[65]. Тяжелый был взгляд у Кондратия, такой же тяжелый, как и кулак, которым он однажды в порыве гнева дверь дощатую проломил.
– И вам не хворать! – Атаман Войска Донского Максимов Лукьян ждал этого гостя уже который день.
События последних месяцев не давали ему покоя ни днем ни ночью. Старшины, посланцы, жалобщики и голытьба отнимали все время засветло, а думы тяжкие не давали заснуть до рассвета. Всякий раз, когда приходило время почивать, Лукьян долго гладил свои залысины с поседевшими остатками когда-то пышной казацкой шевелюры, словно изгоняя из головы рой тяжелых мыслей. При этом взгляд его маленьких, широко расставленных глаз, становился рассеянным и бессмысленным, как у старого пса с бельмом.
– Люди сказывают, искал ты меня, Лукьян? – Казак своими большими руками обернул тумак[66] вокруг папахи и засунул ее за ворот, ожидая продолжения разговора. Он и сам собирался ехать в Черкасскую, но когда гонец от атамана принес к нему в Трехизбенку наказ явиться в казачью столицу, пришлось поторопиться.
– Заходи, Кондратий, присядь… Искал, да… – озабоченный вид атамана только утвердил гостя в мысли о том, что дела на Дону неладны. – Что там, на Айдаре, Кондратий? Что старожилы гутарят? Про буйство князево слыхал-то?
Бахмутский сотник Кондратий Булавин не только слыхивал от ходоков и верховых казаков[67] о сыскных отрядах князя Юрия Долгорукого, но и не единожды по пути сюда, в Черкасскую, встречал караулы, сопровождавшие голытьбу десятками человек. Куда их вели, Кондратий прослышал в одном из городков: станичники сказывали, что на государевы верфи уводят новопришлых[68], в Воронеж, а каких-то после розыска – в края родные, где ждут их в приказах для возмещения убытков.
– Гутарят старожилые казаки, гутарят пришлые, беглые гутарят, все гутарят, Лукьян! – голосом своим Булавин выказал то недовольство, что слышал от донцов. Расставив ноги в стороны, Кондратий опёрся на колени руками и уставился на Максимова взглядом таким, будто перед ним не атаман Войска Донского сидел, а московский боярин. Люто ненавидели дончаки племя боярское за хитрость и изворотливость, за советы, что государю Петру Лексеичу[69] нашептывали, за притеснения вольницы своей ненавидели.
Не прерываясь Кондратий продолжил:
– Аль не знаешь ты, атаман, какие беды учиняет подполковник Долгорукий в верховьях? Для того звал, чтобы очи я тебе открыл? Иль по делу какому?
Атаман Максимов встал с места своего, прошелся по палате, поглаживая окладистую бороду. Потом резко сел на лавку напротив гостя, приняв такую же позу, и гаркнул громко, отрывисто:
– А ты не бузи, сотник! Я и спрашивать буду! Не ты!
Булавин выровнялся и сложил руки на груди, насупив взгляд, как на татарина:
– Испрашивай, коль звал, только за ответы мои серчай на себя да на старшин Черкасских!
– Кондратий, да что ж ты за человек такой… Тут дело править надо, а ты с обидами своими, – атаман смягчил тон, ему сейчас ссориться с сотником было не с руки. Положиться не на кого. Кто из гонористых да заводных – в войска Петровы откомандированы, в кампанию против шведов. Дончаки обескровлены, а приказы царские издают циркуляры один другого горше.
Атаман продолжил, растягивая фразы, будто продумывал слово каждое да боялся ошибиться:
– Знамо про жестокости, что Долгорукий учиняет. И лазутчиков не надобно. Вон, казаки десятками жалобы сказывают. Думаешь, любо мне тут очами моргать? Долгорукий с войском в Черкасскую заявился, потребовал беглых выдать, указ царский на круге зачитали. Господа казаки взбеленились, мол, издревле с Дону выдачи нет. Так он нам Горчакова припомнил. Говорит, Петр Лексеич люто осерчали на Кондрашку вашего, на Булавина. Не покрываете ли смутьяна и вора[70] Булавина?
– Ах, я уже в ворах хожу?! Здорово же дьяк сказку нашептал…
В прошлом году дьяка[71] этого, направленного Адмиралтейским приказом в Бахмут для проведения описи людей, срубов, домов, кузен, солеварен и прочих строений, казачки решением круга арестовали, не допустив к переписи. Недолго томился под караулом Алексей Горчаков, отпустил его Булавин, согласившись со старшинами, что гнев царский того дьяка не стоит, ведь дело сделано – солеварни Бахмутские, отбитые у Изюмского полка, за собой ведь оставили, пусть идет с богом. Одного не ведал тогда Кондратий – что дьяк прибыл переписывать государево имущество. Устал Петр I от склок между Изюмцами и Донскими, да повелел солеварни на себя отписать с доходом в казну.
– Так и спрашивал Долгорукий за голову твою. Видеть хотел. А люд станичный не выдал. Никто не сказал, где тебя искать, Кондратий, никто! – Атаман на последних словах нагнулся к лицу сидящего на скамье Булавина и сказал их громко, будто с укором: – Уж еле уговорили подполковника царского низовых не тревожить и Черкасск со станицами в покое оставить. Да и сам он видел, что солдат у него не хватит. У меня тут паломничество, Кондратий! Народ новопришлый буераками сюда от сыска бежит. Что прикажешь, как надобно было делать? Чтобы подполковник сразу и низовые станицы прошерстил? Куда бежали бы? В Крым?
– Что не выдали, так за это благодарствую, а приказы тебе пусть совесть твоя дает. Юрий Долгорукий и его опричники людей в кандалы запечатывают, режут, девок насилуют. Видел бы ты, как висят казачки головами вниз на дубах, а так, всё токмо по сказкам знаешь… А кто ходит с ними по станицам? Старшины твои, Черкасские, которых ты послал. – Булавин по-прежнему не понимал, к чему клонит атаман. Говорит вроде одно, а как на дело посмотреть – так другое совсем происходит.
– Тревожно мне за подполковника… – сказал атаман, понизив голос. – Станичникам я письма тайные разослал, прошу казачков поглядывать, может, в воду он упадет или на дубину пьяного вора какого нарвётся… Оно ж всяко бывает, гадюки в камышах водятся, а мостки хлипкие, да мало ли опасностей, а ежели на подпитии, так и с лестницы скатиться недолго. Раз – и калека… А станичники Черкасские, они что? Они ж и скажут: скатился Долгорукий, анисовой перебрал, да и не уберёгся, а руки подать некому было, пили-то вместе. Всяко может статься…
– Ты, Лукьян Максимович, издалека заходишь! Ежели я так бы замысловато с изюмцами изъяснялся, так не быть бы Бахмуту нашим. Коль дело хочешь, так атаманом будь. Что, ждать будешь, пока полковник с лестницы скатится? Так а сколько ждать? День, два, месяц? Он уже обошел верховья. Караулов не хватает беглецов уводить, под расписку на месте оставляют до распоряжения. Ты в надеждах пребываешь, что лихо это Черкасскую обойдет? Ты или наивен, как дитя, Лукьян, или темнишь что-то… А терпению уважаемого общества тоже конец может прийти. И вспомнят потом, кто молчал, а кто – рубил. Письма, заговоры… Грамотами Долгорукого не успокоить. Шашка тут нужна. Этого хотел?
За эту прямоту и дерзость недолюбливал атаман Максимов Кондратия Булавина, любимца верховых казаков, бывшего Бахмутского атамана, но все другие только обещали да головами покачивали, будто не понимая его намеков, а этот понял всё сразу и юлить не стал.
– На твой выбор, Кондратий… Токмо шум лишний нам тут не нужон…
Много гулящих людей, выслушав речи Булавина, разнесли по городкам вести о том, что есть теперь человек, который взялся поставить на место Долгоруковских насильников. Те же беглые, что прятались по лесам и оврагам, разыскивали своего нового атамана и примыкали к его ватаге, не столько в отсутствие выбора, сколько из-за неутолимой жажды мести и восстановления казацкой вольницы. К Шульгинскому городку Кондратий пришел уже с отрядом больше сотни человек, часть из которых тут же отправилась по его приказу вдоль Айдара и по верховым поселением с приказом созывать людей на круг.
В Ореховом Буераке собралось посланцев от городков в числе больше двухсот человек, и держали они там совет.
– Господа казаки! – Кондратий стал в центре так, чтобы его все слышали. – Есть ли среди вас хоть один, кто скажет, что Булавин когда-нибудь струсил? Здесь ли или в Бахмуте, может?
– Нет таких, Кондрат! – раздались нестройные речи из толпы.
– Есть ли среди вас такие, кто спокойно может глядеть на бесчинства, учиняемые солдатами Долгорукого в городках наших?
– Нет таких, Кондрат! – голоса стали уверенней и громче.
– Ирод ненавистный!
– Убийца! Проклят будет!
– А что ведь теперь получается, господа казаки?! – Папаху по традиции Кондратий держал в руке, в знак уважения к высокому собранию. – В столице нашей, Черкасске, старшина отдала верховые городки на откуп Долгорукому, чтобы указ царский про розыск беглых их не коснулся! По-нашему ли это, или всей рекой[72] отбиваться надобно? Аль и дальше терпеть будем розги и нагайки княжеские?
– Не будем! Мы люд свободный! – выкрикивали казаки.
– Видано ли, чтобы с Дона выдача была? Или отцы наши, деды на земли Донские не за свободой пришли? – Голос Булавина был низким, но громким, и каждое слово, сказанное им, поддерживалось одобрительным гулом круга.
– Сегодня новосельцев угонят, а завтра, может, земли наши кому из бояр приглянутся? Угодья охотничьи, реки, полные рыбы, или сразу уж табуны заберут, чтобы казаков осадить? А? Люди добрые?
– Не бывать этому вовеки! Не бывать!
– Долгорукого, ненавистника нашего, прислали за тем, чтобы приструнить казаков, на место поставить! Как на шведа идти, так полки дайте, а как добром отплатить – так кукиш? Это что ж за справедливость такая? А, станичники? Любо ль нам такое?
– Не любо! Не любо! – криками взорвалась толпа.
– Решать надобно сейчас и здесь, станичники! Не отобьёмся сегодня, завтра некому городки будет боронить да семьи кормить! Ката Долгорукого за обиды все наши, за станицы разорённые, за женщин наших обиженных, за носы и щеки порезанные, лбы клейменые приговорить прошу! Дабы следующему неповадно было! Любо?