– Ты, Лёва, потерялся…
Орехи хрустели под силой нажима рук Махно.
– Что можно, а что нельзя – я буду решать.
– Прости, Нестор Иваныч. – Лёва несколько смутился, но все равно продолжил: – Так какие будут распоряжения, атаман?
– От, это другой разговор. Где Лепетченко?
– В сенях. – Задов открыл дверь и позвал личного адъютанта атамана, который в это время подбивал каблук своего сапога. – Ванька, ходь сюды!
Долговязый, тощий боец в одном сапоге показался в дверном проеме:
– Я здесь, батько!
– Слушай меня, боец… Отправляешься в Александрию, в штаб атамана Григорьева с депешей. Завтра в Сентово в сельсовете сход будет. И мы его приглашаем. Как почетного гостя, как командира. Скажи, совет будем держать, как деникинцев дальше давить. За все, что тут слышал – молчок. Иначе Щусь тебе язык отрежет, его кортик с такой работой уже знаком.
– Атаман… Ежели бы я треплом был, так давно бы шипилявил или вовсе на пальцах рассказывал. Исполним в лучшем виде!
Иван Лепетченко быстро вбил оставшуюся пару гвоздей и прыгнул на лошадь – до Александрии было пару часов ходу на резвом коне.
– Тут еще такое дело, Нестор Иваныч… – Задов почесал затылок в предвкушении реакции атамана на новость.
Махно, погрузившийся в свои мысли о предстоящем разговоре с Григорьевым, имел взгляд рассеянный и озабоченный. Вчера к ним в расположение забрели два деникинских офицера с письмом от генерала, в котором уточнялись условия будущего перехода Григорьева на сторону добровольческой армии Деникина. Белогвардейцы не сразу разобрались, что попали не в то войско – махновцы и григорьевцы внешне ничем не отличались, знаков различия не имели. После долгой дороги и угощения посланцы потеряли бдительность. Языки их развязались, и у Махно появился еще один весомый аргумент считать Никифора Григорьева своим врагом. Обоих белогвардейцев расстреляли вечером в овраге, а бумага, которую они принесли, лежала, свернутая вчетверо, в накладном кармане Нестора.
– Батька! – Задов окликнул атамана, чтобы обратить на себя его внимание. – Говорю, новости есть!
– Последнее время новости меня раздражают, Лёва. Шо там у тебя, разведка?
– Да не разведка, а контрразведка, Нестор, это ж принципиальная разница! – Задов всегда злился, если в его «специальности» терялась приставка «контр». Лёва считал, что с ней – гораздо благородней. Разведчики кто – шпионы. А контрразведчики – они ж белая кость, элита.
– Лёва, когда ты уже успокоишься, шо в лоб, шо по лбу! Шпион, он и есть шпион, – уколол его Махно, а следом расхохотался, наблюдая его скисшее лицо. – Говори, чего там у тебя…
Выдержав паузу для значимости, Лёва поправил фуражку и доложил ситуацию.
– Я-то думаю, вот Никифор – он же жадный до богатства, да? Попробовал я тут прикинуть, сколько подвод он вывез из госбанка Одессы.
– И шо у тебя получилось? – Нестор Махно посерьезнел моментально.
– Получилось, батько, что такой обоз незаметным не пройдет нигде. Смотри: тридцать пудов[122] на подводу одноконную. Коней он бережет для кавалерии, по два ставить – не получается. Значится, на серебро требуется восемь подвод. Еще две – на золото и монеты. Итого – десять. Плюс, обмундирование из порта, да всякие трофеи от населения еврейского… – Махно поморщился. – У меня вышло не меньше двадцати пяти подвод.
– Ну? – Махно терял терпение.
– А вот и ну, Нестор Иваныч… Ты видал, чтобы григорьевцы караваном ходили, как верблюды вьючные? Во-о-от… И я не видал. А по какой такой причине они всегда на станциях железнодорожных останавливаются? И штаб ихний рядом, если ни на самом вокзале. А, батько?
Махно стукнул кулаком по столу и вызверился на Задова:
– Шо ты мне тут допрос устроил? Это я тебя допрашивать должен! Кто тут шпион? Я или ты?
Когда Махно кричал, голос его становился высоким, лицо быстро наливалось кровью и колючие глаза превращались в источник молний. Внезапные приступы ярости случались у атамана особенно часто в последнее время после того, как ему приходилось биться против всех вокруг – красные, белые, григорьевцы – все стали врагами и верить никому было нельзя.
– Так вот, любопытство меня замучило, Нестор Иваныч. – Лёва будто не обратил внимание на его всплеск негодования. – Я ходоков послал на станцию в Александрию. Парни смышленые, местными прикинулись, гостинцев взяли, как бы на обмен, ну и наменяли поросенка на сапоги, и флягу спирта. Григорьевские возле цистерны со спиртом охрану выставили, пуще глаза своего берегут. Надо брать. Хороший трофей.
– Пошел вон, шпион! Нам щас только повального пьянства не хватает! – заорал атаман пуще прежнего.
– Не кипятись, Нестор Иваныч, не кипятись… Цистерна та пристегнута еще к четырем вагонам. Один открыли, когда сапоги доставали, а к остальным даже подойти не дали, штыками отгоняли. Значит, там что-то более ценное, чем спирт и обмундирование. Ну не библиотека же… И это… Мы ж не видели двадцать пять подвод, Нестор Иваныч. Григорьевцы своим ходом пришли, на конях.
На следующий день, 27 июля 1919 года, деревня Сентово возле Александрии превратилась в осажденную столицу кочевников. Центр деревни заняли махновцы. На улицах, отходивших от сельсовета, расставили тачанки, ощетинившиеся пулеметами в направлении окраин, куда подтянулись григорьевцы. Селяне попрятались в хатах, изредка и с опаской поглядывая через плетеные заборы на происходящие в их деревне маневры.
Никифор Григорьев – невысокого роста, сутулый атаман с лицом, побитым следами оспы, прибыл к месту в сопровождении личного телохранителя, проделав путь от кордона тачанок до сельсовета пешком.
– Что это ты, Нестор, патрулями обложился? – Григорьев вытер пот со лба, сняв предварительно фуражку. – Или боишься кого? Мы же не чужие, а в округе нет никого, а если бы и были – в нашу сторону не посмеют рыпнуться. Вон, какие орлы у нас! – Никифор разговаривал в нос, что чрезвычайно раздражало Нестора Махно.
Григорьев похлопал по плечу Задова и присел за стол, положив перед собой револьвер. Это движение уловили все находившиеся в комнате.
– Ваши слова – чистая правда, Никифор Александрович… – Махно тоже снял папаху, аккуратно положив ее на лавку. Нестор сел напротив Григорьева, достал из кобуры, демонстративно положил на стол перед собой маузер и продолжил: – Только это мои орлы, Никифор. Мои, а не наши.
Щусь, Чубенко и Задов распределились по комнате так, что и атаман Григорьев и его телохранитель находились под контролем. Обратив внимание на то, что его люди стали за спинами гостей, Махно потянулся к своему нагрудному карману.
– Ты не обессудь, Никифор, но прежде, чем мы начнем толковать по нашим делам, я должен разобраться в одной головоломке.
Махно развернул листок и в полной тишине начал читать: «Настоящим сообщаю, что Ваше предложение рассмотрено, Никифор Александрович. Оно позволяет мне, как представителю верховного правителя России, адмирала Колчака, обоснованно рассчитывать на Ваше здравомыслие и последовательную позицию в вопросах освобождения России от большевицкой и прочей нечисти…»
С каждым словом Григорьев бледнел. Этого письма он ждал уже вторую неделю. Какой же тварью оказался Деникин. Как письмо попало к Махно? Деникин решил убрать его руками Нестора? Рой мыслей пролетел в голове у атамана Григорьева, и он не нашел ничего лучшего, как схватиться за оружие. Выстрел, направленный в голову Нестору Махно, с расстояния в полтора метра никакого вреда тому не нанес. И звука пули, бьющей в стену, тоже никто не услышал. Нестор только закрыл глаза, пытаясь сообразить, ранен он или нет. Говорят, что первые секунды после прямого попадания человек боли не чувствует.
Чубенко держал маузер наготове и тут же выстрелил. Пуля вошла в плечо Григорьева, который, свалив с ног Щуся, ринулся к выходу. Адъютанта григорьевского, Трояна, непредусмотрительно ставшего между столом и окном, застрелил Задов.
– Добить его! – скомандовал Махно, и Чубенко, уже поставивший сапог на спину упавшего во дворе Григорьева, сделал выстрел тому в голову.
– На, оботри. – Щусь кинул Чубенко какую-то тряпку, чтобы тот стер кровь со своих сапог.
– Сдох, падлюка? – Махно поддел тело своего врага носком сапога. – А теперь есть пара неотложных дел. Лепетченко, Ваня, скачи в Александрию и наших всех на станцию, как договаривались. А мы к народу пойдем.
К ожидавшим командира григорьевцам, располагавшимся в соседней с деревней посадке, Махно приехал на двух тачанках, которые тут же развернулись к ним своими пулеметами. Разношерстная, вооруженная до зубов публика находилась в недоумении от такого поступка союзников. На поляне воцарилась мертвая тишина.
– Кто из вас селянин? – громко крикнул Махно в толпу, которая стала собираться поближе к тачанкам, но все же на некотором расстоянии.
Робкие голоса раздались с той стороны, куда были нацелены пулеметы.
– Атаман Григорьев предал вас, братья! И нас тоже! – обратился Махно к тем, кто поднял руку. – Он спелся с Деникиным, который имел своей целью угнетение и унижение нашего брата – люда крестьянского!
По толпе пошел ропот, и все, кто были вместе с Махно в тачанках, приготовили оружие.
– Да, да! За предательство это нашим судом он приговорен к расстрелу! И приговор приведен в исполнение! – Махно стоял на тачанке, представляя собой идеальную мишень, но никто выстрелить не решился.
– Кто желает домой, к семье, к земле своей, тот свободен! Только оружие придется здесь положить. Кто готов дальше со мной, бить Деникина и большевиков – тот остается. До конца дня решите. Я все сказал.
Тачанки, не меняя направления прицелов своих «максимов», сорвались с места и в сопровождении конницы отбыли в Александрию на железнодорожную станцию. Иван Лепетченко уже поднял в ружье всех махновцев, которые только и ждали приказа к действию. На товарной станции Махно застал следующую картину: караулы, охранявшие состав, были обезоружены и лежали лицом вниз вместе с паровозной бригадой. Остальные воины Григорьева не рискнули оказать сопротивление и растворились в городе. Весть о выборе между дальнейшей службой и возвращением домой до них еще не дошла.