Игорь развернулся настолько резко, что профсоюзный лидер даже не успел поднять вверх скорбящий взгляд: резкий удар в переносицу заставил его согнуться с легким подвыванием.
– Скажи спасибо, что не в пятикратном размере получил, тварь… Прости, Гоша!
Семёнов положил свой букет гвоздик, перемотанный траурной лентой, в ноги покойному и вышел прочь из зала…
Заповедь
Православие на окраинах Руси утверждалось долго, ценой лишений, подвигов и жизней подвижников. Со времен татаро-монгольского ига в меловой горе на правом берегу Северского Донца нашли свое пристанище монахи христианской веры. Спасение от иноверцев и врагов православные находили в толще скалы. Возвышающаяся над рекой гора превратилась в укрепленный монастырь, где паутина тоннелей соединяла подземные храмы, кельи, усыпальницы, ощетинившись всего несколькими окнами-бойницами.
Сотни лет монахи несли свое послушание, распространяли в окрестных местах веру и знание. Не единожды обитель страдала от набегов вражеских, эпидемий, но пуще всего вредила властная немилость.
Екатерина Великая отобрала в казну все земли и повелела закрыть монастырь, но стараниями графа Потёмкина и двенадцати монахов Глинской пустыни со временем богоугодное дело было продолжено.
Развивался, жил и творил дела праведные мужской монастырь в Святых горах, но пришло время безбожников и долгие годы поругания над святынями. Только лишь после долгих поисков истины и правды, которую они нашли в вере, люди смогли признать свою ошибку, и вновь над Донцом засияли золотые купола, увенчанные крестами.
Стружка из-под стамески выходила ровными, одинаковой длины и толщины завитками. Сухая доска с каждым днем превращалась в произведение искусства – расчерченные завитки и элементы орнамента становились объемными фигурами и образовывали симметричный рисунок. Мастер руками снимал опилки, поглаживая будущий киот[139]. Тёплое дерево успокаивало его, отвлекало от дурных мыслей, которыми он жил последний год.
– Арсений, посмотри-ка… – Инок Павел отвлек от резьбы задумавшегося послушника. – По-моему, крепко приладил, да?
Арсений осмотрел «ласточкин хвост»[140], соединявший две части конструкции:
– Идеально подогнано…
– Приятно слышать из уст специалиста. – Павел подошел к полке, где стояло множество различных банок с морилками, и взял клей.
– Давно смотрю на тебя, Арсений, руки у тебя золотые, представление о красоте имеешь, да и имя необычное. Вроде и жизненным опытом еще не умудренный, а рассуждаешь здраво. – Павел разобрал разъем и стал наносить на него клей.
Послушник продолжил свое дело молча, строгая завитки один за одним. Его действительно звали Арсений. Редкое имя для человека его возраста. Он был поздним ребенком, и родители его назвали так не из-за желания выделиться, а в честь деда. Сеня с самого детства был странным в некотором роде – сторонился буйных одноклассников, постоянно дравшихся на переменах, никогда не ходил играть в хоккей на замерзший ставок, да и вниманием девочек был в юном возрасте обделен. Отец умер, когда Арсений учился в выпускном классе, а матушка его через пару лет. От глубокой депрессии его спасли любимая Аня и художественное училище, в котором он познавал тонкости живописи.
– Любовь к дереву мне отец привил, он мастером в зеленстрое работал. Говорил, мол, дерево – это самый древний друг человека. Люди дышат, благодаря деревьям, в их тени можно от зноя спрятаться, и даже после своей смерти дерево помогает. Хочешь – согреет, хочешь – в мебель превратится. – Резчик говорил негромко, будто перебирая в памяти те лучшие воспоминания, которые остались в его памяти.
Аня влюбилась в него страстно и требовательно. Можно сказать – взяла в оборот. Его тайная мечта осуществилась, ведь с первого курса Арсений только на Анну и заглядывался. Нерешительность юного студента была компенсирована энергичностью его избранницы, и вскоре без лишнего шика в студенческом стиле они сыграли свадьбу.
– Ты, Арсений, интересно рассуждаешь… Господь сотворил всё это не только для человека, тогда, значит – во всём должна быть взаимная польза, не так ли? – Инок Павел произнес это скорее утвердительно, чем с вопросом. Они часто беседовали в столярной мастерской Святогорского монастыря, где вместе несли послушание.
– Без сомнения. Иначе, для чего же люди сады сажают? Мы им – жизнь, они нам – вишни. – Послушник поддерживал разговор, но это было скорее автоматически. Он сотый раз разбирал на мелкие эпизоды свою прошлую мирскую жизнь, задаваясь вопросом: «Что сделал я не так? Где согрешил и за что Господь послал мне все эти испытания?..»
Когда настали тяжелые времена и кистью прокормиться было невозможно, Сеня стал мастерить. Мебель получалась отменная. Они с Аней стали обживаться, появились свободные деньги, которые семья вкладывала в станки и качественный инструмент. Всю мебель для дома Арсений смастерил сам по своим эскизам. Предметом его отдельной гордости была детская комната для любимой дочки: место, где она делала уроки, было обустроено множеством полочек, как любят девочки, свет падал слева, как требовали педагоги для красоты почерка и здоровья глаз.
Девочка отлично училась и подавала большие надежды в пении, в хоре Дома детского творчества Маше доверяли сольные номера и место в первом ряду выступающих. Супруги небезосновательно гордились дочечкой, Маша вносила в их жизнь размеренность и радость. На фоне катаклизмов последних лет их семью можно было считать удачливой – много браков их знакомых рассыпалось из-за безденежья и постоянной нервотрепки о завтрашнем дне. Через какие-то пять лет первая цифра календаря должна была смениться на двойку. Новое тысячелетие ждали так, будто всё изменится волшебным образом, само собой, но Арсений был другого мнения в этом вопросе – он был прагматиком, предпочитал сам строить планы и воплощать их в реальность, потому Аня не сопротивлялась, когда в детской комнате новая Машенькина кровать стала двухъярусной. «Счастья много не бывает, будем над этим работать!» – отвечал он жене, обнимая за плечи.
Мебельная мастерская, которая занимала уже не один гараж, а располагалась в цеху прекратившего работу завода, стала популярной среди неожиданно разбогатевших земляков, и глава семьи уже мог себе позволить отвлекаться на любимое занятие – писать холсты. Дохода это не приносило, но пейзажи пользовались популярностью у ценителей городского искусства, которые каждые выходные приходили на импровизированную выставку. Картины стояли на лавках, газонах, а самые лучшие – на мольбертах.
– Нет, брат Арсений, – возразил Павел. – Это не мы им жизнь даем, а Господь. Пусть даже нашими руками.
– Да, наверно, это так… Даже скорее всего так. На всё воля Божия… И на радости, и на испытания, на всё…
У Арсения на бульваре было свое место – старая коричневая лавка под таким же старым чугунным фонарем. Завсегдатаи, прогуливаясь по субботам мимо этой импровизированной картинной галереи, непременно останавливались возле Сениных картин. Некоторые интересовались ценой, прикидывая, насколько статусным будет полотно, если станет подарком, другие (их было гораздо меньше) любили перекинуться парой-тройкой слов о новых тенденциях или выставках в худмузее, а эти подошли так, будто их интересовала только одна, единственная картина.
Тот, что покрупнее – в кожаной куртке, взял в руки Анин портрет и посмотрел на подпись: «Полозков Арсений. О, ты-то нам и нужен, запарились искать. Ты что, на работе не бываешь, кооператор?» Художник был в растерянности и молчал, а здоровяк продолжил: «Что, заик хватил? Мы по поводу столярки твоей. Будешь половину отдавать от выручки. Каждый месяц. Теперь ты с охраной. Поздравляю. Вижу, ты не против, это похвально. Если кто спросит – скажешь, с крышей у тебя все в норме. Все вопросы к Сивому. Запомнил, художник?» Арсений, растерявшись от такого напора, только кивнул в ответ, по-прежнему не проронив ни слова. «А портретик мы заберем, бабец у тебя знатный, если придется искать, так мы по этой фоточке быстро её выпасем…»
– Испытания… Вся наша жизнь состоит из преодоления. – Павел продолжал мастерить. – Преодоления обстоятельств, трудностей, но самое главное – себя преодолеть. Это с того берега Донца, кажется, пришли в монастырь люди, чтоб затворниками стать, от всего мирского отказаться, а нет… Это поверхностный взгляд на вещи… – Павел зажал струбциной то место, где образовался идеально ровный стык.
Тогда Арсений жене ничего не сказал. Прошел день, неделя, три, и эти наглецы не появлялись. По городу ходили слухи, что то там, то здесь происходили разборки, но клички пострадавших или погибших бандитов были ему незнакомы, как и нравы этого круга. Для себя Арсений уже решил, что не будет платить. Проще закрыться. Уже и успокоился художник, как ровно на четвертые выходные к нему подошел вальяжный человек в ярком пиджаке. А за его спиной был тот самый, в кожаной куртке. Теперь было понятно, почему его звали «Сивый» – он был весь седой, несмотря на довольно моложавую внешность – немногим за сорок. «Во вторник пора делать взносы, господин Полозков…»
– Монах обретает главное – благодаря вере, послушанию и неустанной молитве не только приближается к Всевышнему, но и сам становится примером для мирян. Монах ищет путь спасения через послушание, которое он несет. Хоть одна заблудшая душа остепенится, глядя на эти места, хоть одна обретет Господа, уже хорошо. Для того и испытания даются, чтобы преодолевать их. Каждому будет ниспослано столько, сколько он может вынести… – Арсений слушал инока, а перед глазами, как сейчас, виделась дочь. Маленькая Маша, которая задохнулась в том пожаре.
Платить рэкетирам он отказался. И через неделю, после еще одного предупреждения, его цех загорелся. Они с дочерью заехали вечером за подставкой для ёлки, которую он смастерил сам. В это время зазвенело разбитое стекло, вспыхнул разлившийся на полу бензин. Девочка от страха забилась в дальний угол. Арсений был уверен, что она осталась в машине, но слишком поздно понял, что ее там нет.