Глаза старика оживились, он стал жестикулировать и говорил громко, отчетливо, будто опять находился на съемочной площадке и распоряжался работой группы.
– Ох и натерпелся я с ними! – Александр Алексеевич отпил чай, который жена заботливо разлила по кружкам. – Не стесняйтесь, пейте, ароматный попался, настоящий…
– Украли кинокамеру? – улыбнулся Панфилов, и отпил горячий чай.
– Да нет, что вы, напротив. Они были эмоциональными и шумными, пока мы торговались за гонорар, но как только начали снимать, их будто молния поразила. Стали скованными, с опаской смотрели на оператора, камера же трещит, когда ручку крутят. Это ввело их в полный ступор, будто дудка факира для кобры. – Ханжонков рассмеялся, в лицах вспоминая свои мучения с табором. – Кое-как справились, научили нас не замечать. Оказывается, многие люди камеры боятся.
– Камеры все боятся, а кинокамеры, пожалуй, некоторые. Артисты ведь играют как-то! – сострил следователь.
Александр Алексеевич сделал вид, что оценил шутку своего слушателя, но свои личные воспоминания о содержании под стражей он давно положил на самые дальние полки памяти.
Тогда, в 1926 году, суд признал и его, и Верочку невиновными по делу «Пролеткино», где ему инкриминировалась растрата и грозило длительное тюремное заключение. После этого процесса здоровье было окончательно подорвано, да и к Москве, так негостеприимно принявшей их, сердце остыло. Поражение в правах и запрет на работу в кинематографе больно ударили по его самолюбию, разрушили все надежды, которыми он жил после письма Луначарского. Нарком просил вернуться в СССР для развития кинематографического дела, по прибытии прислал даже поздравительную телеграмму, но на этом все и закончилось. Как только заведующий производством киностудии «Пролеткино» Ханжонков проявил свойственный ему пыл и рвение, заменив в командировке начинающего режиссера, это было воспринято как злоупотребление и разбазаривание народных денег. Плюнув на всё, супруги Ханжонковы перебрались после суда в милый сердцу Крым. В места, где киноателье Ханжонкова продолжило свой большой путь, где снимали первый в мире полнометражный фильм «Оборона Севастополя», где в 1917-м создали киностудию, построили павильон и жили грандиозными планами.
Всё изменилось после революции. Гражданская война ударила по кинопроизводству, и оно стало убыточным, а в 1920-м и вовсе были национализированы и кинотеатр в Москве, и студия в Ялте.
Панфилов заметил, что старик задумался и отвлек его от размышлений о прошлом вопросом:
– А где артистов брали? Настоящих, которые камеры не боятся.
– О, это моя гордость… Театральные актёры в большинстве своем считали ниже своего достоинства участвовать в картинах, кино по сравнению со сценой считалось чем-то низкопробным, что ли… Классику ведь в залах давали. С декорациями и оркестром. Признание, поклонники, они к этому привыкли. Верочка Холодная, к примеру, звездой стала исключительно благодаря нашему ателье, она именно у нас раскрылась и стала знаменитостью. Её и актрисой-то не считали.
– Это такая томная девушка с тонкими чертами лица и черными кругами вокруг глаз? – заинтересованно спросил Панфилов.
– Вы достаточно точно описали её портрет, вы профессионал сыска, это заметно…
– Её фото висело у моей мамы на стене. Вырезка из какой-то древней газеты. Сам-то я не разделяю увлечений этими буржуазными сюжетами, но матушке нравилось, – оправдываясь, сказал молодой человек.
– Вы правы, она была утонченной. А темные круги – так это дань моде, не более того, такой грим делали, чтобы подчеркнуть выразительность её громадных глаз. Яркая, но короткая судьба. Всего пять лет на экране, а как сияла! Умерла в девятнадцатом от испанки. Кто его знает, как она пережила бы все наши потрясения… Уж очень ранимая была. А в этом же году, кстати, и Полонский умер. Но он из театра пришел, уже имя некоторое успел заработать.
– Да… опасна работа артиста… – заметил Панфилов, – в живых кто-нибудь остался?
– Сейчас уже и не знаю даже, кто где. Иван Мозжухин уехал в двадцатом, но в Голливуде славы не снискал. Скончался тоже. – Эту тему Александр Алексеевич посчитал ненужным развивать далее.
– Беглец, значит?
– Да. Бежал в Америку. Но он тогда уже у Ермольева работал.
– А кто их всех учил?
– Таланты учить не нужно, их нужно направлять. Я подсказывал, режиссеры. А больше всего – публика. Она их и воспитала.
– А вы преподавали на каких-нибудь курсах? Как пополняли состав? – издалека зашел следователь.
– Высматривал в творческих кругах. А курсы – вещь бесполезная, сейчас кино звуковое, курсами не обойдешься. Учить нужно основательно.
Сделав отметки у себя в записях, старший лейтенант решил вернуться к главной теме разговора:
– Как вы жили в оккупации? Чем занимались?
– Дышал морским воздухом, так с голодом бороться легче. У всех он аппетит вызывает, а меня, наоборот, – бриз успокаивает.
– Святым духом, значит, питались? Или на содержании в оккупационной администрации состояли? – следователь резко сменил тон.
Старик с некоторым отчаянием резко развернул коляску и покатил её ко входу в дом:
– Верочка, покажи, пожалуйста, молодому человеку наш замок! А вы идите сюда, не стесняйтесь! Нам есть чем похвалиться.
Следователь проследовал вслед за хозяйкой в помещение, не снимая обуви. Вера Дмитриевна провела его через небольшой тамбур, где стояла единственная пара женских туфель на низком каблуке и какой-то цветок в большой кадке.
Семейная чета Ханжонковых занимала две комнаты на первом этаже, одна из которых была проходной. Там же в углу напротив окна располагалось некоторое подобие кухни: стол, умывальник и два ведра с водой. В серванте, пустые полки которого были накрыты вязаными салфетками, за стеклом наверху стояли оставшиеся чашки сервиза.
Полосатые обои в первой комнате, служившей залом, местами уже отошли от стены. Под окном стоял стол, где в уголке аккуратной стопкой располагались газеты. Панфилов перебрал их, небрежно сдвинув стопку в сторону. В основном – «Известия».
За занавеской, отделявшей спальную комнату от остальных, обнаружилось помещение, в котором, скорее всего, в прежние, сытые времена была кладовая. Там умещались только две кровати с тумбой между ними. При всей очевидной нищете, в квартире было чисто и опрятно.
Панфилов вышел во двор, где его уже ждал хозяин:
– Обнаружили там шкаф или осеннюю одежду? Может, зимняя нашлась?
И действительно, ничего такого он там не увидел. Пара женской обуви при входе. Всё.
– За два года мы променяли на продукты почти все, что у нас было. Я зимой в доме сижу, зачем мне пальто и шапка?
Панфилов достал газету «Голос Крыма», выходившую в Симферополе при немцах, и развернул на странице, где под заголовком «Отец русской кинематографии» давалось описание его, Ханжонкова, радости по поводу радужных перспектив кинематографа в Крыму при новой власти.
– Из этой публикации я бы сделал иной вывод: гитлеровцы пригрели вас, и сопротивляться вы не стали!
– Ах, вы об этом, – негромко сказал старик, понимая теперь интерес контрразведки. – Знаете, они со мной беседовали, да… Но ограничились историей киностудии, ведь я же приложил руку к её созданию. Работу мне никто не предлагал, да и не смог бы, посмотрите на меня… Сам я ничего не просил. А потом эта газета вышла. Историк, который меня расспрашивал, корреспондентом оказался. Некрасиво поступил, очень некрасиво.
Панфилов тщательно записал ответы на этот и все свои последующие вопросы, отобрал подпись под протоколом и подпиской о невыезде, встал, собирая со стола бумаги.
– Мне следует чего-то ожидать от вашего визита, товарищ старший лейтенант? – спросил Ханжонков, готовясь к худшему.
– Вам запрещено покидать место жительства. Оставайтесь дома до отдельного распоряжения. Вас будет проверять участковый. – Это выглядело как издёвка над человеком, прикованным к коляске.
В это время на Боткинской визг тормозов распугал голубей. «Виллис» сигналил, привлекая внимание старшего лейтенанта Панфилова.
– Панфилов! Старший лейтенант! – кричал шофер, привстав в открытом кузове. – Там тебя майор ищет, для тебя срочная информация!
По прибытии в Управление первое, что он увидел на своем столе, это были протоколы допросов корреспондента газеты «Голос Крыма», написавшего статью об Александре Ханжонкове.
– Не зашиб хоть своего инвалида? – спросил Карпов.
– Да нет, я сам ездил, без группы захвата. С колясочником справился бы…
– Значит, повезло деду… – пробормотал себе под нос Карпов, обмакнув перо в чернильницу.
После изучения показаний историка-корреспондента-учителя немецкого языка Земана в личном деле бывшего кинематографиста появился рапорт, где справа в углу красным карандашом размашистым почерком было написано: «Согласен» – и подпись майора Свиридова, а ниже на старой печатной машинке был набран следующий текст:
«Ханжонков А. А. опасности как антисоветский элемент не представляет, дальнейшую оперативную разработку считаю необходимым прекратить. Райсобесу рекомендовано рассмотреть возможность восстановления пособия и продуктовых карточек».
Начиналось первое мирное для Ялты лето 1944-го года. Впереди было много лет новой, счастливой, спокойной жизни, из которой Александру Алексеевичу Ханжонкову судьбой было отмеряно только полтора года…
Билет на футбол
Он всегда по ней тосковал. Большую часть года ждал и считал дни. Их редкие встречи, в основном летом, были для него на вес золота. Она же, как летняя птичка, появившись неожиданно, могла издать какой-нибудь чирикающий звук или писк, улыбнуться загадочно, а потом опять пропасть на несколько месяцев.
Со временем, в силу обстоятельств, их свидания становились все дольше, и приходилось смиренно терпеть любые её странности и капризы, лишь бы не расставаться. Он без нее болел.
Поначалу она об этом не догадывалась, потому как постоянно была занята своими очень важными, без сомнения, делами. Даже, когда ощущала на себе его взгляд, делала вид, что не замечает. А он всегда боялся ее потревожить, разбудить, нарушить покой.