цам, местные крестьяне не желали добровольно делиться с японской армией своим добром и считали японцев оккупантами. Попытки японцев ввести свои «цивилизованные» порядки воспринимались как разрушение традиционных устоев жизни, не скрываемое ими чувство собственного превосходства вело к росту озлобления. Отношение к не-японцам как к неодушевленным предметам приводило к эскалации насилия и повсеместному возникновению движений сопротивления. Выражение «неодушевленный предмет» не является авторской метафорой. В текстах того времени содержатся буквальные утверждения, что враг является «предметом» (буттай). Такой способ дегуманизации противника объясняет многие из тех зверств, которые были совершены японцами по отношению к иностранцам.
В заметках с фронта журналистка говорила о том, что вид мертвых японцев вызывал у нее горячее сочувствие. Увидев же труп китайского солдата, «я почувствовала лишь холодное безучастие. Мое отношение к трупу китайского солдата было полностью отстраненным. Я подумала о том, что моя холодность вызвана незнанием китайцев, а потому и человеческий труп казался мне просто предметом» (цит. по: Канаи Кэко 2006, т. 3: 113–114).
Только при таком отношении к врагу как к неодушевленному предмету японская газета «Токё нитинити симбун» (13 декабря 1937 г.) могла поместить сообщение, согласно которому два младших лейтенанта поспорили о том, кто из них сумеет с помощью японского меча отрубить большее количество китайских голов. Лейтенанты сумели установить «сверхрекорд» — один из них отрубил 105 голов, а другой — 106. Участники состязания не сумели установить, кто из них первым перешел рубеж в сто голов, а потому поставили себе следующую цель — 150 голов. Газета поместила и фотографию лейтенантов, которые опираются на свои мечи. Техническая возможность установления такого «рекорда» сомнительна, однако не подлежит сомнению, что только в атмосфере полной дегуманизации китайских мужчин призывного возраста журналисты могли генерировать подобную информацию. Суть сообщения состояла не в возбуждении ненависти, а в воспевании непревзойденных достоинств японского меча в качестве высшего проявления самурайского духа (в европейских армиях того времени культовая значимость холодного оружия была уже почти утрачена). Что до китайцев, то они позиционировались в качестве пассивного (неодушевленного) объекта воздействия чудо-меча. Следует при этом заметить, что случаи реальных преступлений японской армии в Китае тщательно цензурируемой прессой единодушно замалчивались.
Для японца того времени концепт равенства был по определению абсурден. Это касается жизни как в самой Японии, так и вне ее. Однако если воплощение принципа иерархии внутри Японии приводило к стабилизации, то за ее пределами — к новым и новым конфликтам. В отличие от СССР и Германии японский тоталитаризм был в гораздо меньшей степени озабочен поисками врагов внутри страны, его агрессивная составляющая реализовывалась по преимуществу в отношении к неяпонцам.
Пафос расширяющегося пространства империи разделялся японцами на словах, но это не могло превратить их из интровертов в экстравертов. В связи с этим планы по освоению чужих просторов могли иметь лишь ограниченный эффект, переселенческие проекты (главным из них была миграция в Маньчжурию) потерпели крах. Планы по превращению японцев в «казаков» были утопичны. Государственный курс на экспансию и модель расширяющегося пространства противоречил «национальному характеру» — личному и историческому опыту, направленному прежде всего на освоение пространства ближнего, а не дальнего. В тогдашней Японии наибольшее количество памятников было поставлено мальчику Киндзиро (взрослое имя — Ниномия Сонтоку, 1787–1856 гг.). Эти небольшие статуи обладали типовой иконографией: за спиной мальчика — вязанка хвороста, в руках — открытая книжка. Любящий учение мальчик возвращается с гор, чтобы дать семье тепло… Здесь важно направление движения — не преодолевать пространство, не проповедовать, не покорять неверных, не уходить, а возвращаться домой. Находиться дома и обладать империей. При такой поведенческой модели расчет на экспансию был обречен на провал. Имперское сознание должно обладать совсем другими характеристиками. Тип японца, который создавался тысячелетиями, был хорош для организации сверхупорядоченной жизни внутри страны, но для империалистических целей он подходил мало.
Территориальная экспансия не вызывала сколько-нибудь серьезных возражений — точно так же, как и сопутствующие ей ограничения во внутренней жизни. Общество представляло (желало представлять) себя единой семьей во главе с отцом-императором, который одновременно являлся и главнокомандующим. Находясь в рамках такой семьи-государства, японцы демонстрировали такую степень послушания, которой не смогли достичь ни нацистская Германия, ни коммунистический Советский Союз. Японцы с энтузиазмом втоптали ростки разномыслия в землю, приняли тоталитаризм и империализм с чувством облегчения. Лозунг эпохи «Сто миллионов сердец бьются, как одно» был воспринят с пугающей буквальностью. В результате эти сердца вошли в резонанс и привели к саморазрушению государственного организма.
В течение многих веков японцы вели сверхоседлый образ жизни и имели крайне ограниченный исторический опыт освоения дальнего пространства и непосредственных контактов с не-японцами. Это привело к развитию «близорукости» — невозможности адекватно оценивать свои возможности в другом пространстве. Только при таком оптическом изъяне могло случиться так, что страна ввергла себя в войну на огромных просторах против сил коалиции, которые многократно превосходили мощь Японии.
И это притом что война в Китае находилась в самом разгаре. Но первые быстрые победы вскружили голову Японии, тяготы военного времени переживались легко, людские жертвы казались оправданными. Однако довольно скоро война против Америки, Англии и их союзников приняла совсем другой оборот: число жертв росло, кольцо «стратегической обороны» превращалось в удавку. Не в силах одержать победу над врагом, японец превращал войну в борьбу с самим собой и все больше задумывался о достойной смерти. Культ героя все больше отдавал некрофильством. Крайним случаем такого отношения к жизни и смерти являются камикадзе. Японский тоталитаризм редко казнил своих политических оппонентов дома, его дискурс предполагал смерть своих сторонников на фронте.
От японца требовались повиновение, способность преодолевать тяготы. От него требовалось сделать «все возможное». При этом эффективность действий стояла на втором месте. Социализация японца проводилась с таким расчетом, чтобы он «правильно» вел себя. Для этого он должен был зазубрить бесконечное количество инструкций, его телесное поведение представляло собой набор фиксированных поз и действий, что находило свое соответствие в традиционной концепции «церемониальности» поведения. Церемониальность — это прежде всего фиксированность одежды, речевого поведения и жестов, на что указывало множество книг (как средневековых, так и современных), посвященных правилам хорошего тона. Церемониальность — это то, что отделяет культуру от варварства. Поэтому-то и вся армейская жизнь воспринималась обществом не столько как ограничитель индивидуальности и свободы, сколько как приближение к культурности. Чем больше правил поведения, тем больше и запас культурности. Церемониал — это ограничения, налагаемые на поведение человека некоей высшей внешней силой. В жизни воина она реализуется с помощью бесконечных инструкций, какими японская армия была особенно богата даже по сравнению с другими армиями мира. В самом начале руководства для солдата фиксируются ситуации, когда он должен был отвешивать самые разные виды поклонов. Таких ситуаций составитель руководства насчитывает 49 (Хэйэй кара 1926: 9–34)!
Однако то, что подходило для мирной предсказуемой жизни, в боевых условиях, когда каждую минуту приходится принимать самостоятельные решения, не выдерживало испытания. Однако это не смущало японцев. Главными военными героями объявлялись вовсе не те, кто продемонстрировал свои военные умения, а те, кто погиб с достоинством. Не одержать победу, а принять достойную смерть и покрыть себя славой. В 1943 г. Япония потеряла два острова в Алеутском архипелаге. Гарнизон Кыски успешно эвакуировался, гарнизон Атту был полностью истреблен. После убийственных бомбардировок японские солдаты (обессилевшие от голода, лишенные боезапаса, раненые, контуженые) не сдались, а поднялись в полный рост и пошли в последнюю смертельную атаку, не имея никаких шансов ни на спасение, ни на победу. О воинах с Кыски японская пресса почти не писала, хотя по всем меркам военного искусства это была успешно проведенная операция, спасшая гарнизон от неминуемой смерти. Именно солдаты с Атту превратились в метафору доблестного служения родине и императору. Специально подчеркивалось, что командующий гарнизоном полковник Ямадзаки не просил о подкреплении, боеприпасах, провианте — не задумываясь о таких «мелочах», он принял решение погибнуть. Главными героями Пирл-Харбора были признаны вовсе не летчики, которые провели блестящую военную операцию и вывели из строя несколько американских кораблей, а пилоты крошечных подводных лодок, которые погибли, не выполнив боевого задания.
Считалось, что поступая на военную службу, солдат избавляется от своего тела — в том смысле, что оно теперь не управляется самим солдатом, а выполняет указания командиров, которые воспринимаются как прямые указания императора. Тело отчуждалось в пользу родины и императора. Плохое выполнение своих обязанностей означает отсутствие верноподданнического духа. То, что принадлежит родине и императору, следует содержать в полном порядке. Поэтому тело солдата должно быть сильным и здоровым. Такой подход был вполне традиционным. Еще Кайбара Экикэн (1630–1714), известнейший популяризатор конфуцианского учения, так поучал молодое поколение: «Тело человека происходит от отца и матери, оно имеет своим истоком Небо и Землю. Человек рождается благодаря Небу, Земле, отцу и матери, а потому и взращиваемое тело не является его собственностью. Тело, дарованное Небом и Землей, тело, полученное от отца с матерью, следует взращивать с почтением и тщанием, не принося ему вреда. Жизнь должна быть долгой. В этом и заключен сыновний долг перед Небом с Землей, перед отцом с матерью» (цит. по: Сирахата Ёдзабуро 1989: 181). Таким образом, и в прежней Японии учили тому, что твое тело не принадлежит тебе. Поскольку император официально именовался «отцом и матерью» народа, то он и являлся тем божественным лицом, в пользу которого отчуждалось солдатское тело.