При этом в редких случаях текст источника может подвергаться сокращению – если речь идет о том, что непонятно или неинтересно целевой аудитории (например, подробности богословского спора). Перевод на старокастильский подчас получается довольно причудливым и меняет смысл исходного текста: как в случае, когда папу римского заменил император. По всей видимости, здесь дело не столько в «неграмотности» хронистов, сколько в том, что современные хронистам реалии диктовали им свое понимание текста источника. Таким образом, создание «Истории Испании» нельзя расценивать как механический перевод и соединение отрывков из «Готской истории», перемежающихся фрагментами из «Всеобщей хроники» или других источников. Следует согласиться с Ж. Мартеном, что хронисты Альфонсо выполняли труд не переводчиков, но историков в полном смысле этого слова, создающих новый текст с новым смыслом[1048].
Марио Антонио Коссио ОлавидеО чем еще не сказал Бахтин: гетероглоссия и полифония в Историях Альфонсо X
В 1984 г. Чезаре Сегре задавался вопросом, чтó мог, но не написал Бахтин о средневековой литературе. Оставляя в стороне его наиболее спорные идеи, такие как утопическая народность карнавала[1049], он концентрировал внимание на его подходе к языку и романному дискурсу, таких понятиях, как гетероглоссия (разноречие), диалогизм и полифония, которые он применял по отношению к особой традиции французского roman. В этом новаторском исследовании убедительно показано, что с тех пор, как русский мыслитель стал известен европейским и американским ученым благодаря работам Юлии Кристевой и Цветана Тодорова, его размышления о языке и литературе проявили неожиданную пластичность[1050]. Хотя адаптация идей Бахтина, как правило, ограничивается темами, связанными с художественным дискурсом, в особенности, романом, я, вслед за Сегре, считаю, что эти идеи могут помочь нам лучше понять и другие формы дискурса Средневековья.
В дальнейшем я буду использовать его подход при рассмотрении историографических сочинений Альфонсо Х, сосредоточив внимание на «Всеобщей истории». Я также использую этот опыт интерпретации для того, чтобы оценить пригодность идей Бахтина и внести тем самым свой минимальный вклад в развитие поэтики средневековой историографии, продолжая линию недавних исследований испанской[1051] и других средневековых традиций[1052]. Размышления Бахтина представляют собой интерес в качестве методологических инструментов, позволяющих лучше понять эту прозаическую форму[1053] и продемонстрировать органичность слияния ее текста и его переделок, переводов и адаптаций. Вслед за русским ученым, я полагаю, что эти характеристики соответствуют свойственным эволюции литературного языка процессам, которые выходят за рамки, установленные самыми строгими жанровыми классификациями – типологиями, вызывающими сегодня споры[1054], и для которых в значительной степени свойственна взаимосвязанность различных дискурсивных систем Средневековья[1055].
Хотя до сих пор остается дискуссионным вопросом, какими именно были пространственно-временные координаты историографии на романсе в средневековой Кастилии[1056], никто не сомневается, что официальная дата ее рождения относится к началу культурной деятельности Альфонсо Х во второй половине XIII в. Как утверждает Фунес, среди всех прозаических форм, возникающих в тот момент и продолжающих адаптироваться и развиваться до своего закрепления в первой половине XIV в., историография Альфонсо Х обладает особыми чертами, позволяющими поместить ее в центр универсума кастильской прозы[1057]. Среди этих черт – ее раннее формальное развитие (наследие латинских образцов) – и широкое разнообразие других дискурсивных типов, позволяющее ассимилировать в пределах одной текстуальной матрицы короткое и пространное дидактическое повествование, назидательную и морализаторскую прозу, эпическую поэзию и агиографию[1058]. В то же время это наиболее пластичная и завершенная литературная модель, вводящая стандарт для историописания, действующий по крайней мере до конца XV в. Стоит отметить, что эти две характеристики – способность к адаптации, но в то же время относительная устойчивость, в которой будет заключаться привлекательность историй для авторов последующих переработок XIV и XV вв., – являются чертами, которые Бахтин определил как свидетельствующие о способности романного жанра к обновлению в современности: «Все особенности романа, как становящегося жанра, – композиционные, сюжетные, стилистические, – характеризуются исключительною пластичностью и должны рассматриваться не как твердые жанровые признаки, а как тенденции становления жанра, позволяющие угадывать более общие и глубокие тенденции развития всей литературы»[1059].
Таким образом, неудивительно, что, обладая этими свойствами, историография превратилась в самый популярный в средневековой Кастилии прозаический жанр на романсе – возможно, самый читаемый и, несомненно, самый копируемый. В то время как сакрализированные сегодня произведения Хуана Мануэля или Хуана Руиса, «прокомментированные критикой на тысячах страниц, дошли до нас в очень малочисленных или даже единственных экземплярах, библиотеки, напротив, переполнены кодексами с копиями так называемых хроник»[1060].
Когда мы углубляемся в запутанный текстуальный лес Альфонсовой историографии, как называл ее Менендес Пидаль, возможно, перефразируя слова из «Генезиса» «Всеобщей истории» Альфонсо Х[1061], сразу же бросается в глаза ее высокий уровень гетероглоссии, то есть присутствует «чужая речь на чужом языке, служащая преломленному выражению авторских интенций»[1062]. Гетероглоссическое понимание слова проявляется в повествованиях, избегающих унифицированной позиции, при которой единственные идентифицируемые язык и дискурс – автора или повествователя. Напротив, в исторических трудах Альфонсо Х очевидно присутствие других голосов, принадлежащих античным и средневековым историкам – источникам информации. Они присутствуют в повествовании об истории в виде косвенной речи, прямой речи или обрамленных рассказов. Однако эта речь оказывается переориентирована на выполнение новой цели, связанной с имперскими амбициями Мудрого короля, испанскими и континентальными[1063].
Цель историографических проектов Альфонсо Х – рассказать о событиях в мире и на полуострове, произошедших до его правления, – была бы недостижима без использования гетероглоссической структуры. Зависимость от чужой речи имплицитно проявляется на каждом листе историй, начиная с прологов, которые описывают эти истории как продолжение трудов «древних мудрецов»[1064], «создавших … множество книг, называемых истории и деяния, где рассказали о делах Господа и пророков и святых, а также королей и знати и рыцарства и народов»[1065], «и еще о делах Испании, которая находилась под властью многих»[1066]. Чужие голоса снова слышны уже внутри глав, когда историки рассказывают об историческом развитии, всегда обращая внимание на то, что их источниками являются рассказы «Библейской истории», «арабские труды», «труды мудрецов и святых отцов» или «труды языческих авторов»[1067].
Постоянные отсылки историй к другим авторам и другим текстам свидетельствуют о том, что между историографическим словом и его историческим объектом в качестве посредника находится чужое слово. Согласно идее дискурсивного посредничества между лингвистическим знаком и экстралингвистическим феноменом, которая встречается в работах раннего Бахтина и предвосхищает введенное Деррида понятие différance, еще до того, как приступить к своему труду, сотрудники Альфонсо Мудрого находились перед лицом реальности истории, охарактеризованной и обсужденной авторами, имена которых могут быть отнесены к временам вплоть до библейских пророков. Вспоминая начальное предостережение из Книги Екклесиаста[1068], включенное во «Всеобщую историю», историки должны признать, что «ни о чем новым под солнцем никто не может сказать: это сделано впервые, потому что века назад уже происходили вещи, которые были до нас»[1069]. Исторический объект, отмеченный чужим словом, «опутан и пронизан общими мыслями, точками зрения, чужими оценками, акцентами»[1070].
Вероятно, можно возразить, что феномен чужого голоса, описываемый мной применительно к историям, не является редкостью для Средних веков и встречается не только в историографии на романсе. Это верно; данное понятие может быть отнесено, например, к дискурсам, которые допустимо объединить, пусть и с некоторой долей анахроничности, как «академические». Это касается латинских трактатов по теологии, философии и истории и, что в культурном отношении ближе Альфонсо Х, схоластических энциклопедий XIII в. Достоверность данных текстов, как это объясняют Шеню, Миннис и Помье-Фукар