Партизанский отряд спрятал вызволенного пленника в горах, в старой лесной хижине. Синмэй, залечивая свою рану, параллельно ухаживала за ним. К счастью, те старые винтовки стреляли слабо, так что злосчастная пуля вошла в ногу на глубину всего в один миллиметр и не причинила особого вреда. Общение между Синмэй и спасённым командиром становилось всё теснее, и она обнаружила, что он был вовсе не так страшен, как о нём говорили, и в целом, не считая его пристрастия к женщинам, его можно было назвать хорошим человеком.
— Можешь звать меня просто начальником, — сказал он как-то Синмэй.
Он был всей душой признателен ей за спасение. Оттопырив три пальца, он заявил:
— Если бы ты меня не вытащила, ровно столько мне бы осталось жить.
— Три месяца?
— Три дня.
Он рассказал, что когда-то обучался профессии полевого врача, и хотел непременно осмотреть рану на ноге у Синмэй. Ни о чём не подозревая, она удовлетворила его просьбу, но когда он потребовал снять нижнее бельё, тактично отказала.
— В медицине такие вещи — ерунда, — сказал начальник.
— Для меня не ерунда.
Это была единственная и спонтанная атака, но она стала одним из важнейших рубежей в жизни Синмэй. Когда закончился период смут и беспорядков, начальник вернулся в город и вскоре занял ещё более высокий руководящий пост. Чтобы выразить свою признательность за всё, что сделала для него та женщина — комиссар специального отряда, он отыскал её, привёл в свою семью и признал приёмной дочерью. Заключив её в крепкие объятия, он обливался слезами. Она задержалась у него ненадолго и вскоре вернулась в родные края. Однако через некоторое время руководитель тамошней местной администрации обратился к ней и пригласил её работать учителем в сельской школе, пообещав зарплату от государства. Это была завидная должность, так что Синмэй на радостях, прихватив с собой местных продуктов в качестве подарка, отправилась навестить начальника. Приехав к нему, она обнаружила, что он за то короткое время, что они не виделись, сильно растолстел и постарел, зато стал очень сердечным и дружелюбным. Он усадил приёмную дочь на диване подле себя и начал вспоминать ту ночь, когда много лет назад она спасла его.
— Ты всё ещё чувствуешь ту свою рану на ноге? — спросил он.
— Не беспокойтесь, начальник, всё зажило.
— Если ты не возражаешь, я бы хотел, чтобы ты стала моей невесткой.
Синмэй, не готовая к такому повороту, опешила, но затем ответила:
— Это большая честь для меня.
Начальник хлопнул в ладоши, и из соседней комнаты вышел молодой парнишка в распахнутой настежь военной форме. Склонив голову набок, он проронил:
— Вот эта? Я не хочу, — затем замурлыкал какую-то мелодию себе под нос и удалился.
— Бессовестная тварь, ничего не понимает! — ругнулся начальник, провожая взглядом сына.
Синмэй улыбнулась. Начальник взял её за руку и похлопал по плечу:
— Какое славное дитя, даже в такой ситуации улыбаешься.
Синмэй высвободила вспотевшую ладонь из его руки, подошла к стоявшей поодаль сумке и извлекла на свет топорно сработанный пистолет. Начальник вскрикнул и вскочил с дивана.
— Тогда я пользовалась двумя такими, — пояснила она. — Один я оставлю себе, а этот дарю вам на память.
Только тут начальник успокоился и принял подарок обеими руками. Синмэй, встав по стойке смирно, почтительно отсалютовала ему. На глазах у него выступили слёзы.
Рассказав Баоцэ о своём прошлом, Синмэй добавила:
— Я должна быть до конца откровенна с тобой, ведь мы будем вместе жить, и я не хочу ничего от тебя скрывать. Во времена, когда я была в «Отряде Мопаньшань», опасность подстерегала нас постоянно, и даже в самую суровую зимнюю стужу мы не покидали гор. От холода порой невозможно было устоять на одном месте, и чтобы как-то согреться, мы с однополчанами сбивались в кучу и грели друг друга своими телами. Что поделать, шла война. Все мы были молоды, не обошлось без инцидентов, и ремень на брюках был слабой защитой. У меня случился выкидыш. Ничего, что я это рассказываю?
У Баоцэ в голове гудело, с забитым носом он прогнусавил:
— Ничего. Но мне надо знать, сколько раз у тебя случалось это с теми людьми, ну, с твоими однополчанами, — спросил он, глядя в её искреннее лицо.
Она долго думала, перебирая пальцами, и наконец ответила:
— Раз семьдесят-восемьдесят, пожалуй. Но в конце концов расстались. Не судьба.
Баоцэ какое-то время мерил шагами комнату, озадаченно почёсывая затылок и время от времени глядя в окно на редкие созвездия. Синмэй сидела на кровати, подперев руками подбородок:
— Я понимаю, тебе нужно подумать. Само собой, это же на всю жизнь!
Походив по комнате минут десять-двадцать, Баоцэ взглянул на неё и сказал:
— Отпусти меня, мне надо вернуться в деревню, там крупное производство и дел невпроворот.
Синмэй со вздохом встала и, боясь, что он намерен вот так от неё сбежать, крепко сжала его руку:
— Баоцэ, ученик мой, послушай меня. Я всё для тебя продумала. Тебе нужно перенести своё огромное производство сюда, ведь здесь твой дом! Я буду помогать тебе, и старина начальник будет помогать! Не пройдёт и нескольких лет, как дело наладится и начнёт расширяться, и тогда даже сотне Саньдаоганов за нами будет не угнаться! Мой замысел принесёт успех, и я тебе его дарю!
Баоцэ не отвечал. Она притянула его голову к себе и прижала к груди. Он ощутил родной запах — запах той пёстрой коровки, которая паслась у стога. Он крепко сжал её обеими руками и прижал к кровати. Она прерывисто задышала, но вдруг, вспомнив о чём-то, вскрикнула и отстранила его:
— Постой, постой, я сперва тебе кое-что покажу!
Она рывком встала с постели и, нагнувшись, стала рыскать по углам; потом наконец достала откуда-то узел из грубого холста и развязала его. Внутри оказался пистолет кустарного производства.
В нос ударил резкий запах селитры. Баоцэ поднял пистолет, опустил его, затем попробовал прицелиться в окно.
— Стреляет картечью, — пояснила Синмэй, — с расстояния в пятьдесят шагов может убить кролика.
— А человека?
— Тоже.
Синмэй достала откуда-то широкий ремень, подпоясалась и сунула пистолет за пояс, а затем повернулась в сторону восходящего солнца и отдала честь. Баоцэ наблюдал за ней со стороны, и лицо его тоже приняло строгое и торжественное выражение. Она подошла к нему и прошептала на ухо:
— Судьба уже всё определила. Отбрось свою нерешительность, в ней нет нужды. Тебе необходим человек с боевым опытом, тебе нужен свой комиссар.
— Комиссар, — пробормотал Баоцэ.
Глава 10Необычный отчёт
— Значит, вот как она стала вашим комиссаром, — произнесла Куколка, запинаясь.
Спальню замка Айюэбао уже заполняли мягкие сумерки, но свет они включать не стали. Чуньюй Баоцэ не видел слёзы, навернувшиеся на глазах у Куколки. Ей и самой это казалось странным: уж сколько боли и печали ей выпало за эти дни, а она всё терпеливо сносила, и только сейчас, оказавшись в мире этих двоих — Комиссара и председателя, — не смогла сдержать слёз. Были ли это слёзы радости за него, пережившего столько горя и потрясений и наконец нашедшего счастье, или же слёзы досады и ревности, она сама толком не понимала. Она сунула ему под шею подушку-валик, отёрла у него со лба капельки пота и слюну с уголков губ. Он слишком утомился, хотя сейчас лишь мысленно возвращался к своему долгому тернистому пути и делился воспоминаниями. Он утомился душой; ему страшно было возвращаться в прошлое — воспоминания снова бередили его старые раны. Куколка неплохо умела угадывать мысли мужчин: взять, к примеру, чувственного и темпераментного Хромого и угрюмого и решительного Тощего — никто из них не умел и не любил говорить о своём прошлом. Главной добродетелью женщины в их понимании было умение держать рот на замке, но иногда и они нуждались в искренности. Несмотря на тяготы и лишения, такая откровенность возможна лишь в обмен на ещё большее взаимопонимание и преданность. Куколка поглаживала слегка поредевшие вьющиеся волосы Чуньюй Баоцэ и легонько целовала его в уголки губ, а тот, видимо, в ответ на эту поддержку и утешение, положил руки на кончики её волос и заскользил руками вниз вдоль её спины. Глядя в её сверкающие глаза, он легонько вздохнул:
— Таких женщин, как ты, в книгах обычно не называют «человек».
— Как это? А как же тогда называют?
— Личность. — Немного помолчав и подняв лицо к потолку, он продолжал: — От Комиссара я снова вернулся в Саньдаоган, но на душе было неспокойно. Ночью рабочий участок освещали фонари; абсолютно все зажигал я — нельзя было, чтобы хоть один из них погас. Я также пообещал, что заберу к себе дядюшку Ли Ицзиня на старости лет и буду за ним ухаживать. Однако, проспав до рассвета, я вновь испугался. Испугался, что останусь здесь до конца жизни, а ведь это не мой родной дом.
— Но вы, наверное, испугались её пистолета, — предположила Куколка.
— Может, и так. Чем теснее я с ней общался, тем больше понимал, до чего она была чудная, родилась она не в то время. Проще говоря, она не была создана для мирной эпохи и не годилась для мирной жизни. Если бы жизнь её выпала не на период коротких вооружённых стычек, а на долгие военные годы, она бы, наверное, дослужилась до генеральского звания. Она не была любителем того, что обычно происходит между мужчиной и женщиной; даже во время близости с мужчиной обязательно должны были быть победитель и проигравший, а тех, кто просто стонет да охает, она не жаловала. Она обожала свой изготовленный кустарным способом пистолет. Я спрашивал, стреляла и убивала ли она кого-нибудь из этого пистолета. Она отвечала: само собой. Особо упомянула она тот случай, когда наказали одного деревенского ганьбу[18], который частенько «портил дочерей негодяев». Она оттащила его к краю поля, где рос «чёртов имбирь», прицелилась ему в бедро и выстрелила.