И бабушка-лиса, и наодеколоненный боров меня обманули. Бабушка воспользовалась моей отлучкой в туалет (подушки я взяла с собой) и стащила с витрины кафе два кусочка пирога, и я узнала об этом, только когда расплачивалась с официанткой. А Иванов, как оказалось передал дело в следственный комитет.
Профайлер – серая мышь (серая жилетка, серые брюки, серое лицо) – проводил меня в комнату с четырьмя компьютерами. Первый – обычный полиграф, второй – для анализа скорости и интонации моего голоса, третий будет следить за изменением ширины моих зрачков и мимикой лица, а четвертый – будет задавать вопросы и сводить все полученные данные.
Эти железяки пытали меня три часа, и я явилась в кабинет дознавателя Иванова с чувством человека, готового резать свинину и наслаждаться поросячьим визгом. Тот, как обычно, поводил носом, но справку все-таки выдал. Ни бабушка, ни я не сказали ему спасибо.
Где-то через месяц после похорон бабушки позвонил следователь по фамилии Кичкарь и предложил явиться к нему в кабинет на допрос в качестве обвиняемой.
Следователь Кичкарь не ценил ни свое, ни наше здоровье: все курил и курил. Через десять минут мы с адвокатом растворились в табачном дыму без остатка, поэтому сказанное им представилось мне облачным бредом. Оказывается, у него имеются достаточные основания для возбуждения уголовного дела в отношении меня, и если я начну сотрудничать со следствием, то он сможет ходатайствовать о смягчении мне меры наказания за умышленное убийство бабушки.
Я хотела возразить, но мой бдительный адвокат вовремя сжал мне руку.
– Статья пятьдесят один Конституции Российской Федерации, – таков мой ответ, – я не хочу свидетельствовать против себя.
Следователь Кичкарь закурил очередную сигарету и стал доказывать мне, что я, якобы, специально отвезла бабушку в кафе «Маяк» и накормила ее мучным пирогом «Подушки». А ей при ее заболевании такую пищу есть категорически было нельзя. Мою вину доказывают показания того самого профайлера. Этот серый человек перевел выводы проведенного искусственным интеллектом исследования на человеческий язык. Оказывается, машина рассмотрела в моих ответах признаки «вербальной и невербальной неискренности». И еще: на протяжении всей «беседы» я, якобы, пыталась дискредитировать вопросы искусственного интеллекта, отвечала на них короткими фразами, избегая имени бабушки и обсуждения деталей преступления, чтобы избежать волнения.
Я хотела спросить у Кичкаря: имеет ли право пожилой человек перед смертью поесть любимых подушек? Но ответила как надо – про пятьдесят первую статью, вовремя сработавшую подушку безопасности. Чтобы следователь особо не печалился, пришлось угостить его оставшимся от нашего с бабушкой похода в кафе тем самым пирогом с воздушным шоколадным бисквитом и сочной творожной начинкой под названием «Подушки». Я же не могла предположить, что он такой голодный и набросится на пирожное месячной давности, подавится и умрет.
Таким образом, уважаемые присяжные заседатели, хочу сказать, что я, как вы видите, всегда говорю правду и о людях, и о событиях. Наоборот, меня всегда старались обмануть. Обвинение основывается исключительно на данных искусственного интеллекта. Очень жаль, что железякам нельзя скормить какие-нибудь вкусняшки.
В заключение моей речи я хочу поделиться рецептом этих самых подушек. Мало ли, может кому пригодится. Ведь жизнь сама подушку не подложит.
Елена Тумина.ТЕ ТРИ ДНЯ, КОГДА Я ПОВЗРОСЛЕЛА
В детстве я жила в рабочем поселке на окраине Москвы. Семья была большая – папа, мама, бабушка, дедушка, я и маленький братик Сеня. Ему тогда исполнился год. Папа все время работал, мама занималась с Сеней. А у меня были свои дела: в теплую погоду я каталась на велосипеде, дважды в год ходила на демонстрацию к клубу с красным флажком и каждый день с бабушкой в булочную и в молочный.
Если дедушка был дома, мы с ним тоже иногда гуляли. Обычно шли на большую круглую площадь, где всегда много народа: там стоял газетный киоск, и дедушка покупал газеты, всегда одни и те же – «Советская Россия» и «Известия». На ощупь они были гладкие и приятно пахли – деревом.
Дома дедушка раскладывал газеты на столе, надевал черные очки с левой поломанной дужкой и начинал читать. Мне нравилось шуршание газеты, когда дед переворачивал огромные страницы. Часто дедушка пел от удовольствия, когда читал. Но не песню, а мелодию на одно и то же слово: А-а-а! Он говорил, что эта песня ему знакома с детства, он ее пел в церковном хоре.
Летом мне часто хотелось гулять, но приходилось ждать, когда мои друзья выйдут на прогулку после детского сада. Я в детский сад не ходила и часто скучала одна. И когда бабушка или дедушка вдруг брали с гвоздика ключ от замка, я радовалась: мы пойдем открывать сарай! Сараев во дворе много – два ряда. Жители дома в них хранили то, что не нужно или нужно редко. В нашем сарае висел дедушкин деревенский овчинный тулуп, на сундуке лежали старые лыжи, а у выхода стоял мой велосипед с кисточками на пластмассовых ручках.
В углу сарая стояла большая кадушка. Осенью все жители дома солили капусту. Ставили у сараев пеньки, на которых сначала рубили, а потом складывали капусту в кадушки с круглой деревянной крышкой. Мы с подружками стояли рядом, чтобы дождаться момента и получить кочерыжки. Кочерыжки бабушка разрешала есть прямо на улице!
Мой папа работал шофером на шамотном заводе. Я не знала, что значит шамотный, но в нашем подъезде все знали, что на этом заводе делают кирпичи. Тем летом мне только исполнилось пять, и в июле папа взял меня с собой в рейс – в Ленинград. И мама не была против!
Хотя однажды я уже была в поездке: мы всей семьей ездили в не очень далекую деревню. В этой деревне не было ванной, а была баня. Женщины мылись вместе, а у одной из них из пупка свисало что-то напоминающее большое-большое яйцо. Бабушка сказала, это грыжа. Очень страшная грыжа.
И хотя в деревне мы мылись в бане, из деревни я привезла вшей. Бабушке потом приходилось все время копаться в моей голове. Она брала большой гребешок и расчесывала мне волосы. От гребешка чем-то сильно пахло. Я утыкалась головой в ее халат, крутила головой туда-сюда, и мне нравилось, как бабушка искала вшей.
Утром в день поездки в Ленинград меня разбудили рано. Все по очереди говорили, что Ленинград – большой город и там легко потеряться, что по пути нужно хорошо кушать – когда папа скажет – и не забыть проситься в туалет, если захочется. Ну, да… Честно сказать, я иногда молчала, когда нужно было что-то сказать.
Этой весной к нам в гости как-то зашел дядя Сережа. Он приехал на машине, и мне разрешили с ним покататься – всего-то до милицейского поста. Я знала, как оттуда прибежать обратно домой. Но когда стала залезать в машину, немного задержалась на ступеньке и не сразу убрала руку, которой держалась. Дядя Сережа не увидел моей руки и сильно захлопнул дверь. Мой пальчик остался в расщелине. Но я дяде Сереже об этом не сказала. А он сам не заметил. Было очень больно, но я решила потерпеть и не говорить: дядя Сережа был строгий. Пальчик потом болел целый день, надулся и стал розовым, как маленькая морковка, которую бабушка положила в куриный бульон. Дома я легла на диван и свернулась клубочком. Я очень себя жалела, а пальчик баюкала, но не плакала.
В день поездки в Ленинград весь дом переполошился. На завтрак нас с папой мама с бабушкой накормили манной кашей, а с собой дали синюю сумку с едой и китайский термос с чаем. Это был уже не первый термос в нашей семье, потому что первый разбили. Дедушка ночью пошел на кухню попить воды, но забыл включить свет и случайно столкнул термос со стола. Купили еще один. Тогда по радио часто говорили: русский с китайцем – братья навек. Это хорошо, потому что термосы у китайцев красивые.
В поездку мы отправились ранним утром. На двух длинных машинах с прицепами – друг за другом – поехали из Москвы в Ленинград. И у папы, и у дяди Сережи машины были ярко-голубого цвета и назывались ЗИЛ-130. Даже номера машин различались лишь на одну последнюю цифру. Прицепы были доверху чем-то набиты и сверху накрыты брезентом.
Мне повезло: дядя Сережа тоже взял с собой в поездку свою дочку. Таня была старше меня на три года и уже ходила в школу! Папа сказал, будет лучше, если мы с ней поедем в одной машине: вместе будет веселей.
По пути мы рассматривали дорогу, машины, людей, милицейские посты. Папа задавал Тане вопросы про школу и ее школьных друзей. Я очень переживала, когда Таня рассказала, что учительница поставила ей двойку за то, что она забыла выучить стихотворение.
Черемуха душистая
с весною расцвела
И ветки золотистые,
что кудри, завила.
Я знала, что такое кудри, потому что мама иногда накручивала волосы на бигуди. Только не могла понять, как можно ветки завить кудрями. Но спрашивать постеснялась.
Ехали мы долго. Целый день. И все время смотрели в окно. По пути у шоссе росло много деревьев: березки, осины, тополя. От тополей всегда много пуха, и когда он собирается в кучки – похоже на снег посреди лета.
Вдоль дороги росло много елок. Зимой большую елку с нарядными игрушками я видела в Доме культуры на новогоднем празднике с Дедом Морозом и Снегурочкой. На праздник я пришла с мамой в синем нарядном платье с кармашком и белых колготках. Очень хотелось съехать с большой деревянной горки. Но оказалось, что съезжаешь быстро – а в очереди на горку стоишь долго, ведь детей на праздник пришло много, а горка одна. После спектакля мне дали подарок: конфеты были не только карамель, но и шоколадные. Из картонного чемоданчика выглядывали ириски, батончики, вкусные шоколадные конфеты «Мишка косолапый» и «Белочка». Хорошо, что Сеня маленький – пока можно не делиться.
Мы ехали и ехали. Иногда за деревьями виднелись дома: большие двух-, трех- и четырехэтажные, а также деревенские избушки, как рисуют в сказках. По улицам куда-то шли люди. Однажды, когда мы стояли на переезде со светофорами, на нашу машину стали лаять собаки. Они долго за нами бежали. А на зеленом поле гуляли коровы.