– А вы уверены, что ваш муж не входил в агентурную сеть Ибрагимова?
– Вы утверждаете странные вещи, говорю же. Я Николая тогда не встретила и позже он не появлялся.
– А напарник его? Он мог? Во вредительской организации Ибрагимова сплошь врангелевские офицеры состояли. Не находите странным?
– Не знаю никакого напарника.
Следователь открыл папку, достал оттуда документ.
– Ну, пожалуй, здесь я могу вам поверить… Вы не врете. Поручик Рутченко и вольноопределяющийся Белый были расстреляны в числе прочих врангелевских белогвардейцев в ноябре 1920 года. Здесь, в Симферополе. Место захоронения неизвестно…
Маленький Николаша вырос и окончил Ленинградский университет, стал историком. Долгое время он был вынужден скрывать, кто его отец, но всегда о нем помнил. На его судьбу тоже выпала война. Две войны. Финская и Великая Отечественная. Ему тоже пришлось побывать в плену – командир роты Николай Николаевич Рутченко попал в 1941 году в окружение.
Николай Николаевич, совершив побег, примкнул к партизанскому отряду, с которым воевал в Белоруссии, но на одной из явочных квартир его арестовало гестапо. Снова неволя. Концлагеря и постоянная угроза смерти. Освобожден войсками союзников.
После войны Николай изменил фамилию на Рутыч, как у самых первых его предков, и занялся публицистикой. Проживая во Франции, издал несколько книг, вызвавших гнев и неприятие советского руководства: «Белый фронт генерала Юденича», «КПСС у власти» и статью «Брежнев на войне». Обвинялся на родине в коллаборационизме, но, что удивительно, советские власти никогда не требовали его выдачи, поэтому будет правильно предположить, что его роль в эмиграции оценивать однозначно невозможно.
Николай Николаевич Рутыч не дожил до столетнего юбилея три года, он скончался во Франции в 2013 году.
Золото Махно: донецкий след
«Я Лёва Задов, со мной шутить не надо!» – эту фразу с экрана кино произносил актер, игравший бандитствующего одессита, анархиста и садиста, плюгавого афериста, жаждущего расправы над позитивным главным героем.
Именно такой образ подхватили советские кинематографисты с подачи Алексея Толстого, описавшего Льва Задова в трилогии «Хождение по мукам».
На самом деле ничего общего с действительностью экранный герой не имел. В реальной жизни двухметрового роста рыжий здоровяк, Лев Задов был не одесситом – с раннего детства он жил в Юзовке, а в Одессе провёл лишь последние четырнадцать лет своей жизни… Работая оперуполномоченным иностранного отдела ОГПУ – НКВД.
Июль 1919 года. Александрийский уезд Херсонской губернии
– Так палить же почнёть! – Человек в кителе, заложив руки за спину и глядя перед собой вниз, отбивал каждый шаг каблуками своих натертых до блеска сапог о половые доски. Он был ростом ниже всех собравшихся, но это совершенно не мешало ему считаться здесь главным – каждый из присутствующих слушал его негромкие речи внимательно, ожидая либо вопроса, либо команды.
Несмотря на то что уже апрель подходил к концу, «главный» не снимал серую папаху, из-под которой выбивалась нетипичная для красного командира прическа – черные волосы были такой длины, что прикрывали уши полностью. Странности образу атамана добавляли своим видом окружавшие его соратники – разношерстная публика, одетая во что угодно, но только не как положено регулярному войску. Один только матрос Феодосий Щусь чего стоил – тельняшка, гусарский китель, старинная сабля и наган. Всё это великолепие венчала бескозырка с названием броненосца «Иоанн Златоуст» и конь в цветных лентах, привязанный во дворе, будто в ожидании свадьбы.
Остальные члены штаба, а попросту – приближенные Нестора Махно, тоже не отличались высоким вкусом, свойственным офицерскому составу. Анархисты-коммунисты, а ныне – бойцы повстанческой бригады 3-й Украинской советской армии воспринимали материальные блага исключительно как инструмент обеспечения боеспособности. Тратить деньги на форму для них не было надобности, отсюда и пренебрежение к знакам воинского различия, их унификации и прочим условностям. Все, что ограничивало полет души и фантазии, презиралось, как насилие над свободой.
Немногим больше года назад, в апреле 1918-го, Нестор Махно собрал под черные знамена анархистов первый свой отряд. Имея свои определенные взгляды на социальную справедливость, устройство общества без власти и угнетения, атаман вступил в вооруженное противостояние с войсками Директории Украинской Народной Республики под командованием Симона Петлюры и австро-германскими оккупационными частями.
С февраля 1919 года махновцы, армия которых насчитывала к тому времени уже 50 тысяч человек, объединили свои силы с Красной армией в борьбе против белогвардейского генерала Деникина. Однако этот союз оказался временным – для Нестора диктатура коммунистов стояла в одном ряду с любой другой диктатурой. Председатель Реввоенсовета Лев Троцкий объявил Махно вне закона и теперь в списке союзников батьки состоял только атаман Никифор Григорьев. Предводитель гуляйпольских повстанцев нашел в нем единомышленника и образовал объединенную Революционно-повстанческую армию Украины. Самым лютым врагом, идейным и военным противником Нестор считал Деникина, защищавшего интересы его классовых врагов – угнетателей крестьянства.
– Начнет палить, да. Он же гонористый, а если еще и успеет набраться с утра, так точно палить будет. Но я так думаю – мы организуем ему право первого выстрела, пусть потешится. А там уж, как решишь, батько… – Рыжий двухметровый здоровяк залез себе в карман и на громадной ладони возникла жменя патронов.
– У меня есть там один должничок… Вот он маузер Никифора и зарядит.
– Холостые? – Махно взял из рук рыжеволосого великана один из патронов и стал его разглядывать вблизи. – А точно заменят? Он, демон, метко стреляет. Замечено…
– Ну, конечно, Нестор Иваныч! У тебя же есть для этого контрразведка! – Рыжий похлопал себя по груди кулаком, да так, что комната наполнилась глухим звуком. – Я буду рядом. Всё срастётся, не сомневайся, батька!
– Да я ж ничё… – Махно пристально посмотрел снизу вверх на своего громадного начальника корпусной контрразведки Лёву Задова. – А вот пули проверь, Лёвка… Не надобно мне тут жертв напрасных, не надобно…
– Есть, проверить! – Лёва нехотя козырнул и отправился во двор, где пальнул пару раз во влажную после снежной зимы землю. – Холостые! Факт!
Махновцы готовились к встрече с атаманом Никифором Григорьевым, рейды которого по югу и центру Украины наводили ужас на местное население. Хрупкий нейтралитет в отношениях атаманов был нарушен подтвержденными разведкой слухами о мародерстве и расстрелах крестьянского населения григорьевцами. Махно и сам не отличался мягкотелостью, но, когда дело касалось земледельцев – опоры его армии в губерниях центральной Украины, речи о прощении не шло.
Градус противостояния усилился, когда Задов доложил своему командиру о слухах, что бродили в его полках.
– Разве это настоящий батько, коли у него золотого запасу нема? Что ж за атаман такой, ежели войско своё прокормить не может? – агитировал Григорьев, и слова его действительно вносили смуту в стройные ряды батькиной армии.
– А с чего это? Красный комдив Григорьев нежданно-негаданно разбогател? – искренне удивился Махно, когда ему в красках доложили подробности выступлений в массах вечно пьяного Никифора.
Задов тогда достал клочок бумаги, исписанный химическим карандашом, и, чтобы не ошибиться, зачитал:
– Слитков золотых – 124 килограмма, серебра – 238 пудов, монет царской чеканки достоинства разного – больше миллиона штук.
Махно присвистнул и вопросительно посмотрел на своего начальника контрразведки.
– Это где ж красный комдив такой куш ухватил?
– В Одессе, батько… – ответил Задов.
– Прощелыге и пьянице Никифору одесские банкиры денег ссудили? – Махно хитро ухмыльнулся. – Думаю, даже залога не попросили…
– Та никого он не спрашивал, ты ж понимаешь, Нестор Иваныч. Госбанк они взяли. Как французики сбежали, Григорьев в Одессу зашел, ну, и две недели там керував[119]. Из порта эшелонами добро вывозили – интервенты ж эвакуировались со скоростью ветра, и всё оставили. А банкирам тоже досталось, да. И всему их племени люто досталось, хорошо, если в живых оставляли. Ты ж знаешь, как он нашего брата ненавидит.
Махно сел на стул, взял из глиняной миски два грецких ореха и, выругавшись, раздавил их друг о друга:
– Вот этого не люблю. Лёва, ты ж тоже жид?
– Самый шо ни есть. Юзовский. С одиннадцатой линии[120].
– И шо, Лёва, большая семья у тебя? – Махно перебирал орехи, отделяя перепонки от сердцевины.
– Двенадцать нас было сначала. Шесть братьев, шесть сестер. Я седьмой по счету. А чего интересуешься, батько? Ты уже выспрашивал, я всё рассказал, – удивился Лёва.
– Та смотрю на тебя и думаю, ежели бы твоих обидели, ты как, долго бы думал?
– Та не… – Коротко стриженный здоровяк достал револьвер, крутанул его на пальце и продолжил: – Сначала пальну, а потом «руки вверх».
Нестор взял со стола еще пару орехов и с хрустом их раздавил. В этот момент уголки его рта несколько опустились, и появился злобный прищур, будто и не орехи он давит вовсе, а какого-то ненавистного клопа.
– Вот и я смотрю, что паршивец Никифор творит, и думаю – он же грабит от души, без разбора. И мужика от сохи обирает тоже. Это как, Лёва? Селяне жалуются. Они ж не чуждый классовый элемент, да? Это свои, Лёва! Сентовских ограбил, а сказал, что это мои сделали. Ну что за гаденыш, а?
– Да всех он уже извел… Ворошилов за голову атамана Григорьева награду объявил, сто тысяч. И по пятьдесят за его помощников, а за Сентово[121] – факт известный, батько… Дюже крестьяне в обиде. Такое прощать нельзя, Нестор Иваныч…