lunático)[564]. Этот эпизод отсутствует в основном источнике поэта – латинской «Александреиде» Вальтера Шатильонского, это первое письменное свидетельство использования в кастильском языке слова lunático. Оно возникло в узкоспециализированной лексической среде – в астрологии и медицине, – для обозначения формы безумия, приписываемой влиянию небес. Эмоциональные речи Бога, произнесенные с иронией и досадой, подчеркивают презрение Всемогущего к Александру, которого можно принять за Альфонсо X, человека, чей разум, по-видимому, не в состоянии выйти за пределы эмпирической вселенной и понять самодостаточность Природы Творящей (natura naturans). Бог наказывает Александра за его гордыню (soberbia) и приговаривает его к смерти. Все это указывает на важную концептуальную особенность «Книги»: в ней зафиксировано противоречие между зарождающейся натурфилософией и аристотелевской наукой, с одной стороны, и сопротивляющейся новым влияниям христианской теологии, с другой, и сделано это как раз в тот момент, когда плодотворность и полезность обоих систем обсуждалась университетскими схоластами и университетскими аудиториями (studia generalia) во всем христианском мире[565].
Репутация Альфонсо X как сочинителя, толкователя и распространителя светских ученых трудов, а также его демонстративное предпочтение, которое он оказывал научным или «естественным» знаниям перед теологическими, осуждались в послании к папе, подписанном несколькими кастильскими епископами. Они жаловались, что, в отличие от благородных королей прошлого, Альфонсо не обращался к ним за советом, более того, заменил их дурными советниками, которые поощряли короля в еретических заблуждениях. По словам Питера Линехана, «в жалобе кастильского епископата [утверждалось], что при дворе Альфонсо Х всем заправляли астрономы, прорицатели и гадатели (aisperiti), отрицающие существование Бога (asserentes Deum non esse[566]) и посвятившие себя служению не Богу (natura naturans[567]), а его творению (natura ab ipso naturata)»[568]. Таким образом, мы можем говорить о существовании общего для придворной культуры эпохи Альфонсо Х и «Книги об Александре» интеллектуального поля – это светская ученость (а также ее отрицание и осуждение), Аристотель, аристотелевская натурфилософия, научное любопытство и интерес к политике.
По всей видимости, в процитированной выше, придуманной автором «Александра» истории звучит призыв к реформированию имперской власти (auctoritas). Новая элита должна иметь широкий культурный кругозор, основой которого послужит светская ученость, смягченная благочестием, личными добродетелями и смирением перед Тайнами Творения; соединение этих качеств оправдает использование политической власти и сделает ее более устойчивой. Было бы преувеличением называть нашего поэта реакционером только на основании его антиаристотелевских высказываний и взглядов на науку; он всего лишь не одобрял клириков и политиков, призывавших во что бы то ни стало вернуть status quo ante (прежнее духовное и политическое состояние общества). И все же, даже когда автор «Александра» сожалеет о чем-то, отсутствующем в этом вымышленном языческом мире, он не может до конца принять существование полностью светской политики, философии или политической философии. «Книга об Александре» не только описывает некую модель познания, но и очерчивает допустимые границы его использования в миру; в основе этой системы лежит древнехристианский запрет знания ради самого знания и vana curiositas[569]; в рамках указанной интеллектуальной концепции наука может быть легитимизована, но только в той степени, в какой она служит Богу и высшему нравственному порядку. Таким образом, в своей апологии знания поэт также обозначил связанные с ним опасности и подводные камни, особенно ощутимые, когда использование научных достижений монополизировано политической элитой; «Книга об Александре» предлагает новую имперскую идеологию, признающую пользу знания, но призывающую поставить науку на службу вере и благочестию.
В «Александре» знание, образование и мудрость являются могущественными силами, способными оправдать монархическую власть и имперское мировоззрение, превратив язычника почти что в святого: «Se non fuesse pagano de vida tan seglar/deviélo ir el mundo todo adorar»[570]. И все же, даже самый мудрый из королей без христианской добродетели, смирения, благодати и уважения к Тайнам Божьим – это всего лишь падший язычник, который никогда не сможет достичь настоящей праведности. Таким образом, в «Книге об Александре» присутствует то, что Ян Майкл назвал «внутренним напряжением», которое служит одновременно «и источником вдохновения и предупреждением для современных правителей»[571].
Сюжет «Александра» перенасыщен темными мирскими амбициями, что усложняет реконструкцию формирования экспансионистского иберийского мышления и характерную для него апологию имперской идеи. Анализируемое произведение буквально пропитано подрывающими волю героя сомнениями, перемежающимися с приступами уныния; все это указывает на существование эпистемологического, непреодолимого разрыва между имперскими устремлениями, честолюбием и добродетелью; от текста веет меланхолией, автор с тревогой отмечает, что в конце концов платой за императорскую корону становятся предательство и смерть. Короче говоря, как заметила Дж. Вайс[572], в «Книге об Александре» присутствует некая амбивалентность, не позволяющая говорить об однозначном одобрении завоеваний и имперской идеи. По мере того, как герой «Александра» приближается к императорской власти и овладевает все новыми знаниями, в «Книге» появляется оттенок беспокойства и даже сопротивления, автора страшат этические последствия приобретения неограниченной власти и превосходства. Эти тревожные чувства подрывают звучащие в «Книге» рассуждения о власти, основанной на силе и порядке, они ощущаются даже в строках, где поэт постарался затушевать их и обуздать. И все же, даже несмотря на некоторую неуверенность и неопределенность, можно говорить всего лишь об отсрочке неизбежной встречи героя с неумолимой смертью, которую он сам вызвал своим яростным стремлением к власти.
Амайя Аризалета и Мария Родригес Порто с помощью текстологических исследований наглядно продемонстрировали, что рукопись O «Книги об Александре» связана с семьей Гогенштауфенов[573]. Манускрипт О находится в собственности Национальной библиотеки Испании с 1886 г., рукопись датируется второй половиной XIII в. Предполагается, что он был создан для кого-то из монархов; я попытаюсь доказать, что он, скорее всего, писался для Альфонсо X. Одна из иллюстраций указанного манускрипта изображает спасение Александра, едва не утонувшего в реке Кидн, точнее момент между жизнью и смертью, когда его соратники вытаскивают из воды полумертвого Александра (ил. 3 во вклейке). Поза царя явно рассчитана на то, чтобы вызвать ассоциацию с погребением Христа. Действительно, иллюстрация производит настолько сильное впечатление, что авторы отмечают: «la tonalité christologique de la scène du Cydnus nous frappe»[574]. Это изображение и в самом деле можно интерпретировать как аллегорию жизни и смерти, в этом случае мы видим живых людей, собравшихся у края могилы, на границе мира живых и мертвых. Посередине, как некий барьер между ними, находится фигура Александра, напоминающего Иисуса Христа. Этот образ подчеркивает, что только с верой во Христа можно избежать смерти и вознестись на небеса. Подобно принесшему себя в жертву Христу, Александр изображен почти обнаженным, уязвимым и незащищенным в момент максимального упадка жизненных сил. Это позволяет предположить, что рукопись О создавалась для среды придворных клириков, что коррелирует с концептами мессианской роли империи и, в то же время, ее смертности. Как выразились Аризалета и Родригес Порто, рукопись O представляет собой произведение, которое стремится передать «la representation complexe d’un roi laïque et pécheur, transfiguré en image christique»[575].
Проведенный А. Аризалетой и Родригес Порто анализ изображений рукописи O предполагает, что миниатюры задумывались в духе translatio imperii: «tout en développant visuellement la chevalerie et la clergie du roi» и «la dimension géopolitique du mythe d’Alexandre»[576]. Мне кажется, что все присутствующие на этих изображениях символы в равной степени указывают и на предполагаемого читателя текста – Альфонсо X. Визуальные образы намечают символическую линию преемственности империи, вечной, универсальной власти, идущую от Христа к Александру, а затем к Фридриху Барбароссе. Означенные образы отсылают нас к длинной иконографической традиции, изображающей гибель императора Фридриха Барбароссы в реке Салеф (река Гексу в современной Турции) 10 июня 1190 г., ярким примером которой является миниатюра «Книги во славу императора» (Liber ad honorem Augusti) Пьетро да Эболи. Эта линия достигла логического завершения в неоготической визуализации XIX в., в частности, в гравюре Ф. Титмейера. Миниатюра в рукописи О представляет собой убедительный живописный палимпсест, объединивший несколько смысловых слоев: намек на христианскую святость Александра, образы императора Гогенштауфенов и нынешнего кастильского претендента на римскую корону. В последнем случае семейные узы были бы признаны и оценены всеми членами кастильского двора, особенно если вспомнить, что Пизанская республика гибеллинов признала Альфонсо Х королем римлян и императором, основываясь на его происхождении от герцогов Швабии