Пока же я открыл книгу, написанную не известным мне тогда еще автором, и первое, что бросилось в глаза, было его посвящение: «Памяти моего учителя Бориса Федоровича Поршнева». Пронзила мысль, что мне не суждено на той книге, которую, как я надеялся, со временем напишу, сделать аналогичное посвящение памяти А.З. Манфреда, чьим аспирантом стать я так хотел, но, увы, не успел. Тогда я еще не понимал, что в науке, помимо личного общения, есть и другие возможности испытать влияние мэтра, влияние, которое оставляет незгладимый след на индивидуальности историка как исследователя и определяет суть понятия «учитель»[745].
Начиная с 1978 г., после поступления в аспирантуру, я в коридорах Института всеобщей истории АН СССР неоднократно лицом к лицу встречался с Г.С. Кучеренко, не имея еще опыта личного общения с ним. В том же году мне довелось присутствовать на двух его докладах. Первый он представил в июне 1978 г. на VIII международной конференции историков СССР и Франции, проходившей в Доме дружбы. С докладами выступали выдающиеся советские (в частности, В.М. Далин, А.Р. Иоаннисян, А.Д. Люблинская) и французские (А. Собуль, Л. Тренар и др.) историки. Г.С. Кучеренко посвятил свой доклад влиянию Руссо на Марешаля[746].
Однако мне на всю жизнь запомнилось другое его выступление, 22 ноября того же года, на заседании группы по изучению истории Франции (или, как ее называли, «Французской группы»), посвященном памяти Б.Ф. Поршнева. Я пришел туда сразу же после сдачи экзамена кандидатского минимума по новой и новейшей истории стран Западной Европы. Первым выступил А.В. Адо.
После него председательствовавший на заседании В.М. Далин предоставил слово «другому ученику Бориса Федоровича, Геннадию Семеновичу Кучеренко». Опустив голову, тот медленно подошел к кафедре и приступил к чтению заранее написанного текста. В отличие от В.М. Далина и А.В. Адо Г.С. Кучеренко не был оратором, в чем я впоследствии неоднократно имел возможность убедиться. Естественно, я уже не помню всех деталей, но говорил он в основном о преданности Б.Ф. Поршнева науке и об их отношениях. Г.С. Кучеренко рассказывал присутствовавшим о последнем завете своего учителя. За несколько часов до кончины, видимо, предчувствуя, что мгновения его жизни уже сочтены безжалостной судьбой, Борис Федорович позвонил вечером Г.С. Кучеренко и настойчиво попросил, чтобы тот и впредь продолжал углубленное изучение истории социалистических идей. Запомнилось мне и другое. В самом начале выступления, говоря о разносторонних научных интересах Б.Ф. Поршнева[747], Г.С. Кучеренко деликатно намекнул на недооценку его научных заслуг советской Академией наук. Он прочел эти строки дрожащим голосом, все заметили, что докладчик еле сдерживал слезы.
До марта 1983 г. мы с Геннадием Семеновичем знали друг друга только в лицо. Однако затем, по его инициативе, между нами на долгие годы установились прочные и весьма полезные для моего профессионального роста отношения. После одного из заседаний группы по изучению истории Франции, на котором 16 марта с докладом о новых подходах к истории исторической науки выступил Ш.-О. Карбонель, Г.С. Кучеренко подошел ко мне и пригласил на заседание возглавляемой им группы по истории Французской революции. Там он сам собирался рассказать о своей состоявшейся незадолго до того командировке в Италию, где участвовал в работе международной комиссии по изучению истории Французской революции, возглавляемой в то время Ж. Годшо: «Это Вам будет интересно. Да и вообще, я хочу, чтобы Вы участвовали в наших заседаниях». Тронутый его вниманием, я поблагодарил за приглашение, после чего стал регулярно посещать заседания этой группы, где мы имели возможность обмениваться мнениями о проблемах истории Французской революции и французской историографии.
На протяжении многих лет мне было суждено общаться с Г.С. Кучеренко и далеко за пределами «нашего дома историков на улице Дмитрия Ульянова, 19»[748], а именно – в коридирах Российской государственной библиотеки – нашей дорогой «ленинки», превратившейся в середине 1980-х гг. в основное «место жительства» для нас обоих. Почти каждый день он посещал библиотеку, где оставался допоздна, а во время перерывов мы подолгу беседовали на представлявшие для нас интерес темы. Наши ежедневные беседы скоро привели меня к следующему выводу: ему, человеку, одаренному от природы душевной теплотой, было присуще чувство самой высокой ответственности перед наукой, что обусловливало его глубочайшее уважение к памяти ушедших из жизни выдающихся историков и невероятно заботливое отношение к молодым исследователям.
Помню, с каким почтением Г.С. Кучеренко отзывался о своих старших коллегах – А.З. Манфреде, В.М. Далине, А.Р. Иоаннисяне [749], о которых мы с ним не раз вели длительные беседы. Как-то в Химках, в филиале «ленинки», мы заговорили о выборах в АН СССР, в которых и он в 1981 г. принимал участие – увы, с неудачным исходом. И тогда Г.С. Кучеренко, человек очень искренний и правдивый, высказал такое мнение о несостоявшемся баллотировании А.З. Манфреда в декабре 1976 г.: «Он бы не прошел и на этот раз». Поскольку комментарии были излишни, да и он их избегал, я могу подтвердить обоснованность его предположения ссылкой на слова вдовы А.З. Манфреда Н.В. Кузнецовой, в свое время отговаривавшей мужа выдвигаться на этих выборах. В разговоре со мной в январе 1979 г. она так объяснила свою позицию: «Я ему говорила: какая тебе разница, что будет написано на могильной плите – академик или профессор? Ты лучше напиши книги о Руссо и Давиде»[750]. К сожалению, А.З. Манфред не послушался мнения супруги, что и привело к роковому исходу как для него самого, так и для советского франковедения [751].
Г.С. Кучеренко высоко ценил вклад отечественных историков, своих предшественников, не только в разностороннее, глубокое изучение истории Франции, но и в организацию научно-исследовательской работы. Воздавая им должное, он, тем не менее, по праву полагал, что с их уходом из жизни развитие науки не может остановиться. Он и слышать не хотел о какой-либо перспективе разрыва, настаивал на необходимости сохранения преемственности и неоднократно повторял фразу: «В этой стране есть традиции, которые мы должны сберечь и продолжить».
Говоря в начале 1980-х гг. об организаторской работе в сфере исследований, он выделял имена А.В. Адо и В.П. Смирнова, несших вместе с ним основное бремя лидерства в советском франковедении. В то же время, отнюдь не считая себя незаменимым, Г.С. Кучеренко был глубоко озабочен подготовкой продолжателей своего дела, которые со временем смогли бы достойно заменить и его коллег, и его самого в сохранении славных традиций отечественной науки. С плохо скрываемой душевной болью он говорил о тех коллегах, кто, не обращая внимания на подготовку научных кадров, был погружен только в собственные исследования и заботы.
Г.С. Кучеренко был блестящим организатором науки и ради координации коллективных научных изысканий порою жертвовал личными исследовательскими интересами. Его чрезвычайно тревожил вопрос плодотворной смены поколений. И дабы со временем факел традиций отечественного франковедения не угас, он старался сгруппировать вокруг себя как можно больше способных молодых историков, в которых видел будущее науки. Ко всем находившимся рядом он относился с большим вниманием, я бы сказал, с отцовской заботой. Не щадя своего времени, он уделял работе с начинающими исследователями много сил. Мне не раз доводилось видеть в Институте, с какой готовностью Г.С. Кучеренко общался с молодыми коллегами, причем не только со своими учениками, читал рукописи их статей, правил тексты, деликатно высказывал замечания, с удовольствием и подолгу беседовал с ними на научные темы. «Настанет время, когда нас не будет, но будете Вы», – сказал он мне летом 1983 г. Могу со всей ответственностью заявить, что никто из тех историков, с кем мне приходилось сотрудничать, так бережно и с таким усердием не работал с молодежью, как Г.С. Кучеренко. Состязаться с ним в этом мог только А.В. Адо.
Мне было очень интересно общаться с Г.С. Кучеренко. С мягкой дружеской улыбкой на лице, он никогда не повышал голоса и, самое главное, никогда не давал почувствовать существующую между нами огромную разницу в положении. Он относился ко мне так же внимательно и заботливо, как к своим ученикам. И хотя мы обсуждали широкий спектр вопросов, в центре наших разговоров, безусловно, были проблемы исторической науки. Я часто расспрашивал его о зарубежных, в частности французских, историках разных направлений, со многими из которых он установил личные связи и подружился во время своих зарубежных поездок. Он рассказывал о встречах со многими из них, но больше всего – о Р. Коббе и Ж. Годшо. Геннадий Семенович с уважением говорил об английском историке, с которым он общался лично в 1964 г… работая в Национальном архиве Франции. Он ценил Р. Кобба за не ослабевающее с годами пристрастие к архивным изысканиям и в отличие от ряда своих советских коллег избегал критических замечаний в его адрес даже после перемены Коббом научных интересов в последний период жизни[752]. С глубокой болью Г.С. Кучеренко говорил о склонности Р. Кобба к спиртным напиткам, отмечая, что тот еще в 1960-х гг. каждое утро приходил в архив после нескольких рюмок кальвадоса. «А это такая зараза, которая ни к чему хорошему не приведет»[753], – грустно заключал Г.С. Кучеренко.
С особым почтением и теплотой Г.С. Кучеренко отзывался о Ж. Годшо, с которым в 1970-1980-х гг. встречался в разных странах во время международных коллоквиумов. Он часто со всеми подробностями рассказывал мне о своих беседах с этим выдающимся французским историком, о том, каким тот был внимательным и доброжелательным человеком. Высоко ценя научные заслуги Ж. Годшо, Г.С. Кучеренко ни разу не упомянул о его теории «атлантической» революции, избегая какой бы то ни было критики в его адрес. В этом проявлялась одна из характерных черт Г.С. Кучеренко: по возможности избегать критики как советских, так и зарубежных исследователей, тем более столь заслуженных. Вместо этого он повторял: «За что я цен