– Любо! Любо! Казнить его! Повесить на суку! Рубить ему голову, дряни боярской! – Решительность Булавина нашла полную поддержку в круге. Наконец-то вслух было сказано то, о чем втихую шептались казаки.
– На том и порешим, господа казаки! Собирайте станичников, запрягайте коней и шашки свои наострите!
Находясь в центре круга, Кондратий видел каждого, кто готов был за ним идти. Это знакомое еще с Бахмута ощущение братства, уверенности в своей правоте зажигало глаза мужиков, делало речи их резкими и краткими.
– За тобой пойдем, Кондратий! Булавина в атаманы походные! Любо говорит! – Казаки тут же избрали его и помощников, в новое войско назначили двух полковников – Лоскутова и Банникова и двенадцать есаулов из городков разных, по представительству.
Казаку на войну собираться – дело недолгое. Конь, пика и шашка, нагайка за голенищем сапога, да краюха хлеба – вот и все сборы. К началу октября, сохраняя, насколько это было возможно, секретность, отряд был сформирован, но решили по Айдару не рысачить, а дождаться, пока Долгорукий сам подойдет поближе.
Восьмого дня лазутчики доложили, что подполковник с соратниками остановился на атаманском подворье в Шульгинском городке. Передовой разъезд привел тем же вечером прапорщика в пехотном мундире, треуголке и при нем двух солдат. При допросе, даже без пристрастия, те поведали походному атаману Булавину, что идут в Ново-Айдаровскую за семьей Гришки Банникова. Дан приказ на арест. Сам Гришка, прослышав про то, взвился в бешенстве и орал на всю избу: «Отдай их мне, Кондратий! Отдай, Христом Богом прошу!»
– Да погоди, Гришаня, погоди… Ты ж всех по одному не отловишь… Ночью выходим и гадюку в гнезде её задавим…
Мелкий осенний дождь размочил дорогу, и кони беззвучно передвигались в сторону Шульгинской, оставляя за собой только следы от подков. Шли медленно, пустив вперед передовой отряд. Станица спокойно спала, лишь два костра перед атаманским куренем обозначали присутствие караула.
– Стой, кто идет? – вскинул ружье постовой. Его сослуживцы в это время тоже потянулись к оружию.
– Та свои, хлопцы, свои… Станичники мы, за солью ходили… – После первых двух выстрелов часовые обмякли, а те, что остались целы, дали ответный залп.
Подполковник Юрий Долгорукий проснулся от того, что разбилось стекло. Надевая мундир, он выглядывал в окно, пытаясь разглядеть, что там происходит. А там уже завязались перестрелки в соседних дворах, где ночевали его офицеры. Шум, крики и брань, слышные с улицы, не позволили ему вовремя обратить внимание на то, что дверь открылась.
– Вот он, соколик! – сказал один из них и, подойдя на два шага, вонзил в живот царского офицера пристегнутый к кремниевому ружью штык. Подполковник успел только удивиться и с этим выражением лица согнулся, обхватив обеими руками ружье. Так и сполз на пол, проткнутый штыком.
– Может, пристрелим? – спросил Булавина казак, но тот отрицательно покачал головой.
– Нет… Баб наших пусть припомнит, мужиков забитых. На это времечко надобно. Пусть здесь помучается, а там, – Кондратий взглядом показал на икону, висевшую в красном углу, – ему тоже воздастся…
Той ночью семнадцать трупов скинули в волчью яму. Сыскной отряд прекратил свое существование. Кто успел сбежать оврагами, тех искать не стали, справедливо рассудив, что в первом же городке их примут как положено. Теперь станичники могли вздохнуть спокойно.
С победой шли воины Булавина в Черкасск, Донскую столицу. Уже не скрываясь. По пути в каждом городке к ним присоединялись казаки, прослышавшие о спасителях. Станицы встречали отряд хлебом, солью, медом и хмельным вином. Подробности этой баталии обрастали народной молвой и домыслами, так что в итоге тайный советник Шафиров получил в Москве донесение о тысяче бунтовщиков.
Старшины Черкасские и атаман Максимов уже не раз собирались на совет и так не смогли решить, что же им делать с этим бунтом. С одной стороны, голутва[73] ликовала, что вольница восстановлена, а с другой – старожилые опасались гнева Петра. Уж очень далеко зашел Кондрашка Булавин, уж очень велика была опасность распространения смуты на весь Дон. Все письма Булавина в казачью столицу остались без ответа – старшина не решалась возглавить восставших донцов, и тогда Кондратий решил сам явиться пред их очи, чтобы испросить: «С кем вы, уважаемые есаулы, полковники и атаманы?»
Немало разволновался Лукьян Максимов, как с верховий стали поступать донесения, что Булавинский отряд идет в Черкасск.
Навстречу отправили конницу и пеших, числом больше того, о котором доносили про войско Кондрашкино и одержали победу в бою у Закотенского городка. В Москву было немедля отписано, что воровское войско разбежалось, изловленные бунтари из числа беглых отправлены с конвоем в Московский Преображенский приказ для розыска, а кто супротив пошел, чинил отпор, так тем носы резали, в воду сажали, да розгами секли. Отдельно Лукьян Максимов уточнял о том, что розыск зачинщика бунта – Кондратия Булавина ведётся без остановок, но пока не увенчался успехом.
А Кондратий в это время, распустив остатки своих сторонников, против всякого здравого смысла отправился в Черкасск. Ходил по пристаням, базарам и возле храма бывал, благо – оделся в монашьи черные одежды и внимания к себе не привлекал. Нищий люд да голутвенное казачество только и говорили, что про судьбу бунтарей да про предательство вольницы старшинами. По всему было понятно, что ждут его, надеются и в любом случае помогут.
«Да в Крым он подался, точно говорю, на тракте его видели… Да не… Гутарят, к туркам ушел, еле ноги унес… Эх, кабы мы рядом встали, так всё иначе б сложилось…» – судачили казаки, полные сожаления о неудавшемся бунте, но никто из них не был прав. Булавин пошел на запад, в Запорожскую сечь, где осел на зиму в крепости Кодак, и зимовка эта не прошла даром.
По весне донцов всколыхнули новости о войске Булавинском, что перешло речку Кальмиус от Запорогов, и теперь на Донской стороне стоит, где-то на Хопре. Гонцы Кондратия скакали во все городки с прелестными письмами о поддержке, мобилизации казачества и отмщении старшинам Черкасским за предательство. Войско пополнялось с неимоверной быстротой – история повторялась в точности, только с большим размахом.
Уже в апреле, на подходе к Черкасску, Булавин принял ходока из нижних станиц. Пегий мужичонка, из тех, что на коня уже и не запрыгнут, лицом был решителен, без страха, и со взглядом лукавым хотел речь свою держать.
– Чьих будешь? – Таких неприметных с виду хитрецов в каждой станице или полку с десяток найдется. Немощность их, видимая на первый взгляд, с лихвой восполнялась опытом житейским, изворотливостью, умом и смекалкой. Памятуя о том, атаман спросил с любопытством.
– Иваном меня кличут. Степанов. Скородумовские мы. Ты, атаман, не серчай, выслушай до конца…
– С чего бы мне серчать на тебя, ты ж еще ничего не сказал? Говори, казак Степанов, с чем пришел и чего ко мне?
– Прослышали мы, что на Черкасск собрался идти?
– Да мало ли чего гутарят, а ты лазутчик или предложения имеешь? Не юли, казак… Со мной так не надо. Не люблю, – нахмурился Кондратий.
– Имею полномочие говорить от атаманов трех станиц – Скородумовой, Тютеревской и Рыковской. Круги собирали, толковали на майдане и порешили всем обществом к тебе с предложением выйти.
– Говори…
– Уж не знаем, мимо какой из станиц пойдешь, а может, ко всем заглянешь – честный люд судачит, что никого вниманием не обходишь, так ты мимо проходи…
– Ты, казаче, для того сюда столько шел, чтобы смерть свою найти? Чегой-то ты тут раскомандывался? – возмутился Кондратий, взявшись за рукоять шашки.
– Кондратий Афанасич, ты не пыли, попусти вожжи-то… Я пришел челом бить от общества уважаемого, дослушай, мил человек… Как будете вдоль наших редутов идти, так мы ж палить должны. Из мортир, из ружей, из всего… Как же, по смутьянам палить надобно, да…
– Тех редутов ваших мне на полдня, – усмехнулся атаман.
– Так а мы ж и не спорим, потому и послали меня… Палить по сорокам будем. А ты, Кондратий Афанасич, вели пыжами заряжать, нам лишняя кровь ни к чему. Не наше оно – по своим стрелять, и тебе убытку не будет…
– Ай, хитрецы! – восхитился Булавин. – Это ежели я битым стану, так Максимову доложите, что баталию затеяли и редуты боронили?
– И такие речи на кругу слышал, не скрою. Понимай, как хочешь. Атаманы наказали передать, что по своим не будут палить. А как остров[74] возьмешь, так и мы ворота откроем, и на круг придем, и слово за тебя скажем.
– Старшинам передай – пусть не подведут и обещание свое сдержат, а я свое тоже обещаю, – ответил Булавин и, покрутив ус, достал из кисета табаку и не спеша раскурил трубку. Казак внимательно смотрел на атамана мятежников, справедливо разумея, что разговор не окончен. – А что скажешь, Иван Степанов, черкасские за Луькяна головы сложат али нет?
– Дурное дело не хитрое… – протяжно отвечал Степанов. – Слыхивал я, что голытва дюже недовольна… Там есть с кем гутарить. Ума у людей достанет глупостей не творить. Коль повелишь, так знаю, к кому сходить…
К Черкасску войско подошло с севера, от ратного поля[75]. До столицы казачьей рукой подать – только перейти через мост, перекинутый от ворот в одной из шести башен-срубов через Танькин ерик[76]. Сами ворота и все калитки с других сторон были наглухо заперты изнутри засовами.
Приказ Кондратия был таков: стать обозом за редутами, куда ядра не достанут, а стрелкам, что на первой линии, носа не высовывать да беречься. Усердия в меткости не проявлять до команды особой, а ежели кто через протоку перебираться будет, так не бить, а к нему сразу, на испытание.
Среди ночи притащили в обоз казака. Мокрый весь, небольшого роста, без оружия, он посылал всех к чертям и, кроме Кондрата, ни с кем не хотел дела иметь.