– Аа-а-а… Да ладно, хуже не будет уже. С началом войны прихватили меня на кармане. Лопатник[127] я скинул, но колоть стали все равно. Под следствием был. По тюрьме слухи нехорошие пошли: мол, нашего брата, когда немец идет, сильно не жалуют, в расход пускают. В конце сентября, или уже октябрь был, не припомню, как пошел по киче шум – вертухаи гремят, орут, всех выгоняют. И наших погнали. А я на раздаче был, возле котла. Там, на пищеблоке, и затихарился. Зашел один с автоматом, а я за занавеской, в хлеборезке. Чистый фарт, что красноперый раззявой оказался. Стою час, стою два, не отсвечиваю и не дышу. Вроде как и не побежал, а чувствую – неладно дело, а тут как понеслась стрельба во дворе… И одиночными, и очередями – чисто война началась.
Семён качал головой, взявшись за неё руками, будто живо сопереживал:
– И что, Боря? Как вы выкрутились?
– Да никак. Стоял там до ночи. Тихо стало, ни тебе звуков, ни света, как вымерло все. Пошел по коридорам. Камеры открыты, решетки в коридоре тоже, так и выбрался. Стою, думаю, как идти? Через стену не перебраться, а вижу – на вышке нет никого. Прожектора не светят. Так и вышел. Через двери. Только чё палили? Так и не понял.
– Ой-йой… – запричитал Семён.
– Ты чё, стоматолог? Не плачь, я ж выбрался.
– Знаете, Боря, что это за стрельба была?
– Да хрен его знает, может, приговоры приводили в исполнение. – Гречкин ни тогда, ни сейчас этими вопросами голову себе не забивал.
– Это, Боря, ваших сокамерников расстреляли. И других тоже. Всех, кого не успевали увезти.
– Да ладно, стоматолог! Ты уж не заливай. Краснопёрых ненавижу люто, но, чтобы без суда – это не по-людски…
– Семён, в другом бы месте я с тобой не церемонился бы, – подхватил разговор красноармеец. – За распространение слухов ты б уже сидел.
– Что вы, Андрей… Жизнь научила меня не открывать рта, когда не спрашивают, но Боря же спросил, что это за стрельба была. Я точно помню, спросил же. Фирочка, сестра моя старшая, в один из тех раз, когда они нечистоты сливали, вернулась вся зеленая от страха. Что может быть хуже, чем женщине ассенизаторам помогать? Я вам скажу: хуже трупы грузить. Их в этот день в тюрьму отправили. Там из ямы доставали тела и грузили в кузова. Все с отверстиями от пуль и все побритые. Вот такие дела, Боря… Такие дела…
– Ты, Шиловский, вражина всё-таки… – тихо сказал Андрей, осмысливая только что услышанный рассказ.
– Да чего же это он вражина? Или, может, менты твои вражины? – Борис угрожающе повернулся к капитану и взял его за лацканы. – Ты видел? А он видел.
– Не могли они так! Без суда нельзя! – парировал Андрей.
– Тише, Андрюха, не пыли, выключи громкость, а то, как те, которые утром охололи, будешь. Тут это быстро. Кстати, пока ты там, в окружении, голову ломал, какой дорогой к своим пробиваться, тут знаешь, кто первый драпал? Те, кто на машинах были. А это ой, немаленькие начальники…
– Вот, теперь я спрошу, ты видел?
– Да, видел, – ответил Борис. – Одного такого завернул. Зло меня взяло. Стоит, аж на крыше саквояжи привязаны. Всё не влезло. И шофер один. Баллон меняет. Так я ему подсобил. Монтировкой. Не знаю, жив, скорее всего, я ж не сильно. «Эмку» угнал, спрятал. А барахла там – какого только нет. И женское, и мужское. На том и погорел. Фрицы подумали, это я лавку бомбанул. Надо было одно платье взять на толкучку, а я четыре имел при себе. Ну и еще выпимши был, наговорил там… В морду дал. Меня сюда в качестве исключения и определили. По льготной путевке.
Капитан замолчал и больше эту тему не поднимал. Хаос отступления, бегство руководства – все это было ему знакомо, как и то, что многие из начальства оставались до последнего, пытаясь вырвать зубами у железнодорожников хоть один лишний паровоз, хоть еще несколько вагонов. Война проявила все худшие и все лучшие качества людей. Они разбились на два лагеря – настоящие и лицемеры. Много раз с начала войны Андрей ловил себя на мысли, что настоящих меньше, но очень не хотел сам себе верить, очень не хотел.
С наступлением первых мартовских оттепелей, почти через месяц после того, как капитан пришел в Дулаг-162 с колонной пленных, все трое думали о побеге. Всё больше было шансов умереть от голода или попасть под немилость караула – и такое бывало, но идти на штурм колючки было чистой авантюрой и самоубийством. Гречкин и Губченко продумывали всякие варианты, но открытая местность перечеркивала их самые отчаянные задумки. Семён же слушал их молча, надеясь на справедливость и счастливый случай. И этот случай настал.
Они втроем хоронили на углу мертвецов. Глинистая земля налипала на лопаты и висела на ботинках тяжелыми комьями, но останавливаться было нельзя.
– Ковыряй веселей, малахольный, – негромко прикрикнул на Семёна Гречкин, увидев, как тот пялится на девушку. Невысокая, в черном демисезонном пальто и аккуратной шляпке, она пришла оттуда. Показала пропуск и зашла на территорию, как ни в чем не бывало направившись к ближайшему входу в клуб.
– Катя. – Шиловский сказал это неуверенно, но это же был не сон. – Катя! – громче крикнул Семён, обращая на себя внимание.
Девушка обернулась, но не стала менять свой путь к двери, за ней глазами следил тот, что проверял пропуск.
– С ума сошел? – Андрей прорычал на Сёму, заметив, что к ним идет надзиратель. Однако он прошел мимо, за спичками к охраннику на посту.
– Медленней. Медленней кидайте, – шепотом сказал Сёма своим товарищам. – Нам нужно её дождаться.
Два раза пленникам повторять было не нужно. Несмотря на физическое бессилие, остроту ума они не потеряли. По лагерю пошел слух, что в поликлинике напротив несколько дней назад открыли госпиталь для пленных. Говорили даже, что туда забрали несколько человек на лечение. И выбирает нуждающихся в помощи молоденькая медсестра. Катя пришла со стороны поликлиники.
Спустя тридцать минут два красноармейца, еле ковыляя, вытащили на плечах третьего, который вообще не мог идти. Его нога была замотана в кровавое тряпьё, но было видно, насколько она распухла. Медсестра шла позади, с какими-то бумагами в руках. Когда она поравнялась с копачами, Сёма негромко ей сказал: «Я не Шиловский, я Шитиков» – и Катя, не отрывая глаз от формуляра, ответила: «Поняла».
Сёма не мог заснуть. Товарищи мучили его расспросами, но он молчал, как воду в рот набрал. Один только раз ответил: «Посмотрим».
Утром Катя пришла снова, и Шитикова вызвали в администрацию лагеря. После короткого осмотра и прослушивания медсестра записала: «Подозрение на туберкулёз». Семён шел с ней еще двумя заключенными к выходу из этого ненавистного места мимо копачей. Андрей услышал от уходящего зубного техника только одну фразу: «Я постараюсь».
Увиделись они уже в поликлинике, где заключенные, словно в раю, принимали лекарства и имели неограниченный доступ к кипятку. Только еду им давали дозировано, чтобы не вызвать остановку пищеварения.
Вечером Катя, которая дежурила в ночную смену, рассказала своему бывшему коллеге, зубному технику Шиловскому, что из гетто всех вывезли, что в городе появился газваген-душегубка. И этот автобус видели именно там.
– Уходить тебе надо, Семён. Не выживешь в лагере.
– Куда, Катечка?
– Куда глаза глядят. Хуже не будет. Ночью выведу.
– А еще двоих можно? Мы же там вместе держались… Помирать, так хором…
Катя с укоризной посмотрела на зуботехника:
– Ждите.
Среди ночи Катя условным стуком в дверь подала сигнал. Беглецы налегке вышли по одному на лестницу, где их ждала медсестра.
В здании было тихо, каждый скрип половицы грозил привлечь к ним постороннее внимание. Пришлось двигаться вдоль стены, на цыпочках, обувь несли в руках.
Спустившись на первый этаж, они остановились по команде Кати – она приложила палец к губам. Там, справа, в главном фойе сидел охранник из числа лагерных заключенных, принявших присягу фюреру, по фамилии Костюченко. Их было немного, несколько десятков, но событие обставили с присущей таким мероприятиям помпезностью: большой портрет Гитлера обрамили хвоей, накрыли стол знаменем, а по обе стороны от него установили ружейные пирамиды. Желающим оставить в прошлом голод, холод и опасность, погибнуть от пули всего-то нужно было поклясться на верность, и все сразу менялось. Костюченко был в числе первых, а значит – самых рьяных.
– Кто там? – прикрикнул охранник, заглянув в коридор с фонариком.
– Сестра Плотникова, – уверенным и громким голосом ответила Катя и направилась в один из кабинетов.
– Чего это тебя носит нелегкая под утро? Аль ласки ищешь? – Костюченко подошел к девушке и попытался погладить по спине. Та одернула его руку, но сдержала себя. В любых других обстоятельствах наглец получил бы затрещину. Катя ограничилась словами:
– Иди спи, мечтатель, не по тебе картуз… Еще раз руки протянешь – пожалуюсь директору, а он ко мне неравнодушен. Будешь курятники на Александровке сторожить, понял?
– Ша, ша… не пыли, красивая… – Костюченко отправился восвояси, демонстративно потягиваясь на ходу.
Катя зашла в манипуляционную, где собрала кое-какой инвентарь на тележку и, нарочито сильно громыхая подносом со шприцами и разными стеклянными пробирками, двинулась в нужное крыло. Семён изобразил корчащегося от боли в животе пациента и сделал шаг в коридор. Там кроме фигуры медсестры с тележкой никого не было. Катя показала рукой в сторону двери с большими стёклами, которая отделяла больничный коридор от хозяйственных помещений, и все трое под шум дребезжащего стекла проскочили в нужную сторону. Так они вышли в угольную котельную.
– Попадетесь патрулю – живыми не сдавайтесь. Иначе и меня за собой утянете. Все. Счастливо… – и закрыла за ними дверь.
– Эх, девка отчаянная! – сказал Гречкин, подняв воротник шинели.
Товарищи обнялись и после немногословного прощания разделились. Капитан решил пробиваться к своим, а Шиловский-Шитиков и бывший заключенный Борис Гречкин планировали на первое время спрятаться в городе, но свобода для них была не долгой. Спустя час на Смолянке их заметил патруль на мотоцикле. Беглецы полезли вверх по террикону, но пулеметная очередь достала Семёна. Решив, что нарушители комендантского часа убиты, мотоциклисты уехали, а Гречкин так и не решился спуститься. Он сделал это только с рассветом, когда похоронил своего спасителя. Во внутреннем кармане покойного обнаружилась измятая фотография семьи Шиловских и звезда Давида, сделанная из канцелярских скрепок. «Где Сёма умудрился их найти?» – думал Гречкин по пути на Белый карьер. Тут было не