Судьбу свою Николай Рутченко нашел в поезде. Как и десятки раненых после боев под Ивангородом, он попал в санитарный состав. Сестричка в чепце с красным крестом как-то особенно долго меняла повязки и обрабатывала раны. Не засмотреться на нее было невозможно – отбоя не было от шутников и ловеласов, давно не видевших женской ласки на войне, но Наташа не давала повода. А через два года она родила Николаю Рутченко-младшего…
Стук в дверь отвлёк Николая от мыслей о семье. Он подошел к окошку, которое лишь верхней своей половиной возвышалось над тротуаром, и взглянул в окна противоположного дома. Вокруг двери крутился Тимка.
Поручик поднялся по лестнице и открыл дверь, в которую быстро проскользнул юнкер.
– Разжился я, ваше благородие…
– Да что ж такое! – Рутченко задвинул засов.
Тимка достал из-за отворота шинели сверток, в котором были аккуратно уложены круглая паляница, круг кровяной колбасы и две сушеные воблы.
– Пируем, живем до завтра! – Белый был явно в приподнятом состоянии духа.
– Ай, молодца! – Рутченко расправил газету и застелил стол.
– Так это ж не все, Николай Алексеевич… – Тимофей достал из-за спины браунинг и положил его на газету. – А что? Пригодится. Выбросить успеем.
– Где раздобыл? – в голосе Николая Алексеевича чувствовалась тревога.
– Отбил нападение Красной армии. В количестве одного человека. Одёжа моя ему приглянулась. А там же денюжки, да и свежо на улице…
– Видели, куда ты пошел?
– Да нет. Тому уже смотреть по сторонам не придется.
Поручик взял пистолет и проверил обойму. Все патроны, кроме одного, были на месте. Это был Browning M 1903 калибра 9 миллиметров. Знакомая тяжесть в руке, длинный ствол…
– Из него и приговорил? – спросил Рутченко.
– Ага. – Белый ответил так обыденно, как будто телеграфисту на войне приходилось каждый день убивать людей.
С этим бельгийским пистолетом Николай Рутченко был очень хорошо знаком, как и с тем фактом, что после семи попаданий в упор жертва не выживает.
Такое же оружие фигурировало как вещественное доказательство на суде по делу об убийстве героя Русско-японской войны, штабс-капитана Павла Македонского. Бравый капитан, вернувшийся с войны весь в орденах и лучах славы, очень быстро понял, что у него нет средств к существованию. Залез в долги, брал взаймы, чтобы закрыть свои прежние обязательства, и всё это закончилось прескверным образом. В очередной раз, прибыв к своему родственнику – кредитору, помещику Смекалову, он не сдержался, и на обвинения в непорядочности ответил решительными действиями в духе воина, дважды выходившего из осажденной крепости – штабс-капитан сжег дом.
Уличенный в преступлении, Македонский стал метаться в поисках выхода и подался к теще, которая ему в кредите тоже отказала. В этот раз загнанный поручик применил оружие. Два трупа и предстоящий суд не оставляли ему шансов на дальнейшую жизнь вне каторги. Павел Македонский даже в некоторой степени стал со временем свыкаться с этой мыслью.
Размеренность его существования в Бахмутской тюрьме нарушило сообщение, что его вызывают на свидание. Последнее, что штабс-капитан Павел Македонский увидел в своей жизни, – это Николай Рутченко, стоящий в дверном проеме с пистолетом в правой руке. Все семь патронов разрядил тогда Николай в кровного врага – одной из жертв Македонского была его мать.
Мститель поменялся с убийцей местами. Теперь Рутченко сидел в камере в ожидании приговора. На суде все обстоятельства рассматривались детально и с пристрастием. Николай давал четкие и отрывистые ответы, без лишних эмоций и надрыва. Факта совершенного он не отрицал, как и мотив, по которому действовал. Два дела объединили в одно, и присяжные выносили вердикт, исходя из всех известных обстоятельств. Решающими оказались показания пристава, который выхватил у него разряженный в жертву пистолет. «На мой вопрос, зачем он так поступил, Рутченко ответил, что отомстил за мать», – пояснил полицейский.
После оглашения приговора местная пресса взорвалась восхищенными статьями о том, что справедливость восторжествовала и есть Бог на свете.
Рутченко отпустили.
– Может, и пригодится. – Поручик положил пистолет на дальний край стола, и начал молча резать кровяную колбасу, которую принёс Тимофей. И без того скверное настроение окончательно испортилось из-за воспоминаний о покойной маме и подонке Македонском.
Тимка приступил к ужину, запивая еду водой из алюминиевой кружки.
– Там еще вот такое нашел… – Белый достал листовку, аккуратно сложенную вчетверо, и прочел вслух: «Командование Красной армии предлагает всем офицерам, солдатам и вольнонаемным Врангелевской армии, пожелавшим остаться в Советском Крыму, стать на путь исправления и сотрудничества и явиться на пункты регистрации для учета и дальнейшего трудоустройства».
Поручик задумался на некоторое время, а потом, отпив воды, тихо сказал:
– Вот прямо представляю себе, как мы приходим туда, садимся за стол регистрироваться, а напротив сидит красноармеец, который разглядывал меня на перекопе через окошко прицела «максима». Только он теперь не с пулеметом, а с пером и чернилами.
Тимофей ухмыльнулся, тоже представив себе эту мизансцену в лицах:
– И нажать некуда… Вместо гашетки – перо… Мда-а…
– Никуда мы не пойдем, Тимофей. У меня другие планы. Согласен?
– Ну а как же… Там брататься не с кем, да и не нравится мне здесь, я к морю привык, – ответил юноша.
– Скажи, а почему ты не пошел на пароход?
– А я с французским не дружу с училища! Нечего мне там делать. В Одессу хочу, домой.
– Так если достанут нас, можешь и не добраться до дома, – справедливо заметил Рутченко.
– Бог не выдаст, свинья не съест – так у нас поговаривают, Николай Алексеевич. Что вы там говорили, где вашу супругу искать?
– Да поздно уже… Завтра.
В распоряжении поручика находился неказистый тулуп, кепка и старые брюки взамен форменных. В этой одежде Рутченко походил уже не на офицера, а на поизносившегося щеголя.
Их целью был дом на Пушкинской, в числе последних номеров. Так значилось на обратном адресе письма. Проходя мимо здания под номером двадцать два, Рутченко натянул кепку пониже, чтобы скрыть лицо – два красноармейца, подставив стул, прибивали возле входа табличку: «Уездногродской ревком».
– Смотри, Тимка, жизнь налаживается, власть пришла… – Николай получил в ответ на свою реплику одобрительный взгляд человека с молотком и винтовкой, но истинный сарказм сказанного тому был неведом.
Маленький дворик, виноград, овивший балконы двухэтажного здания, и клумбы с астрами создавали иллюзию благополучия. Здесь не было видно людей – жильцов, которые должны были озабоченно что-то делать, приглядывать за детьми или торопиться домой. Возле голубятни никто не свистел и не поднимал в воздух ленивых белогрудых птиц шестом с флажком на конце.
Тимка осмотрелся и приметил на балконе среднего подъезда пожилую женщину, которая неспешно ретировалась, поймав на себе его взгляд.
– Квартира двенадцать. – Поручик направился в подъезд, перепрыгивая через две ступеньки в поисках нужной двери.
Звонок Николай крутил долго, стучал по коричневой поверхности двери в надежде, что откроют, но за ней была тишина. Рутченко, опершись кулаками о стенку, прислонился к ней и начал издавать звуки, напоминающие рычание и всхлипывание. Он плакал. Тимка видал всякое на войне и такое тоже. Плачут мужчины. Это случается. И ничего зазорного в этом нет.
– Николай Алексеевич, не нужно. Мы ж и не искали толком… Все получится, увидите!
– Чего лупите? – из-за спины они услышали женский голос. Через щель приоткрывшейся на длину цепочки двери было не видать, кто говорил, но голос этот был явно заинтересован в происходящем.
– Мы девушку с сыном ищем. Её Натальей зовут, сына – Николаем, и меня тоже Николаем зовут. – Рутченко взял себя в руки.
– А чего это я тебе должна рассказывать? Тут кто только не ходит… – Стало понятно, что голос принадлежал старухе. Скорее всего, именно той, что с балкона их видела.
– Бабушка, мы же не военные, видите, да и имя ее знаю, если знакомы, скажите – где они?
– Милок, а ты расскажи мне про нее – какая из себя, что носит, как дитёнок одет? – Женщина осторожничала и вела разговор через дверную цепочку, стоя за углом так, чтобы ее было не видно.
Николай в отчаянии мял в руках кепку, не находясь, что ответить. Как описать несколькими словами самую красивую и любимую женщину на Земле?
– Я не знаю, во что они могут быть одеты. Скорее всего – скромно. Но обязательно – опрятно. Наташа медсестрой служила, это для нее обязательно. А мальчика я не видел уже несколько лет, и он уже наверняка подрос… Но однозначно – на маму похож. Такой же красивый. Шесть лет ему уже.
– Ну, допустим, молодой человек, а может, ты и фамилию ее мне скажешь? – Старуха все еще не верила в его добрые намерения.
– Рутченко, Наталья Петровна Рутченко. А сын – Николай Николаевич.
– Неправильно, сынок. Иди, милый, откуда пришел, нет здесь таких! – Дверь почти закрылась, но Николай успел подставить ногу и одновременно почти прокричал, чтобы старая разобрала его слова:
– Тогда Лашкарева. Это девичья фамилия!
Возня за дверью указывала на то, что соседка снимает цепочку. Дверь открылась, и женщина, замотанная в пуховый платок, сквозь очки оценивающе посмотрела на Николая.
– Похож, да… Так она тебя и описывала. Теперь я Наташу понимаю, в такого можно влюбиться до беспамятства. А где вы познакомились? – Женщина решила уже наверняка удостовериться в своей правоте.
– В санитарном поезде. Говорю же, она медсестрой служила! – ответил Рутченко.
– Да, похоже, это ты… – Женщина стояла на пороге, заслоняя собой вход в коридор.
– Так вы Наталью знаете? Она здесь живет? – Николай уже терял остатки терпения.
– Здесь, здесь… Только нет их. Уехали. В Бахчисарай за продуктами, там у нее подруга живет, обещала у татар мясо найти подешевле. Не жируют они, каждую копейку экономят. А Николашу она везде за собой водит, они не расстаются, так что вместе и поехали. Он мужичок уже, помощник…