Андрей Губченко рассмотрел все эти подробности еще с дороги – он двигался в числе пленных красноармейцев где-то в середине колонны. Организация места содержания пленных не производила впечатления основательной – происходящее внутри можно было наблюдать с любой точки в округе, из чего капитан Губченко сделал вывод, что это лагерь пересыльный. Капитан не ошибался. В реестрах это место значилось как «Durchgangslager 162» – транзитный лагерь.
Капитан Губченко попал в окружение под Осипенко[126] седьмого октября. Тогда две армии, 9-я и 18-я, оказались отрезаны от своих. Не помогли ни противотанковый ров, ни попытки контрударов, армия Клейста дымила двигателями своих танков в степях Украины и неумолимо продвигалась на восток, нанося удары в неожиданных местах в обход оборонительных сооружений. Несколько месяцев их таскали по разным пересыльным пунктам, ставили на тяжелые земельные работы или разборы завалов на взорванных предприятиях, и вот, похоже, нашлось пристанище. Последнее ли?
Немецкий солдат открыл ворота, и колонна черной змеёй потянулась за колючку Дулага-162. После построения выяснилось, что далеко не всем найдется место в здании. Многие кабинеты были отведены под администрацию, комнаты допросов, а пленных растыкали по оставшимся свободным. Больше всего народу набилось в актовый зал, где даже сохранились остатки сидений, но там уже почти все было занято – это был не первый этап, хотя и самый большой.
По одежде можно понять, какой стаж у пленного. Осенние одеты в шинелях и обуты в ботинки, сапоги носили только в том случае, если они были уже непригодными и подошва держалась уже на бечевке. Кто недавно попал в плен, уже зимой, те чувствовали себя получше, были не так измотаны, да и ватники как-то согревали. Стоял сильный мороз, и резкие порывы ветра делали его невыносимым.
Губченко все же нашел место под стенкой за кулисами сцены, где было теплее относительно других помещений. Обилие людей и отсутствие окон на несколько градусов подняло температуру и, главное, – не дуло. Андрей сполз по стенке, присев на деревянном полу. Организм начал отогреваться, отчего его бросало в дрожь. Руки под шинелью кололо миллионами иголок – возвращалась чувствительность, значит, они не обморожены.
– Чё, паря… Попали мы, да? – обратился к капитану заросший здоровяк. Несмотря на то что он был очень крупным, голод сделал его щеки впалыми, а густая черная щетина только подчеркивала торчащие скулы.
– Угу… – промычал в ответ Андрей. Меньше всего он сейчас нуждался в общении. Обветренные губы опухли и потрескались от холода, нестерпимо хотелось пить.
– Ты это, привались на мое место, я щас вернусь, – негромко проговорил здоровяк.
Губченко сел так, что два места под стеной были заняты, а серая шинель его нового знакомого направилась в сторону выхода из зала, где когда-то была дверь.
Через несколько минут Андрей проснулся от толчка в плечо – сосед вернул его в реальность из провала сознания.
– На, пей. – Здоровяк протянул ему шарик снега, а сам принялся грызть другой снежок.
– Спасибо. – Капитан дрожащими руками поднес снег ко рту и стал аккуратно, на сколько позволяли раны на губах, откусывать по кусочку.
– Борис, – новый знакомый протянул руку.
– Губченко, – ответил ему капитан. – Андрей.
– Будем держаться вместе, Андрюха, – оглядевшись по сторонам, почему-то шепотом сказал здоровяк. – Гречкин я. Тут поодиночке нельзя. Я уже понял. Кантуюсь тут уже две недели. – Капитан обратил внимание на южный говорок собеседника. Так мягко произносят «г» здесь и в Одессе.
– А что ж ты за две недели себе кореша так и не нашел?
– Та были дружочки, да закончились. Тоже, как и ты, из пленных.
– А сам-то – что? – удивился Андрей. Гречкин был одет в ватник военного образца. – Не красноармеец?
– Та не, я из местных. На тулуп не смотри, мне его корефан подогнал перед тем, как дернуть. Мы с ним на шинелку сменялись. На рывок пошел, я ему говорю, мол, тулупом за колючку цепанешься, так там и повиснешь. Согласился паря, но все равно повис. Продырявили его. Так там и висел, окоченевший. Дня три не снимали.
– Куда ж бежать-то? – Андрей искренне удивился.
– Туда, паря, туда… В город. Как отправят в тыловой лагерь, так забудь всё… Там и охрана, и пулеметы, а у нас тут детская дача по сравнению с теми заведениями.
– Ты меня полчаса знаешь, а уже про побег… Провокатор, что ли? – прошипел капитан.
– За такое и по мордасам можно схлопотать, ты не гляди, что худоват. – Гречкин показал свой, когда-то увесистый кулак, от прежнего размера которого остались только костяшки. – Я тебе про знакомца своего сказал.
– Ну ладно, считай, я поверил. – Губченко уже не мог сдерживать сон, голова шла кругом, и речь становилась все тише.
В один из дней приехали два грузовика. Задним ходом их загнали на территорию, сделали коридор из овчарок и открыли борт. Особого смысла в этом не было. Никуда не денутся пленники, если их высаживают в периметре, но начальник караула решил внести разнообразие в монотонную службу подчиненных, да и заодно погреть овчарок на морозе. Они рвали поводки, кидаясь на каждого, кто спрыгивал на землю. Когда собака дотягивалась до узника и успевала цапнуть его, это сопровождалось одобрительным гоготом и громкими восхищениями в адрес собаки на немецком. Одного из последних овчарка так укусила за руку, что казалось, челюсти её сломали, но человек не издал ни звука и побежал вслед за всеми, прижимая руку к себе.
– Слушай, а я его знаю… – толкнул локтем капитана Гречкин, – ну точно, говорю тебе.
Андрей никак не отреагировал на слова нового знакомого, только смотрел за происходящим. Здоровяк подошел к новичку и затеял разговор. После они вместе подошли к тому месту на сцене, где обосновались несколькими днями раньше.
– Знакомься, Андрюха, цэ Сэмэн, – представил человека с покусанной рукой Борис.
Сёма был в ужасе от того, куда он попал, а уж о том, что он Шиловский – и думать забыл. Представлялся теперь Шитиковым. Большей глупости, чем совершил он, в городе, похоже, не сделал никто. Когда евреев вызвали на регистрацию в управу, он не пошел. Первое время жили вместе, но мама причитала, что Сёма беды наделает, ведь новые власти их же не обижают, вон, даже общину организовали, ребе там тоже. Разве раввин пойдет на плохой поступок? Но какое-то внутреннее чутьё противилось, заставляло искать выход.
Чтобы не подвести свою семью, которая теперь не имела права выйти в город без нашивок, перебрался в дом одного хорошего друга детства на Семёновку. Сидел и не подавал признаков жизни. Бабка, которая согласилась его приютить только по причине своего одиночества, многолетнего знакомства и былой дружбы с её погибшим сыном, была уже немощная и ворчала: «Сёма, ты бы хоть крупы какой раздобыл, что ли…» – однако тот не торопился выходить в город. Так продолжалось до тех пор, пока не стало совсем невмоготу – одолевал голод. «На тебе платки мои пуховые – иди сменяй, я уж не могу, убьюсь по дороге или замерзну». – Бабка дала ему в руки узелок и накинула на плечи сыновнюю шинель, правда, без знаков различия. Так Семёна в этой шинели и взяли во время облавы возле ЦУМа, а так как споротые знаки различия на рукаве и воротнике оставили явные следы и ни паспорта, ни аусвайса не предъявил, то с ним долго не церемонились – из участка отправили в лагерь к военнопленным.
– Губченко, – представился капитан. – А тебя как?
– Семён Шитиков, – ответил новичок.
– Ой, я вас умоляю! Какой ты Шитиков! – усмехнулся Борис. Пальцем он отодвинул правую щеку и предъявил металлическую коронку на седьмом верхнем зубе. – Помнишь, Сёма?
Цвет лица Шиловского стал таким же бледным, как и полная луна, висевшая над лагерем. Семён до войны работал зубным техником при Центральной поликлинике и был неплохим специалистом, снимал слепки, подгонял коронки. Через его руки прошли тысячи людей, которых он за редким исключением не помнил, но его помнили все.
– Ты не дрейфь, братуха, мы своих не сдаем… – прошептал ему на ухо здоровяк, но Семёну Шиловскому от этого легче не стало.
Следующим утром отстояли очередь за похлебкой. Дали горсть пшена, сваренного в воде, и пайку кислого хлеба. Ели взахлёб, не обращая внимания на боли в животе. Возле траншеи раздалась автоматная очередь, но вздрогнул только зубной техник. Для остальных расстрелы стали частью действительности, которую не хотелось замечать. Подрались за кусок хлеба два красноармейца. Расстреляли обоих и еще тех, что были рядом впридачу.
– Вишь, как, братуха, скромнее надо быть. – Гречкин глазами указал Сёме на миску. – Ешь, а то тут желающих хватает. Тебя-то как сюда занесло?
Семён, не вдаваясь в подробности, описал историю с облавой и замолк на следующем вопросе о семье.
– А что, правда евреев в карьер согнали? – Здоровяк вымакал в миске пустую похлебку оставшимся кусочком хлеба и жадно его проглотил.
– Правда. И мои там. – У Семёна наворачивались слёзы. Вся семья жила на Первой линии, но по приказу их переселили в только что созданное гетто. Об этом Семён узнал от бабки, когда она ему объявила, что идти больше некуда. Теперь у них дома расквартированы итальянские офицеры. Говорили, правда, что из Белого карьера выпускают, но только на работы. И под присмотром.
– Ишь как, Сёма, хотел поюлить, а оказалось, сам себя обхитрил. Твои-то хоть на воле. А ты тут воду еле теплую вместо похлебки кушаешь, да? Эх, щас бы курочки вареной… – Гречкин мечтательно закинул руки за голову.
– Прекрати, Боря. Всякая мысль о еде нам смертельно вредна. Судороги желудка начнутся. Всё. О еде ни слова! – оборвал его капитан. – Давно хочу спросить тебя, Гречкин. Ты всем интересуешься, а о себе ни слова. Что Семёна не сдал, так тебе за это уважение, а что, самому есть что скрывать? Уж очень интересный жаргон у тебя.
– Приметил-таки, красноармеец… Что ж ты такой наблюдательный?
– Жизнь научила, Боря.