– Логично. Хотя не факт. Если рыло в пуху и жить захочешь, так и в коляску инвалидную коней запряжешь. В Гражданскую бежали – так на пароходы по канатам лезли, чемоданы через головы перекидывали.
Майор открыл ящик стола и достал печатное издание на двух листах:
– Теперь по этому твоему Ханжонкову: два дня назад взяли одного учителя. Немецкий до войны в школе преподавал. При фрицах подрабатывал в газете, переводчиком. На, вот он тут твоего подопечного расхваливает.
Старший лейтенант взял газету и быстро нашел глазами нужную статью, а майор Свиридов продолжил:
– Ты, Панфилов, не расслабляйся, бдительность не теряй. На первый взгляд – немощный, но умный человек может быть опасней физически крепкого, но недалёкого вредителя. Тем более вся эта интеллигенция дореволюционная. Видишь, как получается – сначала он Врангелю кино тут показывал, а через двадцать лет к нему немцы пришли интервью брать. А между этими событиями маскировался? Своим прикидывался? Езжай к этому художнику, а мы переводчика дожмем. Заканчивайте, и протоколы допросов мне на стол. Свободны! – Майор махнул рукой, обозначив подчиненным, что вопросов больше нет.
Контрразведка уже два месяца отрабатывала освобожденные населенные пункты Крыма в поисках агентуры, оставленной Абвером и небезуспешно. Основная масса пособников и предателей сбежала с отступающими немецкими войсками, обоснованно опасаясь за свое будущее, но это были лишь те, кто действовал и помогал оккупантам открыто, а часть агентуры залегла на дно до поступления приказа. Они и были главной целью операции.
Старший лейтенант Панфилов ничем не выделялся из числа тех людей, что прогуливались по Набережной. Парусиновые брюки, светлая рубашка и кепка создавали образ студента или начинающего служащего, который усиливался папкой в правой руке. Его путь лежал наверх – к улице Боткинской, где, по оперативным данным, должен был проживать его «клиент».
Желтый двухэтажный дом под номером 15 мало чем отличался от других в округе. Глицинии, кипарисы и каштаны десятилетиями укрывали своей тенью железные крыши и дворы в этом районе, спасая жильцов от дневного зноя, а местные коты, развалившись в пыли, никак не реагировали на голубей, в изобилии обсевших ветки. Гостеприимная Ялта в этом году не встречала курортников – только в апреле отсюда в спешке бежали немецкие и румынские части. Горожане приводили в порядок свой любимый город, который, к счастью, не пострадал в ходе боёв. Единственным напоминанием о двух с лишним годах оккупации были остатки клейстера на стенах после множества листовок, предупреждающих о казни в случае нарушения режима комендантского часа.
Невысокая женщина, стоя на табуретке, отдирала ножом с фасада пятна того самого клея, и причитала себе под нос: «На чём вы его варили?»
– Здравствуйте! – Старлей, улыбнувшись, подошел к хозяйке и поднял козырек кепки так, что она лихо заломилась на затылок. – Мне бы Александра Алексеевича повидать, не подскажете?
Женщина несколько удивилась: уже много лет интерес окружающих к их семье ограничивался только бытовыми вопросами и жалобами, которыми Веру Дмитриевну засыпали знакомые, прослышав, что она работала до войны в Управлении домами на Набережной. Мужа её все привыкли не замечать. Просто знали о его существовании, всегда здоровались, но никогда и никто с ним ни о чем не разговаривал – замкнутый мужчина в инвалидной коляске был не красноречив и отворачивался к окну в присутствии посторонних, ему не было дела до порыва труб или засора канализации.
– Сан Сеич! Тут к тебе пришли! – крикнула хозяйка в глубину двора, не задавая вопросов гостю, который кивнул в знак благодарности.
Мужчина с седыми волосами и профессорского вида бородкой направил коляску в сторону гостя. Его вопросительный взгляд говорил о некотором удивлении, но молодой человек держал его в неведении не долго. Он достал из нагрудного кармана красную корочку, на которой под пятиконечной звездой черным теснением было написано: «НКО Главное управление контрразведки „СМЕРШ“».
Вера Дмитриевна, проследовавшая за посетителем, вытерла руки о передник и тихо охнула. За все годы, что она прожила с мужем, было несколько подобных визитов – революционные матросы, следователи НКВД, немцы, наконец. И никогда ничем хорошим это не заканчивалось.
– Ханжонков Александр Алексеевич? – спросил старший лейтенант, будто здесь был еще кто-то в инвалидной коляске, подходящий под описание разыскиваемого.
– Чем обязан? – Мужчина в коляске крепко сжал руками подлокотники, державшиеся на завитушках, выполненных в венском стиле, словно пытался приподняться.
– Некоторые формальности. Есть несколько вопросов. Где мы можем побеседовать?
Вера Дмитриевна, не дожидаясь просьбы мужа, смахнула со стола, стоящего неподалеку, сбитую ветром листву акации и подвинула стул. Старик молча направил коляску к столу.
Оперативник достал папку, извлек оттуда бланк протокола, ручку и стал вписывать фамилию, имя и отчество хозяина дома.
– Дата рождения, место рождения? – спросил следователь, когда дошел до следующего пункта.
– 1877 год, 27 июля по старому стилю, 8 августа – по новому, посёлок Верхне-Ханжонковский Петровской Области войска Донского.
– Ростовский? – полюбопытствовал Панфилов, записывая под диктовку.
– Не совсем. Это сейчас – Сталинская область.
– Так… Место жительства – пишу Ялта?
– Конечно, уже много лет.
– Национальность – русский, гражданин СССР, род занятий?
Старик усмехнулся, опустив взгляд на коляску:
– Обуза для жены. Инвалид я. Без определенного рода деятельности. До войны писал мемуары о прошлой жизни, но это оказалось никому не интересно.
Старший лейтенант делал себе какие-то пометки помимо заполнения протокола.
– Социальное происхождение?
– Из дворян. Отец был донским казаком, – чётко произнёс допрашиваемый, выдержав на себе последующий вопросительный взгляд собеседника.
– Не боитесь говорить об этом открыто? Тем более сейчас и здесь?
– Видите ли, молодой человек, – Ханжонков снял очки и принялся протирать их и без того чистые линзы платком, – в моем положении лукавить бессмысленно. Все, что я мог, уже потерял – здоровье, свободу передвижения, известность, деньги. Чего еще я могу лишиться? Жизни? Тем более вашим коллегам все мое прошлое и так известно. На эти вопросы я уже отвечал. И еще: в 1905 году уволен в запас из казачьего полка по состоянию здоровья. После этого – оружия в руках не держал. Так что ваш интерес к моей персоне меня не тревожит. Заметьте, я даже не спросил, что вас ко мне привело. Значит, так нужно.
Панфилов ухмыльнулся и продолжил:
– Род занятий до и после революции?
– Ваши вопросы лаконичны и резки, как того требует протокол. Пишите – кинематографист. До революции – частный кинопромышленник, а после – обычный советский служащий.
В одной строке умещалась целая история жизни.
– Уж-таки промышленник? – искренне удивился офицер. – Расскажите подробней.
– Тогда устраивайтесь поудобнее, это займет много времени. Вы располагаете временем? – Александр Алексеевич увидел в глазах молодого человека некоторый интерес, не связанный с прямыми его обязанностями. Разбираться в людях по взгляду его научила профессия. Актер никогда не сыграет честно, если взгляд его не искренний. Камера требует подчеркнутых эмоций. Особенно если это немое кино, где не слышно слов, а все страсти нужно передать мимикой.
– Время для этого я найду. А свои вопросы задам позже. – Панфилов был заинтригован. Обычно по ту сторону стола от него сидели явные или скрытые враги, которых следовало изобличить и передать в руки сурового и справедливого трибунала, но они всегда юлили, играли легенду, а этот старик не стесняясь говорил о том, за что лет десять назад мог быть расстрелян. Профессиональное любопытство взяло верх над дефицитом времени. Исходя из откровений старика, можно будет сделать вывод о его потенциальной опасности.
– Сегодня душно, если попить найдется, разговор пойдет веселее, – заметил старлей, вытирая пот со лба.
– Верочка, принеси, пожалуйста, гостю чаю! – Вера Дмитриевна, была на всякий случай поблизости и быстро направилась на кухню. – Сахаром не побалуем, а чай раздобыли. Грузинский. Верочка выменяла за кое-какую посуду.
Когда я получил выходное пособие – а пять тысяч рублей в то время были очень приличными деньгами, стал вопрос, что делать дальше. Двое детей, жена-красавица и полное отсутствие перспективы. Вот с чем я столкнулся в гражданской жизни. Помогла случайность. Нужно было подобрать для одного знакомого киноаппарат, и в лавке Эмиля Оша я нашел его. К тому времени я уже безнадежно был болен.
Ханжонков поймал на себе удивленный взгляд собеседника.
– Нет, артрит еще не давал о себе знать, я свободно передвигался. Я заболел кинематографом. Дело новое, перспективное, чрезвычайно интересное. Мы с Ошем сговорились запустить кинопрокат, но быстро выяснилось, что он бессребреник. Пришлось самому покупать копии и показывать их в Москве.
– Быстро состояние свое истратили? – поинтересовался Панфилов.
– Очень. Можно сказать, почти обанкротился. Пришлось залезть в долги, благо имел рекомендательные письма от уважаемых родственников. Потом Антонина Николаевна – моя первая жена, развеяла все сомнения по поводу того, что нужно фильмы самим снимать, и мы решились…
Вера Дмитриевна принесла поднос, на котором стоял фарфоровый заварник, чашки и чайник кипятка, который своим видом выбивался из ансамбля: чайный сервиз сохранился с тех времен, когда его ставили на стол для чаепития с Гончаровым, Верой Холодной, Иваном Мозжухиным.
– И о чем была ваша первая картина? Хроники жизни буржуазии? – с иронией спросил офицер.
– Возможно, вы удивитесь, но нет. Что интересного в жизни буржуа? Обстановка, модные платья, да и всё. Манерная жизнь по правилам и распорядку. Зрителя привлекает страсть, эмоция, он должен сопереживать и плакать… Единогласно одобрили сценарий с цыганами.