Побег
Баоцэ заперли в комнате с железными решётками. К нему никто не приходил, только кормили регулярно. Это напомнило ему то время, когда Цяньцзы держал его в тёмном помещении с жёрновом. На сей раз ему больше повезло в том плане, что он успел спрятать книги и записную книжку, иначе по этим зацепкам они бы рано или поздно добрались до Лаоюйгоу. У него взмокла голова, сердце бешено стучало. Нужно держать рот на замке: я из Саньдаоган — и точка. Я ничего плохого не сделал, никаких проступков не совершал. Так он думал, с силой потряхивая цепями: один конец цепи сковывал его лодыжки, а другой был прицеплен к кровати железным кольцом. Он так звонко гремел цепью, что вошёл охранник и влепил ему оплеуху.
— За что вы меня на цепь посадили? Я бедный крестьянин, шёл по своим делам! — кричал юноша вне себя от ярости.
Охранник с угловатыми скулами и лицом в чёрных точках насупился, на шаг отступил, а затем накинулся на него с кулаками и пинками:
— Я тебе покажу бедного крестьянина! Я тебе покажу бедного крестьянина!
Юноша поднял руки, пытаясь прикрыться от ударов, ручными кандалами больно задел охранника, и тот ещё больше взбесился. Наконец охранник устал. С трудом переводя дыхание, он опустил кулаки и заговорил, выплёвывая каждое слово:
— Уж и к кровати приковали, а ты всё смеешь упираться! Вот что я тебе скажу: твоё преступление на смертную казнь потянет, так что приковали тебя по делу!
От этих слов Баоцэ прошиб холодный пот. Ничего не соображая, он уставился на свои ржавые оковы. Наконец до него дошло: если это и впрямь сделал он, то его ждёт смертная казнь! В этом нечего и сомневаться! Но проблема в том, что на него возвели напраслину! Он чувствовал себя самым несчастным человеком на свете. Он был настроен не признавать за собой этого тяжкого преступления даже под угрозой смерти, он должен жить, у него есть ещё незавершённые дела, а именно — последняя просьба Ли Иня.
Близилась ночь. Над головой висела до ужаса яркая лампа, перед ним стоял чёрный железный стол, за столом сидели двое, а он сам был привязан к железному стулу и скован многочисленными цепями.
— Рассказывай, откуда ты, каковы мотивы преступления, сколько раз это делал. Мы уже всё выяснили, нам надо только проверить и подтвердить, — хладнокровно сказал тот, что постарше, и зажёг сигарету.
Молодой человек, сидевший рядом с ним, что-то записывал, шурша по бумаге пером. Баоцэ отвечал в тон ему, так же невозмутимо: из Саньдаоган, бедный крестьянин, никаких преступлений не совершал.
— Чего ж ты тогда убегал?
— Испугался.
— Что тебя застрелят?
— Боялся я… — Позабыв, что он привязан, Баоцэ упёрся ногами в пол и попытался встать. Раздался треск.
Человек затушил сигарету:
— Привяжите-ка его покрепче!
В камеру немедленно вошли и обмотали его верёвкой ещё несколько раз, так что он больше не мог пошевелиться. Допрашивающий, заложив руки за спину, приблизился к нему, развернулся вокруг своей оси и, глядя с высоты своего роста, яростно ругнулся:
— Дрянь!
Баоцэ прикрыв глаза отвечал:
— Вы схватили невинного человека, я всего лишь проходил мимо!
— Вот как? А в городе ты что делал?
— Я… побираюсь, прошу милостыню и ищу заработок.
Мужчина усмехнулся:
— Тогда, считай, нашёл. Имей в виду, что мы меньше чем за три дня выясним о тебе всё.
На этом первый допрос был окончен. Когда конвой привёл его обратно в тёмную камеру, ему дали карандаш и бумагу, чтобы он на ней писал или рисовал. Он стал писать.
— Пиши-пиши, всё что душе угодно.
Через некоторое время тот же человек заставил Баоцэ рисовать. Баоцэ нарисовал дерево — ту дикую цедрелу, которую он помнил; затем нарисовал под деревом бабушку. Из глаз его полились слёзы; он смотрел на свою корявую картинку и на написанные вкривь и вкось иероглифы. Человек забрал бумагу и ушёл. Три дня спустя начался второй допрос. Человек за железным столом перебирал стопку бумаг, время от времени поглядывая на него, и взгляд этот становился всё суровее. Наконец он воскликнул:
— Ну что ж, ты из Саньдаоган. Но, скажи на милость, как ты умудрился пропасть на десять с лишним лет?
Баоцэ вздохнул с облегчением. Уперев ноги в землю и заикаясь, он ответил:
— Меня унёс коршун.
— Угу, здоровенный же был коршун. Как же ты тогда не разбился насмерть?
— Он бросил меня прямо на стог сена.
— Резонно. А как же ты потом жил? Куда ты пошёл? Где учился? Как вернулся обратно в деревню? Пока не расскажешь всё, даже не думай отсюда уйти.
Ход мысли у Баоцэ начался со стога сена, который был смутным воспоминанием. Затем было бегство, он с плачем звал маму, сердобольные люди забрали его к себе, так он и рос потихоньку… А что потом? А следуя зову, который услышал во сне, он отправился на юг и на запад. Он бежал, бежал, и так в скитаниях повзрослел и стал шестнадцатилетним юношей, крепко сколоченным, с густой, как пучки льна, шевелюрой. Так он и добрался до деревни, где родился, проник во двор материнского дома и уснул, зарывшись в стог.
Баоцэ рассказывал отрывочно, наполовину зажмурившись, словно с трудом извлекая со дна памяти воспоминания. Когда он остановился, допрашивавший, покусывая губы, посмотрел на того, кто записывал:
— Записывай подробно всё это враньё, чтобы потом рассчитаться с ним по всем правилам.
— Это не враньё! — вскричал Баоцэ.
— Да ну? Что ж, расскажи о школе, где ты учился, — как она называется? Нет на свете такого места, которое я не смогу отыскать!
Баоцэ оказался в тупике. Он подумал-подумал, вздохнул и сказал:
— Она мне попалась, когда я странствовал. Помню, там помещение было наполовину разрушенное, а вот название я забыл.
— Забыл?
— Забыл.
Допрашивавший приблизился к нему:
— Ну ладно, — и неожиданно дал ему затрещину. Удар был такой силы, что Баоцэ почувствовал, как из ушей и из носа пошла кровь.
Мужчина пускал в ход и руки и ноги, схватил его за шею и начал бить в нижнюю челюсть. Изо рта хлынула кровь, и на груди расплылось огромное пятно. Баоцэ не издавал ни звука. Он словно вновь услышал тот призыв на мельнице: «Бейте его! Бейте так, чтобы он застонал от боли!» «Нет! Ни за что я не буду стонать от боли!» — мысленно сказал он себе в тот момент.
Он потерял сознание, а когда очнулся, уже опустились сумерки. Рядом стояла прокисшая каша, лежали пампушка и кусочек солений. При виде пищи он рефлекторно протянул к ней руку, но, схватив еду, понял, что не может есть: кровь застряла на зубах и склеивала губы. Он с усилием разлепил их, пошевелил языком и путём неимоверных усилий чуть-чуть приоткрыл рот, но, как ни старался, не смог откусить зачерствевшую пампушку. Среди ночи к нему в камеру вошёл человек средних лет в форме из чёрного сукна. Из кармана у него торчала ручка; он достал из кармана очки, надел и посмотрел на заключённого. За ним следом вошёл молодой человек, и оба стали о чём-то перешёптываться.
На рассвете два человека с ружьями за спиной открыли камеру и прокричали:
— Вставай, дело есть!
Не зная, что его ждёт дальше, Баоцэ продолжал лежать на кровати. Кто-то подошёл, расстегнул цепи у него на лодыжках и попытался отделить от кровати его тело, но кандалы с ног не снял. Взяв заключённого под руки, они полуволоком потащили его к двери. Солнце светило так ярко, что было больно открыть глаза. Они прошли по коридору и вышли во двор, где стояла машина. Кузов был уже полон арестантов, и его подняли к ним. Только оказавшись в машине, он заметил на всех людях в кузове таблички. Он понял, что их сейчас повезут по улицам. Его сунули в самую гущу дурно пахнущих арестантов. Было в кузове и несколько людей в кожаных ремнях: они были вооружены до зубов, а на ружьях поблёскивали острые штыки.
Машина тронулась. Один из его соседей в отчаянье застонал и тихо что-то забормотал.
Баоцэ показалось, что пронзительный крик обжёг, заполнил его целиком, от макушки до пят. Этот крик захватил его полностью: всё его тело ревело и завывало, то звонко, то грубо, перекрывая стук сердца и весь уличный шум. Солнце поднялось над горизонтом: казалось, оно и есть источник этого крика, этого мощного вопля, который низвергается с небесных просторов на землю и, разлетаясь вдребезги, серебряными осколками проносится в воздухе между людьми и над крышами домов. Этот душераздирающий звук становился невыносимым, и Баоцэ хотелось заткнуть уши руками, но руки его были туго стянуты верёвками, а на запястьях поблёскивали кандалы. На груди висела тяжёлая табличка, и проволока, к которой она была прицеплена, врезалась в шею сзади. Одна отчётливая мысль, прорвав бесчисленные звуковые барьеры, втиснулась в сознание и коснулась грядущей развязки: это прощальная поездка, это самый долгий, но и самый короткий в бренном мире путь. Он увидел, что за машиной следует людской поток: одни поднимали кулаки и грозили людям в кузове, другие неподвижно пялились. За спиной кто-то дёрнул его за узел верёвки. Это движение говорило о том, что сзади его держит специально приставленный человек, а сам он лишь добыча и в данный момент принадлежит ему. Он не мог повернуть голову, чтобы узнать, как выглядит этот человек со штыком за спиной. Ненависть помогла ему на время избавиться от взрывов звуковых волн, и он вспомнил о самом главном: проститься с родными. Мама, бабушка, дикая цедрела у дороги, матушка из Саньдаоган. При воспоминании о Ли Ине у него из глаз полились горячие слёзы. Казалось, учитель стоит в расщелине среди клубов тумана, на границе между двумя мирами. Потрясённый, сияющий от радости, он смотрит на своего ученика, словно спрашивая: «А ты откуда взялся?» В горле застрял ком. Юноша не мог ответить, он мог говорить только сердцем и взглядом, и он так ответил любимому учителю:
— Да, это я. Это так печально и так не вовремя, но перст судьбы указал на меня, заставил поторопиться с утра пораньше. Учитель, может быть, я не самый несчастный человек на этом пути. Учитель, позвольте преклонить перед вами колени, снять с волос всю налипшую на них грязь, позвольте излить перед вами наполняющий меня стыд: дорогой учитель, я очень виноват перед вами, я вёл себя неосмотрительно и беспечно, поэтому так и не смог добраться до Циндао и навестить вашего отца, не смог выполнить вашу последнюю просьбу. Это моя самая большая печаль — я отложил на пото