и фужерами поверх белоснежной кружевной скатерти, подарка матери к какому-то юбилею. В ведерке кренилось шампанское, нежнейшая лососина отливала голубым. В парной икорнице на серебряной подставке в стиле Людовика XVI влажно поблескивали холмики красной и черной икры. Гленн Миллер дул в свой тромбон так, что не слышно было ни ветра, ни раскатов грома.
Я приоткрыла дверь чуть шире и обмерла. За столом сидели трое. Мой улыбающийся муж, облаченный в новый шелковый сюртук поверх отутюженной рубашки, кухарка Марта в моем вечернем, цвета недозревшего персика платье и девочка лет трех с зелеными ленточками в непослушных рыжих кудрях. Малышка запустила пальцы в жестяную коробку с марблами, которые я собирала с малых лет и привозила со всего света, и смеялась. Легко, звонко, беззаботно. Пухлые пальцы выудили горстку цветных стекляшек, девчушка отвела руку в сторону и со смехом разжала кулачок. Шарики зацокали по паркету, и Виктор, полный восторга, вскочил, чтобы их собрать. Потом подошел к девочке, вернул марблы в коробку, приобнял и поцеловал шалунишку в макушку.
– Милый, – подала голос раскрасневшаяся Марта, – не правда ли, она чудо! Вся в тебя.
– Нет, в тебя, – зарделся Виктор, обогнул стол, схватил женщину в охапку и запечатлел на ее шее страстный поцелуй, – наша пчелка такая же красавица, как и ты, любовь моя. За ее здоровье! За нас и нашу прекрасную девочку!
Они подняли бокалы, и только тут я заметила на шее Марты бриллиантовое колье в форме лилий, подарок Виктора к свадьбе, купленный, как я полагаю, на деньги моих родителей. Удивительно, но украшение было ей к лицу, как и идеально сидящее платье. Было что-то во всем этом…
О боже, они, эти трое, играли в семью. Нет, они и были семьей! А Виктор, мой сдержанный, полный достоинства Виктор, выглядел не просто счастливым, он весь лучился, словно только что познал рай.
Я зажала рот, чтобы не закричать. И задохнулась от рвущейся наружу ярости.
– Папочка, – вдруг пискнула малышка, – дай-дай-дай…
Маленький пальчик ткнул куда-то в сторону, Виктор оторвался от лобызания Марты и исчез из виду. Послышался звук отпираемой дверцы, и в руках у девочки оказалась старинная кукла в голубом парчовом платье, чепчике и в хрустальных башмачках. Та самая, которую я выторговала у антиквара, когда нам с Виктором еще не был вынесен окончательный вердикт. Тогда мы избавились от всех детских вещей, но эту куклу я оставила. Она обреталась в шкафу среди фарфоровых собачек и морских ракушек. Теперь с нее срывали чепец и раздевали догола, а Виктор с нежностью смотрел на это святотатство и гордо улыбался. Как всякий любящий отец.
8 июня
Я не устроила скандал и ничем не обнаружила своего присутствия. Мысленно попрощалась с оскверненной куклой и выскользнула за дверь. Гленн Миллер зашипел, и его сменил прокуренный баритон Джо Кокера.
Машина завелась с первого раза и, прошуршав гравием, выпорхнула с аллеи за ворота. Я решила во что бы то ни стало добраться до города. Дождь не унимался, но мне было все равно. Я и думать забыла о старухе и дереве. Перед глазами стояло дружное семейство в моем собственном доме, где мне уже не оставалось места. Я чувствовала себя забытым всеми призраком, наблюдавшим за жизнью других в замочную скважину, бессильным и выброшенным на орбиту одиночества. Я не смогла родить Виктору ребенка, и он осуществил свою мечту с другой. Странно, я никогда не замечала, как Марта полнеет, как наливаются молоком ее груди, не помнила, чтобы она недомогала или подолгу отсутствовала. Легкая и звонкая, она всегда споро хлопотала по хозяйству. И я никогда не слышала в этих стенах писка младенца, плача ребенка. Все, что я знала о живущих в поместье детях, это то, что у нашего садовника есть сын, пятнадцатилетний молчаливый увалень деревенских кровей, иногда помогающий отцу с паразитами, облюбовавшими наши груши. Но Марта какова! Услужливая, улыбчивая, порхающая стрекозой между кастрюлями и духовкой. По сути, на кухне я была ее ученицей. Она знала все о сортах муки, кислоте начинки, вязкости соуса. С умным видом рассуждала, какие теплицы лучше сохраняют сочность балканских томатов и сколько солнца требуется крыжовнику, чтобы он уродился сочным и в меру сладким. Я столько раз наблюдала за тем, как она готовит обожаемый мною силезский бисквит. Помогала отделить белки от желтков, взбивать сливки и даже обжаривать миндаль до золотисто-коричневой корочки. «Секрет тут – в нужной текстуре теста, добавишь все сразу – и пиши пропало», – поясняла Марта, ловко орудуя венчиком.
Тогда она была обычной кухаркой. Но в этот вечер ее шея, увитая МОИМИ бриллиантовыми лилиями, зацелованная МОИМ мужем, выглядела так царственно, так органично. Я и не замечала, как она молода и как красива… А девочка – они так и не назвали ее по имени – точная копия Виктора. Когда-то я мечтала о таком ребенке…
Я резко затормозила, распахнула дверцу. Меня стошнило прямо на асфальт. Мысль зацепилась за пушистые волосы трехлетки – один в один как у Виктора на груди – и больше не отпускала.
До города я добралась во втором часу ночи. Приняла ванну, выбросила в мусорную корзину испорченный костюм и сразу легла. Удивительно, но я быстро заснула и открыла глаза, только когда радио-будильник взорвался гайдновской прелюдией ре бемоль мажор.
Решение пришло мгновенно. Я знала, что сделаю с ними.
* * *
Слушания прошли на ура. Я нападала словно зверь, не оставляя оппонентам ни единой лазейки. Назавтра газеты приумножат мою победу. В этом мире я все еще оставалась королевой.
– Как дела? – Голос Виктора звучал ласково и безмятежно. – Слышал, ты разделала их под орех. Умница! Это надо отпраздновать.
– Да, дорогой, все прошло просто прекрасно. Скоро выезжаю. Скажи Марте, чтобы приготовила пирог. Мой любимый. Ужинать я не буду, съем кусочек бисквита и, может быть, выпью бокал вина.
– Все будет исполнено в лучшем виде, душа моя. Жду! – радости Виктора не было предела. «Жди», – предвкушала и я, завязывая под подбородком шелковую косынку и примеряя вторые по счету солнцезащитные очки.
Коробку из кондитерской доставили в паб на вымышленное имя, а оттуда ее забрал посыльный. С ним преобразившаяся я пересеклась чуть позже, на перекрестке. Точный рецепт и внешний вид пирога я оговорила с кондитером еще утром по телефону, представившись вконец измученной секретаршей капризного босса и пообещав за скорость хорошие чаевые. И даже отослала цветную фотографию, сделанную в тот единственный раз, когда я попробовала испечь силезский шедевр самостоятельно, разумеется, под неусыпным оком Марты. На фото я держу на вытянутых руках пирог, а лицо светится счастьем, хотя на вкус, насколько я помню, он оказался немного… даже слишком приторным – я переборщила с сахаром.
В восемь я въехала в северные ворота. Внутри дома было прибрано и тихо. Все на своих местах. Ни следа вчерашнего праздника. Колье покоилось на своем месте в шкатулке; платье, чистое и выглаженное, – в гардеробной; кукла, одетая и обутая, вернулась в шкаф и, как и прежде, обнимала ванильного фарфорового пуделя; пластинка с Гленом Гульдом уже лежала готовая на вертушке. Только жестянка с марблами оказалась на комоде в гостиной, хотя место ее было в спальне.
– Дорогая, вот и ты! – мокро ткнулся, как всегда, в ухо Виктор. – Вчера добралась без проблем? Ты не позвонила, а я переживал.
– Решила тебя не беспокоить. Ты ведь рано лег, не так ли?
– Около десяти. Голова раскалывалась. И почти сразу заснул.
– Это все погода… Сейчас тебе лучше? – я пригладила непослушную рыжую прядь.
– Гораздо. Ведь ты со мной. Я жутко скучал, – проворковал Виктор и потянулся к моим губам. Я впервые заметила, что губы у него слишком толстые и тоже усыпаны веснушками. Мой идеальный мир рушился на глазах.
– Я чувствую себя такой… грязной, – не соврала я, – погоди, только умоюсь, и будем праздновать. А пока, дорогой, попроси Марту принести из подвала совиньона, того, что привезли весной из поездки мои родители. Помнится, там оставалась еще одна бутылка. И побольше льда. Я скоро.
Я поднялась этажом выше и прислушалась. Шаги кухарки раздались во дворе, потом смолкли у южного флигеля. Кухня, таким образом, осталась без присмотра. Я в считаные секунды заменила приготовленный Мартой пирог на его точную городскую копию и поправила немного съехавший край. Теперь идеально. Потом отнесла коробку с Мартиным творением и прочий хлам в машину, специально оставленную у задней двери. Вызвала по рации шофера и попросила помыть мою красавицу, предварительно избавившись от скопившегося в багажнике мусора. Все как обычно. Так я делала сотни раз. Ровно в половину девятого к северному флигелю подъехала мусорная машина «Братьев Пимьен». Я слышала, как настоящий пирог исчезает под хрюкающим адским прессом. Следом в гараже зашумела вода. Теперь я была готова ко второму акту. Тем же путем я вернулась к себе, наскоро вымыла руки, переоделась, подкрасила губы, дописала несколько строк в дневнике, спрятала тетрадь в сейф и набрала номер полиции: «Скорее, прошу! Меня хотят убить…» – выкрикнула я адрес и положила трубку.