– Долго ли еще идти? – спрашивал Макар у отца, и тот его успокаивал, что осталось не более трех дней.
Повозки, истрепанные ветрами, крытые тканями вперемежку со шкурами забитых животных, уже двигался вдоль русла реки, берега которой просматривались из-за густой растительности. Громадные ивы, наклонившись над водой, своими ветками касались ее поверхности, из зарослей камыша при любом резком звуке взлетали испуганные птицы. Трандафил всё чаще отставал от обоза, пытаясь поймать рыбу, и это ему удавалось: улов был прекрасен, но не вся добыча была ему известна. Особенно понравилась длинная, серо-зелёная в тёмных пятнах рыба с зубастой пастью, о которой он слышал от земляков, промышлявших по ту сторону гор: нежное мясо, почти без костей, было волшебно вкусным – хищник нагулял за лето жирок и теперь сам стал добычей путников.
Казалось, что все тяготы перехода остались позади – обоз достиг своей цели. Крытые соломой и камышом крыши избушек уже виднелись среди жёлтых крон клёнов, тополей и дубов, дым из печных труб, звуки петушиного крика и пасущиеся рядом коровы – этот пейзаж разительно отличался от их родных мест, но был мил взгляду путников…
Опираясь на свой посох, митрополит Игнатий встал со своего кресла, чтобы держать речь пред священниками, прибывшими с ним из Успенского скита.
– Братья мои… Собрал я вас для того, чтобы сказать следующее: предназначение свое мы выполнили, и народ греческий из земли татарской увели. Мы остались сами собой, мы остались греками, и нет у меня ни тени сомнения, что поступили мы правильно. Потомки благодарить нас будут, но сегодня, здесь и сейчас, народ наш терпит многие беды. Обещанного мы не получили, и груз на моих плечах лежит тяжкий. Намерен я, милостью Божию, держать путь ко двору, говорить императрице о лишениях и тяготах, переносимых христианами-греками. От оных защитить нас стремилась, торопила и кров обещала. Назад дороги нет, как и нет сил моих больше слышать речи людей наших… Помолимся, братья…
Игнатий повернулся к лику Богородицы, осенил себя крестным знамением и стал читать молитву. Святые отцы встали с мест своих, стали у митрополита за спиной, и молитва стала звучать громче…
…Зима прошла в лишениях и болезнях. Обещанных деревень греки на месте не нашли, селились где попало, теснясь по нескольку семей в одном доме. Те же, кому крыши над головой не досталось, ютились в повозках, а ближе к зиме начали строить землянки, чтобы хоть как-то укрыться от непогоды. Эти жилища лишь малой своей частью возвышались над землей. Порой только дым трубы, возвышающейся над бревенчатой, покрытой камышом крышей, обозначал, что здесь живут люди. От холода и постоянной влаги в этих жилищах дети и старики болели и умирали – хоронили их десятками, гибла скотина, которую нечем было кормить. Роптание и разочарование усугубляли и без того тяжелое положение дел. Греки открыто высказывали свое недовольство митрополиту и только его непререкаемый авторитет еще помогал сдерживать ситуацию, но так продолжаться долго не могло.
– Отец наш, а что прошение наше императрице, которое через Суворова передали, возымело свое действие? – Трифиллий был озабочен не меньше митрополита, но решений не принимал, а лишь довольствовался вестями из уст святого отца.
– Губернатор Чертков обещал, что грамота наша, переданная ему Суворовым, достанет Петербурга и очей императрицы, но когда это произойдет – одному богу известно. Я же, глядя на страдания паствы моей, не в состоянии ничем помочь, кроме молитвы… Такое бессилие перед сложившимися обстоятельствами угнетаем меня и делает беззащитным перед упреками благочестивых греков, последовавших по зову моему… Терпеть это больше невыносимо…
Стук в дверь прервал размышления митрополита.
– Гонец от генерал-поручика Суворова к митрополиту Иллариону! – Военный в запылённом от долгой скачки по пыльным дорогам мундире предстал перед присутствующими.
Трифиллий, поднявшись со своего места, взял в руки свиток, но прочесть ничего не смог несмотря на то, что текст был написан каллиграфическим почерком, с обилием завитков.
Гонец, заметив вопросительный взгляд секретаря митрополита, громким голосом доложил:
– Митрополиту Готско-Кафской епархии Игнатию и секретарю его Трифиллию предписано явиться ко двору Её Императорского Величества Самодержицы Всероссийской!
Трифиллий вознес глаза к небу и негромко промолвил:
– Просим тебя, Пресвятая Богородица, хранительница народа греческого и всех христиан о милосердии и спасении…
Треск горящего камыша разбудил Макара. За маленьким окошком, обтянутым бычьим пузырем, было не разглядеть происходящего. Там, возле соседнего жилья, суетились люди с факелами, слышались их крики и топот.
– Чем они лучше? Я один остался, сегодня дочь похоронил! – кричал Феофил. – Почему они в доме живут, а я в подвале, полном воды?
Несколько мужчин, повисших у него на руках, пытались усмирить разбушевавшегося в своем горе рыбака, но было поздно: крыша дома пылала и Феофил, удовлетворенный своей местью, лишь громко хохотал.
– Вставай, вставай, Галия, пожар, пожар! – Макар кричал во тьме, пытаясь найти в дыму свою любимую, но влажная после дождя крыша источала столько дыма, что он почти сразу стал задыхаться. На ощупь пробравшись в соседнюю комнату, Макар взял на руки потерявшую сознание девушку и вынес её во двор, где соседи бегали с кадками, поднимая воду из колодца. Все, кто жил рядом, кинулись тушить горящий дом, но залить крышу не удавалось: она стала проседать, съедаемая языками огня.
Феофил хохотал не останавливаясь, будто бесы вселились в его голову, но на него никто не обращал внимания – ветер понес искры от горящей крыши на дом, где жил митрополит.
– Туда! Туда воду несите! Этот дом уже не спасти! – кричали люди, бегая между колодцем и пожаром.
Галия так и не пришла в себя, и Макар отчаянно метался между ней и домом, в котором еще несколько минут назад мирно спали её сестры и отец… Стены, возведенные из смеси глины и соломы, стали трескаться под действием огня, и крыша обвалилась внутрь дома. Макар, пытавшийся залезть в то окно, где спали дети, успел лишь отскочить в сторону, но хватать обожженными руками кадку с водой уже не было никакого смысла…
– Я убью тебя!!! – Макар кинулся к рыбаку, лишившемуся разума от своего горя, но до горла его он не достал – на его пути стали соплеменники, завалившие на землю виновника беды, который продолжал неистово хохотать. – Будет суд! Не бери грех на душу! – Макара оттянули от его цели за руки. – Смотри, уже крыша вашего дома горит!
Эти слова отрезвили юношу, и он ринулся к своему дому, по пути окатив себя водой. Ему во что бы то ни стало нужно было зайти внутрь прежде, чем туда не добрался огонь…
…Утренний туман над селом был необычно густым, с запахом гари. Множество людей вышло на улицу, что было необычно в столь ранний час. Одежды многих были перепачканы черным, а на руках и лицах кровоточили следы от ожогов. Некоторые плакали, обнявшись со своими, некоторые их утешали. Картина, которую митрополит Игнатий наблюдал из окна своей кареты, напоминала ему последствия османских набегов, но откуда им было взяться здесь?
Экипаж, провожаемый озлобленными взглядами поселенцев, подъехал к тому месту, где был дом митрополита. За всё это время ни Игнатий, ни Трифиллий не произнесли ни слова.
Святой отец, подобрав полы рясы, вышел из кареты и первое, что увидел – это множество людей, собравшихся возле пепелища дома. Земляки встретили его молча, лишь пытаясь узреть во взгляде священника хоть искру надежды. Сгорело больше десятка домов, но погибшие были только в том, что загорелся первым – мазанке рыбака Трандафила. Остальных жителей разбудил шум, суета и зарево пожара. Общими усилиями стену огня удалось остановить, но в очередной раз греки остались без ничего.
– За что нам это, святой отец? За что? – вопрошали они своего митрополита.
Трифиллий искал глазами сына, но в толпе одинаково перепачканных сажей людей все лица и одежды казались одинаковыми.
Священники подошли к дымящемуся пепелищу и перекрестились.
– Ответьте, отец наш, сколько еще нам нужно терпеть страдания? – Греки, полные отчаяния, окружили его плотным кольцом. – Что мы еще должны сделать, чтобы Богородица услышала наши молитвы?
– Терпеть и молиться, просить и молиться, выносить все ниспосланное Господом достойно, как подобает христианам! Храмы строить, города, детей растить! Я никогда не поверю, что Пресвятая Богородица нас оставит… Это невозможно… – ответил людям митрополит.
– Да, невозможно, святой отец… Она с нами! – Макар из-за спин соплеменников пробрался в центр круга и развернул ткань, в которую была бережно завернута икона.
– Это хороший знак, дети мои… Это чудо… – негромко, почти шепотом, сказал старец.
– Святой отец, это не чудо, это Макарий! Это он вынес лик Пресвятой Богородицы из пожара! – одобрительно загудела толпа.
– Сын мой, ты совершил подвиг, сравнимый с подвигами наших великих предков… – Игнатий положил руку на голову юноши, стоящего перед ним на одном колене с иконой в руках. – Ты достоин благодарности всех греков, митрополита и благословения Господнего, сын мой…
– Святой отец, это честь для меня, но только я знал, где лик Богородицы искать в дыму. Любой мужчина сделал бы тоже самое, я лишь оказался ближе всех ко входу…
– Сын мой, тебе воздастся… – прервал его митрополит Игнатий.
– Святой отец, не смею просить ничего, кроме благословения. – Макарий смотрел в глаза старца. – Возлюбленная моя, Галия… Она теперь сирота и нет никаких сословных преград между нами… Благословите наш брак, отцу своему перечить не имел права, но она носит под сердцем моего ребенка…
Игнатий взглянул на своего секретаря Трифиллия и застал его со смиренным выражением лица и руками, сложенными как при молитве – отцовское согласие было получено.
Митрополит поднял юношу с колена, перекрестил его и сказал так, чтобы слышали все окружающие: