к Богу заставила его предать свои политические стремления; в свою очередь, его политические амбиции – не что иное как предательство Бога»[587].
Независимо от того, была ли «Книга об Александре» написана специально для Альфонсо Х, он несомненно был знаком с рукописью O. Когда Альфонсо Х стал императором, он стремился несколько смягчить образ Александра, чтобы вписать фигуру этого государя и само понятие империи в жесткие рамки христианских этических норм[588]. Альфонсо пытался использовать указанный образ в своих исторических сочинениях как основу для собственных имперских амбиций, чтобы развить имперскую идеологию и распространить ее по всему государству. Однако, как отмечает Барлетта, Александр стал для Альфонсо “un arma tanto poderosa como peligrosa en su programa, al final frustrado, de subir al trono romano y redefinir (en su propia imagen) el imaginario del imperio”[589]. Похоже, что кастильский король прекрасно осознавал моральные и физические опасности, связанные со стремлением к императорской власти, и все же он не усвоил урок, преподанный анонимным автором «Книги», наметившим не только теорию империи, но и опасную траекторию необузданного человеческого честолюбия. Альфонсо Мудрый, хотя и был прекрасно образованным человеком и даже ученым, в конце концов остался слепым, не увидев возможные печальные последствия собственных амбиций. Таким образом, книга не только сверхъестественным образом предвосхитила политические цели Альфонсо Х, ее трагический финал заранее описал неизбежность крушения, отдаление и отчуждение ближайшего окружения любого короля, которому удастся получить императорскую корону.
Изучение империи как категории социального и политического мышления иберийской интеллигенции позднего Средневековья – раннего Нового времени должно начинаться с «Книги об Александре», причем прочитанной в контексте личной истории Альфонсо X. «Книга» и Альфонсо стоят во главе целого ряда текстов и правителей, которые пытались разработать теорию империи в иберийском мире. С момента зарождения под пером анонимного клирика XIII в. испанская имперская литература не только рассказывала о великих замыслах, но и изобиловала несчастливыми предзнаменованиями. Начиная с «Книги об Александре», встречи с новыми культурами (еще в эпоху Карла Великого понимаемые как противоборство цивилизованного и варварского, как конфликт между праведным христианством и нечестивым язычеством) трансформируются в мыслительную модель, в рамках которой инаковость исключает любую возможность положительной оценки. В «Александре» завоевание и власть над покоренными территориями интерпретируются не просто как безграничная экспансия и добродетельное правление, эти категории стимулируют процесс самоанализа, результатом которого теоретически должно было стать подтверждение собственной праведности и уверенности в себе. Вместо этого указанный процесс потребовал переосмысления традиционного средневекового представления об империи и императоре; место праведного христианина, образца высокой морали – Карла Великого, занимает колеблющийся, ошибающийся и куда более человечный Александр[590]. Сама телеология борьбы за имперский престол (fecho del imperio) (подчеркнутая здесь с преднамеренной иронией, чтобы повторить эпическую характеристику Альфонсо и подчеркнуть его донкихотское стремление стать королем римлян) изложена в «Книге об Александре» с пророческой ясностью, поскольку она подчеркивает моральную амбивалентность по отношению к имперскому идеалу.
Имперская трактовка истории Александра Великого, а также ее влияние на литературное воплощение проекции империи, присутствующее в более поздних произведениях иберийской литературы, в основе своей восходят к «Книге об Александре» (как непосредственно к тексту данного источника, так и к его подтексту). В «Книге» можно увидеть символический, впечатляющий диалог древних и современных императоров, именно такой подход будет преобладать в большинстве текстов XVI в. – золотого века испанских завоеваний и империализма. Таким образом, с самого начала как научные тексты, так и исторические события, происходившие в Испанской империи, перекликаются с одной из смысловых линий «Александреиды»: почти скрытыми, но в то же время всепроникающими подводными течениями страха, неудачи, смертности и сопротивления судьбе, которые проявляются повсюду, они оживляют древний призрак македонского царя, акцентируют внимание на его несчастливой судьбе, и в конечном итоге вносят мрачные ноты во все имперские мотивы.
В заключение хотелось бы подчеркнуть, что «Книгу об Александре» следует оценивать не просто как дидактический роман или памятник обширной эрудиции авторов XIII в., работавших в рамках mester de clerecía, но и как культурный артефакт, наполненный серьезными, глубокими размышлениями о социальной и династической ситуации в Кастильско-Леонской империи. Значимость указанного текста не сводится к его литературным достоинствам, его необходимо рассматривать также как политическое и дидактическое произведение, как зерцало правителя, адресованное конкретному принцу, зафиксировавшее имперские амбиции кастильского королевского дома, который возомнил себя наследником правителей античной Греции и Рима. «Александр» – это больше, чем роман о древности, порожденный университетской культурой и научной школой, – это адресованное придворной среде вдумчивое размышление о пределах власти и политических амбиций, это книга, достойная короля, который впоследствии станет императором – Альфонсо X, правителя Кастилии и Леона.
Хосе Мануэль Ньето СорияМодель монархической власти Альфонсо X в политических конфликтах Кастилии эпохи Трастамара
Ведущая роль наследия Альфонсо Х в урегулировании политических конфликтов эпохи Трастамара вырисовывается уже в самом начале политических притязаний новой династии.
Событие, которое следует выделить в этом контексте как отправной пункт применительно к монархии Трастамара, – это кортесы, созванные в Бургосе в 1367 г. Тогда, еще при жизни Педро I, будущий Энрике II на институциональном уровне искал средства легитимации своей власти, которое позволило бы ему предстать перед лицом своего королевства полноправным монархом. Со всей торжественной церемониальностью, он отметал любые сомнения относительно законных основ своей монархической власти, законности своих притязаний. Таковым Энрике представляет себя в обращении к консехо Толедо относительно договоренностей, достигнутых на кортесах, созванных тем, кто, по сути, еще не являлся королем: «Otrossy por quanto nos ffeziemos estas dichas Cortes de priesa, por que tenemos de fazer e de librar otras cossas algunas que son nuestro seruicio e pro e onrra de nuestros rregnos et non podemos declarar algunas cosas que teníamos de ordenar; conffirmamos todos los ordenamientos que el dicho Rey nuestro padre, que Dios perdone, mandó fazer en las Cortes de Alcalá. Et otrossy confirmamos las Partidas e las leyes que fueron ffechas en el tienpo delos rreyes onde nos venimos, e mandamos que sean guardadas e conplidas ssegunt que se guardaron e conplieron en el tienpo del dicho Rey nuestro padre»[591].
Таким образом, на этих первых кортесах соединялись воедино династическая и правовая легитимность того, кто претендовал на роль нового монарха, ставшего единственным законным наследником короны Альфонсо XI в полном соответствии с правом, провозглашенным этим монархом в его «Уложении Алькалы-де-Энарес» (Ordenamiento de Alcalá de Henares) 1348 г.; это право было ничем иным, как Партидами, признаваемыми в качестве основного источника королевского права, действующего в королевстве. В то же время оно являлось своего рода средством возвращения того, что выглядело как правовые нормы, уходящие корнями в законодательство Мудрого короля, в полной мере введенные в действие Альфонсо XI; теперь оно представлялось восстановлением того, что было ухудшено Педро I, свергнутым с престола, поскольку он был королем незаконного происхождения, правившим ненадлежащим образом.
С преодолением фазы гражданской войны и с окончательным воцарением династии Трастамара, деятельность кортесов стала значимым показателем решающей роли наследия Альфонсо X, и, особенно, действия Партид, выступавших основным законодательным памятником, применявшимся для решения широкого круга самых разных вопросов[592]. Все это косвенно предполагало определенную модель монархической власти, что проявилось в самых разных сферах, таких как воплощение некоторых идей, относившихся к религиозной реформе, проведенной на кортесах в Бривьеске в 1387 г., с прямыми обращениями к Седьмой Партиде (тит. 23[593] и 28[594]), а также в том, что касалось регулирования судебных исков[595] и вызовов в королевский суд на кортесах в Мадриде в 1435 г.[596], или процедуры посвящения в рыцари, установленной на кортесах в Мадригале в 1476 г.[597] Кроме всего прочего[598], не следует забывать о главном проявлении этой решающей роли Партид как источника права при утверждении той модели монархической власти, которая была выработана в ходе кортесов в Ольмедо в 1445 г.
Аналогичным образом, применительно к сфере комментирования правовых памятников, уже в начале XV в. действовал Висенте Ариас де Бальбоа[599], на тот момент являвшийся одним из самых выдающихся юристов, активно занимавшийся составлением глосс к законодательству Альфонсо Х. Он очертил как юридический, так и политический концептуальный горизонт, в направлении которого развивалась юридическая мысль последующих десятилетий; этот горизонт был задан ничем иным, как «Королевским фуэро» или «Семью Партидами». Последние присутствовали также в его рассуждениях о праве престолонаследия, которое обсуждалось в связи с поиском наследника короны Мартина I Арагонского, который был решен «Соглашением в Каспе», открывшим доступ представителю династии Трастамара на арагонский трон[600]. Такое внимание было лишь предвестием признания законодательства Альфонсо X другими кастильскими юристами XV в., такими, как влиятельный и трудолюбивейший королевский секретарь Фернан Диас де Толедо, епископ Алонсо де Картахена, или, уже во времена Католических королей, знаменитый правовед Алонсо Диас де Монтальво.
Комплексное понимание того, что являлось следом влияния модели монархической власти Альфонсо Х (отразившейся, главным образом, во Второй Партиде) на развитие механизма урегулирования конфликтов в Кастилии эпохи Трастамара, позволяет зафиксировать присутствие этого влияния в следующих областях:
1. Малолетство короля и связанные с ним конфликты.
2. Расширение законодательной власти короля.
3. Рыцарский идеал эпохи Трастамара.
4. Модель монархической власти в контексте битвы Ольмедо (1445 г.).
5. Сохранение наследия Альфонсо Мудрого в правление Католических королей.
После исследования проблемы в этих пяти измерениях будет сделана попытка сформулировать некоторые выводы.
Малолетство королей и правовое наследие Альфонсо Х
Уже сама история династии не заставляет долго искать доказательства важности неразрывной связи деятельности ее представителей в сферах законодательства и политики с особой ролью «Партид». Это четко видно в случаях особенно сложных ситуаций, таких как малолетство тех, кто должны были занимать престол слишком рано, и повторилось сначала в 1390 г., а затем в 1406 г.
И в одном, и в другом случае участие кортесов было решающим фактором в процессе разрешения проблем, возникавших из-за малолетства королей. Значимости их роли весьма способствовало то внимание, которое уделялось правовым нормам, касающимся несовершеннолетия, содержащимся в «Семи Партидах» и «Зерцале законов».
В случае Партид, хотя и не учитывались положения об определяющей роли распоряжений, оставленных покойным королем, однако принимались во внимание нормы, регламентировавшие случаи, когда таких распоряжений оставлено не было и предписывалось «ayuntar allí do el rey fuere todos los mayorales del reyno, assi como los prelados e los ricos omes, e los otros omes buenos e honrados de las villas; e desque fueren ayuntados, deuen jurar todos sobre los Santos Euangelios, que caten primeramente seruicio de Dios, e honrra e guarda del Señor que han, e pro comunal de la tierra del Reyno, e segund esto, escoja tales omes, en cuyo poder metan, que le guarden bien e lealmente»[601].
Со своей стороны, «Зерцало» предписывало в таких случаях участие прелатов, магнатов, рыцарей, идальго и добрых людей из городов, и все они должны были действовать воедино, «porque a todos tañe fecho del rey e todos y an parte»[602]. Таким образом, в этом правовом памятнике представлено положение «quod omnes tangit ab omnibus deben approbari» [ «то, что касается всех, должно быть одобрено всеми». – Прим. пер.], старый принцип Юстинианова частного римского права, относящийся к распоряжению имуществом несовершеннолетних их опекунами, который, кроме того, в юридическом плане также способствовал возникновению сословно-представительных учреждений начиная с XIII в.[603] Возможно, в этих правовых обстоятельствах можно увидеть, помимо прочего, достаточное обоснование определяющей роли кортесов в составлении основополагающих политических соглашений, устанавливавших режим регентства. Не упоминая их напрямую, правовое наследие Альфонсо X поставило кортесы в центр любого процесса установления порядка перехода престола к малолетнему королю. Кроме того, этому способствовала и конкретная ситуация, в которой происходило наследование престола умершего Хуана I. Ее условия предопределили ту особую роль, которую сыграло завещание этого короля и противоречия правовых положений, в нем содержащихся[604]. Наследование престола, таким образом, осуществлялось не в отсутствие завещания, поскольку в этом случае оно наличествовало. Действительно, завещание было составлено 21 июля 1385 г. в Селорику-да-Бейра, в разгар португальской кампании, которая несколькими днями позже закончилась сражением при Алжубарроте. Существование этого завещания с юридической точки зрения не могло быть проигнорировано. Согласно упомянутым выше положениям Партид, текст завещания как изъявления королевской воли должен был сыграть определяющую роль в момент оформления регентства. Между тем, на самом деле, с момента его составления прошло уже значительное время, что могло поставить под сомнение возможность его применения.
При задействовании кортесов и связанного с этим участия представителей городов было обеспечено уместное в данном случае формирование Регентского совета. Оно, одновременно, и ограничивало возможности для неизбежной критики за нарушение королевского завещания (в противовес тому, что предписано в законе «Семи Партид»), и использовало такую процедуру принятия решений, которая, в отсутствие короля, опиралась на волю всего королевства. В то же время норма самих Партид передавала кортесам (пусть и не упоминая их) основополагающую функцию осуществления любого акта применения положений о престолонаследии, когда намекала на «ayuntar allí do el rey fuere todos los mayorales del reyno, assi como los prelados e los ricos omes, e los otros omes buenos e honrados de las villas», при возможности трактовки этого пути как подходящего средства для установления порядка престолонаследия, включая случаи сомнений в обоснованности применения королевского завещания[605].
Таким образом, хотя сами «Семь Партид» не приобрели статуса обязательного и определяющего источника права, их положения о престолонаследии сыграли решающую роль в обосновании процедур, касающихся первого случая несовершеннолетия наследника, с которым пришлось столкнуться монархии Трастамара. Что, в свою очередь, создало прецедент, который впоследствии стал определяющим в ситуации второго случая наследования престола несовершеннолетним, обусловленного ранней смертью Энрике III.
Расширение законодательной власти короля
В политической мысли круга Альфонсо Х существовало явное стремление способствовать монополизации законодательной власти в руках короля, к тому, что можно перевести как «тенденция к многократному расширению сферы действия королевских законов»[606]. В законодательстве Альфонсо повсеместно встречаются указания на то, что король собирал совет, чтобы сформулировать тот или иной закон, но при этом законодательство всегда уклоняется от замечаний, касающихся ограничений законодательной инициативы короля. Точно так же в праве Альфонсо ничто не позволяло обосновывать подчинение короля правовой системе. Соответственно, когда во Второй Партиде поднимается вопрос о характеристике тирана и устанавливается до восьми качеств, связанных с этим статусом и определяющих управление королевством, но ни в одном из них не идет речи о неисполнении предписаний закона со стороны короля. Как следствие, законодательство и политическая мысль круга Альфонсо Х, а в особенности – Вторая Партида, синтезировавшая их принципы наиболее полно, создавали многочисленные возможности формирования в будущем абсолютистской концепции королевской власти, подобной той, что делала первые шаги в эпоху Трастамара.
В период формирования модели абсолютной монархии во главе с королем, освобожденным от действия закона, законодательная деятельность одновременно обратила свой взор на организацию судопроизводства, прописанную в «Семи Партидах», что нашло отражение в знаменитой и важной прагматике 1427 г., которая утвердила авторитет свода во всех вопросах, касавшихся формы ведения дел, которой должны был следовать судебные учреждения[607]. Соответствующие нормы являются дополнительным свидетельством того, что законодательство Альфонсо Х воспринимало себя как наиболее действенную основу правового порядка в процессе трансформации складывающейся модели монархической власти.
В рамках той же траектории следует рассматривать идентификацию Хуана II с моделью короля-творца права, не зависящего от своих собственных законов, обладающего королевскими прерогативами и наделенного неоспоримым верховенством в вопросах осуществления правосудия; именно эта цель определила провозглашение «Королевского уложения Медины-дель-Кампо» (1433 г.)[608]. Кроме того, в его тексте явным образом подчеркивается авторитет Партид[609] в отношении вопросов правового характера, в числе которых – вызовы в суд[610] и процессуальные нормы, которые следовало применять в ходе судебных процессов[611].
Относительно принципов функционирования института королевской власти под эгидой права Альфонсо X следует рассмотреть гипотезу о возможном влиянии Второй Партиды на реорганизацию королевского двора, что могло отразиться в известных «Установлениях Гвадалахары» (Ordenanzas de Guadalajara) 1436 г. Совпадение значительной части представленных там должностей с теми, которые фигурируют в описании двора, составленном Мудрым королем, и которые перечислены в девятом титуле этой Партиды, может свидетельствовать об этой тенденции применительно к контексту, в котором его законы с течением времени должны были приобретать все большее значение.
Партиды и рыцарский идеал в эпоху Трастамара
Модель монархической власти определялась не только тем, что касалось ее непосредственно, но и тем, как проявлялись другие существенные элементы политической системы, способствовавшие формированию определяющих очертаний монархии как таковой, являвшейся следствием определяющей связи с ней этих элементов. В качестве такого элемента выступало и рыцарское сословие.
Хорошо известна ведущая роль Второй Партиды в определении рыцарского статуса, как его понимали в Кастилии XV в.[612] Соответственно, можно утверждать, что основные кастильские авторы той эпохи, которые уделяли какое-либо внимание теме рыцарского сословия, воспринимали как бесспорно авторитетные тексты титулов 21 и 26 Второй Партиды. Учет этого фактора может оказаться весьма существенным фактором применительно к трем авторам, которые, безусловно, являлись наиболее авторитетными в вопросах, касавшихся трактатов о рыцарстве; речь идет об Алонсо де Картахена, Диего де Валера и Фернане Мехиа.
Алонсо де Картахена находится под абсолютным влиянием законов Второй Партиды как в случае его «Учебника рыцарей» (Doctrinal de caballeros), так и в его ответе на «Вопрос» (Qüestión)[613]. В последнем сочинении, пытаясь ответить на вопрос, поставленный маркизом де Сантильяна, он прибегает к тексту Альфонсо X, чтобы подойти к объяснению этимологии понятия «milles» (sic)[614]. В первом же из названных трудов, «Учебнике рыцарей», пытаясь систематизировать нормативное регулирование статуса рыцарства, епископ Бургоса принял во внимание прежде всего титулы 21, 22 и 26; четыре книги, которые составили его произведение, были выстроены при непосредственной опоре на ту же часть Партид[615].
В свою очередь, Диего де Валера периодически касался концепции монархической власти, толкуя аспекты Второй Партиды, затрагивающие проблему рыцарства. Как показал профессор Родригес Веласко применительно к проблеме постоянных обращений Диего де Валера к Партидам в том, что касается статуса рыцарства, «в частности, принципы последнего Диего де Валера распространяет на всю социальную систему и, прежде всего, на модель королевской власти»[616]. Вероятно, в случае Валеры речь идет об одном из наиболее показательных случаев использования Второй Партиды для определения четких рамок отношений между монархией, претендующей на абсолютный характер, и рыцарством, считавшим себя неотъемлемой частью контекста этого монархического проекта[617].
Фернан Мехиа подходит к своему трактату «Об истинном благородстве» (Nobiliario vero), по его собственному утверждению, «с фундаментальностью, заимствованной из Второй Партиды», исходя главным образом из текста этого памятника, давая характеристику рыцарства как института. Это отразилось в повторяющемся бесконечном цитировании текста Альфонсо X на протяжении всего этого трактата[618].
В соответствии с этой логикой, на кортесах в Мадригале в 1476 г. была ясно подчеркнута высочайшая значимость модели рыцарства, заимствованной из Партид; она четко определялась отношениями служения и подчинения монархии как единственному обладателю права на посвящение в рыцари, что полностью соотносилось с положениями Партид. Таким образом, именно через обращение к Партидам на этих кортесах уже в начале правления Католических королей разрешались любые сомнения относительно посвящения в рыцари, оставляя эту сферу исключительно в компетенции короля[619].
Модель монархической власти, определенная на кортесах в Ольмедо (1445 г.)
Именно кортесы в Ольмедо в 1445 г. окончательно обозначили ведущую роль модели монархической власти, основанной на положениях Второй Партиды, охарактеризовав ее как сущность теории монархии эпохи Трастамара.
Мне кажется несомненным то, что именно влияние Второй Партиды могло лежать в основе тенденции к теологизации королевской власти, которая обретала контуры абсолютной – такой, какой она предстает на кортесах в Ольмедо в 1445 г., где было разъяснено, что интерпретация королевской власти в духе абсолютизма многое восприняла из «отражения богословского понимания власти Бога»[620]. Из этого положения могли вытекать следствия, вполне соответствовавшие вопросам, столь значимым для осуществления королевской власти в том, что касалось судопроизводства и назначения наказаний[621], с акцентом на божественные истоки королевского правосудия[622].
Последние следует также искать в том значительном внимании, которое далее будет уделено им в теории политики и права, восходящей к «Семи Партидам» Альфонсо X. В этой теории, что вообще характерно для образа мыслей Мудрого короля, указания на божественное происхождение королевской власти выступают в качестве ключевой особенности. Аспект, связанный с теологизацией королевской власти, занимает центральное место в процессе легитимации абсолютистских претензий Короны. С точки зрения теологической перспективы любое королевское решение может быть оправдано, поскольку, в конечном итоге, его всегда можно связать с волей самого Бога, что особенно важно применительно к отправлению правосудия и, в особенности, всего, что относится к назначению наказаний[623], и что, таким образом, подчеркивает божественное происхождение королевского правосудия[624].
Начиная именно с 1445 г., одновременно со значительным укреплением абсолютистских тенденций во власти кастильского короля, стало увеличиваться количество отсылок к тезису о божественном происхождении королевской власти. Ничто не может служить лучшим подтверждением этого факта, чем текст постановлений кортесов в Ольмедо, выступающий прямым отражением идей, усвоенных из Второй Партиды. В этом тексте, наряду с восприятием короля в качестве помазанника и викария Бога, – что возвышало его над любым возражением со стороны населения его королевства[625] – абсолютно четко устанавливается положение монарха, поставленного над законами, что вновь обосновывается фактом его богоизбранности[626].
Действительно, с точки зрения развития ключевых аргументов применительно к модели монархической власти, выдвинутых в Ольмедо, оказывалось недостаточно простой более или менее объективной и нейтральной отсылки к закону Альфонсо Х. Необходимо было, кроме того, дать этой модели такую интерпретацию, которая соответствовала бы только концепции обожествленной монархии, явно абсолютистской по своей форме. С этой целью законодатель исходил из представления о божественности королевской власти через придание королю статуса помазанника и викария Бога, что само по себе предполагало, что «quelos que al rrey rresisten son vistos querer rresistir a la ordenanza de Dios»[627].
Установленный, таким образом, принцип незыблемости королевской власти, получал развитие, начиная от самого процесса отбора тех законов Второй Партиды, которые содержали идеи, наиболее совместимые с концепцией абсолютной монархии, что вело к использованию, главным образом, тех законов Партид, которые, главным образом, относились к следующим титулам 1 (озаглавленный «Об императорах, королях и других могущественных сеньорах»), 2 («О том что королю надлежит знать, любить и бояться Бога»), 13 («О том что народу следует знать, и любить, и бояться, и охранять, и чтить Короля») и 19 («О том что народ должен охранять Короля от его врагов»)[628].
Одно только простое перечисление этих титулов уже дает представление о том, что все законы, включенные в постановление кортесов в Ольмедо, были отобраны явно для утверждения неоспоримого превосходства монарха, либо для перечисления обязанностей вассалов по отношению к нему и многочисленных нерушимых прав, которыми последний обладает в отношении первых. И, напротив, не было включено ничего из того, что говорило бы об обратном, то есть из числа норм, устанавливавших обязанности короля перед его вассалами. Несомненно, мы имеем дело не просто с определенной формой обнародования Второй Партиды и наделения ее юридической силой: прежде всего речь идет об использовании ее в качестве инструмента легитимации модели монархической власти, отождествляемой с тем, что являлось явно проабсолютистской тенденцией. Это обращение к памятнику в конкретных политических интересах, выходящее за рамки простой попытки придания юридической силы определенным законам Альфонсо Х, становится очевидным, когда приводятся положения о наказаниях тех, кто пойдут «contra las otras leyes de vuestros regnos asi delas Partidas commo delos ordenamientos rreales que fablan çerca dela rreuerençia e obediencia e sujeción e naturaleza e fidelidad e omilldat e lealtad e onestat quelos obedientes e leales vasallos deuen e son tenudos asu rrey e sennor natural»[629]. Кроме того, в завершение фрагмента используется возможность для предотвращения любой попытки альтернативной интерпретации Партид, не соответствующей версии, установленной кортесами в Ольмедо; король утверждает: «rreuoco qualquier otro entendimiento quela dicha ley dela Partida <…> han o aver puedan en contrario» [ «воспрещаю любые иные толкования указанного закона Партиды <…>, которые существуют или могут существовать в противовес (установленному)»]. Это утверждение отражало, до какой степени сознательным являлось настаивание на единственно возможной интерпретации по отношению к тексту Альфонсо X[630].
Как я уже отмечал в другом месте[631], на кортесах в Ольмедо была предложена структурированная и органичная модель королевской власти. Правда, эти структурированность и органичность не отвечали существовавшему положению, а скорее являлись прямой производной от текста Второй Партиды[632]. Последняя, украшенная некоторыми риторическими оборотами, монотонно присутствовала, приспосабливаясь, – как рыба к жизни в воде, – в своем стремлении отстоять модель монархической власти в противовес реальной ситуации. Теперь эта модель открыто продвигалась в противовес акту измены, подобному действиям того, кто привел короля на поле брани с несколькими мятежными грандами королевства. Подчеркивались теоцентрические основы и черты абсолютизма, защищенные от любого противодействия или неприязни – таких, какие исходили от группировки, возглавлявшейся арагонским инфантом. Но основная разница между двумя памятниками, – текстом Второй Партиды и постановлениями кортесов в Ольмедо, – заключалась не столько в их содержании, сколько в том, что кортесам в Ольмедо предшествовала конкретная административная практика, отсутствовавшая в случае свода законов Альфонсо Х: в этой практике в течение двух предшествующих десятилетий применялись те политические и правовые принципы, которые теперь стали неотъемлемыми составляющими модели монархической власти. Следствием этого явилась практически полная тождественность содержания основных законов Второй Партиды, касающихся королевской власти, и их изложения в постановлениях кортесов в Ольмедо; на самом деле эта тождественность скрывала глубокое различие двух текстов. В сущности, это различие вполне ощутимо. Во Второй Партиде в качестве политического идеала предстает фигура короля, действующего как главный законодатель, что, в свою очередь, включало в процесс функционирования королевской власти законотворческую функцию, применявшуюся при полной свободе инициативы, причем правитель освобождался от исполнения своих собственных законов; однако эта картина представлялась как политический проект для воплощения в будущем. Напротив, на кортесах в Ольмедо текст Партид использовался для правовой защиты короля, который на протяжении двух десятилетий демонстрировал уверенность в своем тотальном обладании полномочиями, которые суммировались выражением «абсолютная королевская власть», причем были случаи, когда этот принцип реально претворялся в жизнь. Оформление этого конкретного и точного выражения, хотя и представлявшего собой формулу, уже само по себе позволяет утверждать, что постановления кортесов в Ольмедо могут интерпретироваться как нечто, отталкивающееся от положений текста Альфонсо X, но при этом, на деле, выходящее далеко за его пределы, и, разумеется, за рамки того, что мог представить себе Мудрый король[633].
Утвержденное на этих кортесах было основано на аргументах с сильным богословским содержанием. Эти аргументы объясняли разного рода беспорядки, упадки и бесчинства «грехами народа». Считалось, что эти грехи были связаны с недооценкой «la ley deuinal, la qual espresa mente manda e defiende que ninguno non sea osado de tocar en su rrey e principe commo aquel que es ungido de Dios nin aun de rretraer nin dezir del ningunt mal nin aun lo pensar en su espíritu, mas que aquel sea tenido commo vicario de Dios e curado commo por excelente e que ningunt non sea osado dele rresistir, por quelos que al rrey rresisten son vistos querar rresistir ala ordenanca de Dios»[634]. Исходя из этого, среди прочих положений, затрагивающих неприкосновенность королевской власти, были, в первую очередь, использованы те законы Партид, которые содержали описания политико-правовых характеристик статуса императора, короля или отношения народа к монарху. В рамках этих норм упоминание императора не являлось излишним, так как благодаря проведению параллели между ним и королевским достоинством становилось ясно, что король в своем королевстве подобен императору, не признающему над собой мирской власти[635].
Вклад, внесенный в интерпретацию королевской власти в духе абсолютизма в опоре на Вторую Партиду при добавлении значимых элементов богословия, несомненно, являлся колоссальным. Кроме того, поразительно, что это обращение к тексту Мудрого короля было вложено в уста прокурадоров, участвовавших в заседаниях кортесов. Нам известен перечень этих прокурадоров, происходивших из 17 городов королевства – Бургоса, Леона, Саморы, Торо, Саламанки, Авилы, Сеговии, Сории, Вальядолида, Толедо, Севильи, Кордовы, Хаэна, Мурсии, Куэнки, Мадрида и Гвадалахары[636].
Из числа тех прокурадоров, имена которых нам известны, следует обратить внимание, по меньшей мере, на одного. Это имя принадлежало тому из них, кто поставил свою подпись в нижней части «Уложения» кортесов в Ольмедо, исполняя вверенную ему функцию королевского референдария и секретаря, тому, кто являлся заседателем суда Королевской аудиенции – Фернану Диасу из Толедо, более известному как «Рассказчик» (El Relator). Речь идет о человеке, который большую часть своей жизни, вплоть до самой смерти, посвятил свои тело и душу службе в канцелярии короля Хуана II, подпись которого сохранилась на многих документах, изданных от имени короля. На самом деле, почти все эти документы относились к числу наиболее важных. Это был королевский чиновник с солидной юридической подготовкой и хорошим знанием права Альфонсо Мудрого[637]. Считавшийся первым секретарем кастильского двора[638] – эту должность он занимал уже в 1423 г. – этот человек являлся членом Королевского совета, заседателем суда Королевской аудиенции, референдарием, главным нотарием по привилегиям с ротой и главным нотарием по сбору рент в Севилье. Он изучал каноническое и декретальное право в Вальядолиде, получив степень доктора канонического права[639]. Таким образом, не остается ни единого сомнения в квалификации этого лица в деле отбора законов из «Семи Партид», внесенных в «Уложение кортесов в Ольмедо» (1445 г.)[640].
Применительно к ситуации, в которой происходила деятельность кортесов в Ольмедо, вполне уместно было огласить в самом начале собрания весь комплекс положений Второй Партиды, которые в наибольшей степени подчеркивали неприкосновенность личности короля, которая определялась прочными основаниями статуса «помазанника Божьего», уз, объединявших короля и его рыцарей, трактовки любой формы предательства королевской власти как тяжкого преступления и обязательного взаимодействия королевской власти и рыцарства – все эти положения являлись главными аргументами, приведенными в речи, открывшей заседания кортесов. В связи с этим было бы вполне обоснованным квалифицировать содержание речи при открытии заседаний кортесов как результат действия, задуманного самим королевским окружением, при неоценимом содействии одного из лучших правоведов двора, который, кроме того, имел и статус прокурадора. Это давало возможность тому, кто выступал в качестве представителя города, а именно Толедо, взять на себя право от лица городов напомнить рыцарям, восставшим против короля и его фаворита и готовых встретиться с ними на поле сражения, о том, что источником существования рыцарства является сам король. В итоге, только верность королю выступает основанием высокого положения рыцарства в королевстве, а, кроме того, королевская власть стоит выше любого закона или договора.
В рамках той же траектории следует рассматривать идентификацию Хуана II с моделью короля-творца права, не зависящего от своих собственных законов, обладающего королевскими прерогативами и наделенного неоспоримым верховенством в вопросах осуществления правосудия; именно эта цель определила провозглашение «Королевского уложения Медины-дель-Кампо» (1433 г.)[641]. Кроме того, в его тексте явным образом подчеркивается авторитет Партид[642] в отношении вопросов правового характера, в числе которых – вызовы в суд[643] и процессуальные нормы, которые следовало применять в ходе судебных процессов[644].
Таким образом, обращение монархов к формуле «моей абсолютной королевской властью» как к отражению действий короля, в определенных случаях стоящего выше закона, вне подчинения какому-либо договору или предварительному обязательству, получило все большее распространение в период правления Хуана II, и ключевым моментом этой эволюции стала королевская прагматика от 8 февраля 1427 г.[645], применительно к которой справедливо отмечено, что в ней «сочетаются провозглашение права короля издавать, толковать, провозглашать и исправлять законы, цитирование авторов ius commune и положений propio motu[646], точная наука и абсолютная королевская власть»[647]. Распоряжение этим ресурсом в период наивысшего политического влияния Альваро де Луны, выступавшего в статусе фаворита, особенно после 1431 г., позволило эффективно использовать все возможности управления, связанные с абсолютной королевской властью, для оправдания того, что противники фаворита квалифицировали как признаки тирании[648].
Таким образом, заявление прокурадоров на кортесах, основанное на тексте «Семи Партид», о модели монархии, согласующейся со смыслом этой канцелярской формулы, утверждающей абсолютистский характер королевской власти, учло длительную историю политико-правовой практики. Что же касается заявлений, сделанных в ходе кортесов, то использование некоторых из них для обоснования модели, включающей некоторые из наиболее важных черт абсолютной монархии, учитывало прецеденты, сформулированные в процессе деятельности предыдущих кортесов.
В этом смысле важен вклад кортесов в Вальядолиде (1440 г.), заседания которых открылись заявлением присутствовавших там прокурадоров, в котором утверждалось богословское толкование королевской власти в его наиболее жесткой форме, дающей прочное основание для явно абсолютистской интерпретации властных прерогатив короля. Принцип, согласно которому монарх выступает наместником Бога на земле и действует как суверенный сеньор, основной миссией которого является установление мира и согласия всеми возможными средствами, позволяет оправдать свободу короля от любых ограничений, что, в свою очередь, открывает возможность действовать вне предписанного законом благодаря положению монарха как викария Бога, свободного от любых норм, исходящих от человека. При таком подходе, помимо самой формулировки, важно то, что к тому моменту уже не было недостатка в прецедентах, которые показали способность короля действовать «поверх закона» (supra lege).
Вследствие всего отмеченного выше, неудивительно, что через несколько лет после этих кортесов, когда возник глубокий и мощный конфликт, а именно толедский погром 1448–1449 гг., направленный против обращенных евреев (конверсов), одно из направлений протеста прямо указывало на ту модель монархической власти, которая основывалась на толковании Второй Партиды, предложенной в Ольмедо. Говорилось о возможности с помощью такой модели превратить монархию в тиранию и об организаторе такой трансформации, королевском фаворите Альваро де Луна, которого сторонники толедского выступления представляли как тирана без трона.
Наследие Альфонсо Х в эпоху Католических королей
Следовало бы присутствовать на Кортесах в Толедо в 1480 г., чтобы увидеть, как произошла новая рецепция политико-правового наследия кортесов в Ольмедо, а также содержания Второй Партиды, предвосхитившего движение в сторону абсолютизма[649]. Едва ли было простым совпадением то, что Педро Диас де Толедо в то же самое время отстаивал необходимость соответствия королевской власти духу первого титула Второй Партиды[650], и, ссылаясь на тот же памятник, напоминал о концепции тела, которая рассматривала короля как сердце, голову и душу его народа, одновременно апеллируя к присущему королю положению «викария Бога в мирских делах, занимающего Его место на земле»[651].
И уже в качестве анекдота стоит напомнить некоторые аллюзии, также восходящие к тексту Второй Партиды и связанные с концепцией монархической власти, число которых при Католических королях быстро возрастало c течением времени. Так, например, Диего Родригес де Альмела, ссылаясь на второй закон 15-го титула Второй Партиды[652], сформулировал в своем «Своде свидетельств о генеральных сражениях» (Compilación de las batallas campales) право наследования престола, сохранявшее преимущество старшего сына короля перед другими претендентами на престол. Точно так же Диего де Валера неоднократно обращался ко Второй Партиде в случаях, когда ему нужно было определить ключевые характеристики монархической власти, как, например, это видно в его «Церемониале правителей» (Ceremonial de príncipes)[653], а также в «Учебнике правителей» (Doctrinal de príncipes), где проводится параллель с Альфонсовым пониманием тирании, из которой выводится концепция монархии в высокой степени авторитарной, не дающая возможности свержения тирана[654], что подтверждается трактовкой обязанностей подданных по отношению к королю в соответствии с содержанием 13-го титула, в расширенном виде предоставленного и в постановлениях кортесов в Ольмедо (1445 г.)[655].
В 1491 г. 25 октября в севильской типографии, которой руководили Мейнардо Унгут и Эстанислао Полоно, вышла первая печатная версия «Семи Партид», которая включала дополнения и исправления Алонсо Диаса де Монтальво, что демонстрировало острую актуальность текста Альфонсо Х для того времени[656].
Католические короли, чья симпатия ко Второй Партиде как политическому тексту не вызывает особых сомнений, имели в своей библиотеке тщательно отделанную рукопись «Семи Партид», хранящуюся сегодня в Национальной библиотеке в Мадриде, которая, прежде чем стать собственностью монархов, несомненно принадлежала дону Альваро де Эстуньига, первому герцогу Арéвало и главному королевскому юстициарию[657]. Украшенная многочисленными миниатюрами, эта рукопись Второй Партиды увенчана изображением, на котором король представлен сидящим на троне в суровой величественной позе, с обнаженным мечом в правой руке, тогда как левая протянута к книге, которую держит коленопреклоненный чиновник. Этот факт служит еще одним свидетельством той ценности, которой модель монархической власти, основанная на толковании Партид, достигла ко временам правления Изабеллы и Фердинанда, обеспечив себе влияние на протяжении всего периода Старого порядка, вплоть до начального этапа истории испанского конституционализма (в который она также внесла свой вклад) с наступлением XIX в.
Заключение
Закончим некоторыми заключительными соображениями об историческом значении правового и политического памятника, созданного под руководством Альфонсо Х, в процессе оформления монархической власти эпохи Трастамара.
Конкретные события последней трети XIII в., в особенности гражданская война 1282–1284 гг., показали, что Вторая Партида во многом опередила уровень развития многих институтов королевства в том, что касается понимания политических отношений в Кастилии того времени. На самом деле, и XIV в., несмотря на «Уложение Алькалы-де-Энарес» (Ordenamiento de Alcalá de Henares) (1348 г.) и некоторые решения Альфонсо XI, обеспечил лишь весьма ограниченное применение политического потенциала текста Альфонсо X[658]. Далее, в XV в., «Семь Партид» в целом (но особенно – та их часть, которая обладала наиболее значимым политическим содержанием, то есть Вторая Партида) получили большее значение – от определения пределов осуществления королевской власти до обретения статуса главного политического ориентира в том, что касалось установления границ потенциальных возможностей кастильской монархии в долгосрочной перспективе[659].
Можно уверенно утверждать, что главное направление развития кастильской политики в XV в. в основном определялось второй из «Семи Партид». Этот факт становится заметным с момента признания династии Трастамара на кортесах в Бургосе в 1367 г., а затем приобретает еще большую ясность в момент достижении совершеннолетия Хуаном II и, наконец, быстро становится все более осязаемым и ощутимым в развитии собственно политических инициатив, главным образом, с момента установления влияния Альваро де Луны при дворе и в системе власти в период его пребывания в статусе фаворита. Его позиция часто выглядит весьма требовательной в том, что касалось возможностей использования упомянутого текста, который Альваро де Луна считал вполне соответствующим подходящему для его целей образу королевской власти. И хотя применение им Второй Партиды было обусловлено расчетами, вызванными потребностями его собственного проекта, – который, в конечном счете, предполагал усиление монархии и расширение личной власти фаворита, – результаты воплощения в жизнь начал абсолютизма этого типа вышли за пределы собственного политического курса Альваро де Луна как могущественной фигуры, действовавшей в определенный исторический период[660].
В свою очередь, это способствовало тому, что в разные периоды идеал согласования интересов путем компромисса (так называемый пактизм) отодвигался на второй план в силу привлекательности модели, описанной выше. Эта тенденция становилась все более очевидной по мере того, как все более частными становились обращения к концепту абсолютной королевской власти и ее управленческому потенциалу, что вынуждало монархию двигаться в состоянии неустойчивого равновесия между пактизмом и абсолютизмом. Движение в этом направлении ускорялось из-за совпадения интересов знати и королевского абсолютизма, что благоприятствовало формам своеобразного пактистского абсолютизма, явления противоречивого уже на уровне наименования.
Под действием этого решительного импульса, вдохновленного Второй Партидой как сценарием политической жизни пятнадцатого столетия, Католические короли внесли ключевой вклад в закрепление на ближайшее будущее привилегированного положения названного текста в рамках концепции монархической власти.
С учетом рассмотренного выше, становится ясно, что значение модели монархической власти, отраженной во Второй Партиде, толковавшейся с учетом перспективы событий, происшедших намного позднее возникновения памятника, несомненно является ключевым моментом для понимания основной части содержания споров о концепции власти, сопровождавших политические конфликты, отличавшие эпоху Трастамара.