Вдова
Новая куртка одуряюще пахла кожей и скрипела при движении. Надя нарочно переминалась с ноги на ногу, наслаждаясь запахом. Люгер удобно устроился под мышкой слева, надёжно укрытый кожанкой. Жаль расставаться, но надо. Хотя без оружия она себя чувствовала голой. Усмехнулась: «Мыслю как мужчина».
За столом напротив сидел молоденький чекист. Волосы ёжиком, и сам похож на взъерошенного воробья – маленький, щуплый, но очень серьёзный. Долго рылся в бумагах. Надя не торопила. Нежилась в лучах июньского солнышка, пробивающихся через открытое окно, вдыхала запах кожи и чуть не мурлыкала от удовольствия.
– Зинина Надежда Петровна? – произнёс наконец чекист, обмакнув перо в непроливайку и аккуратно записывая имя. – Как желаете идти? Вдовой?
Надя удивилась: надо же! Теперь её мнение спрашивают! А раньше в приказном порядке: пройдите на минус пятый. Впрочем, раньше ей и задания ставил не Феликс Эдмундович. Задумалась. С одной стороны – ехать далеко, есть риск не успеть за полторы недели обернуться. С другой – Карло – это не хрен собачий. Да, он уже пять лет не живёт в России, да, он никто, но… если Феликс Эдмундович сказал: опасен – значит, опасен. Председателю ОГПУ виднее.
– Вдовой, – произнесла она, с удовольствием наблюдая округлившиеся глаза чекиста-воробья. Его мысли читались на лице: какое же у неё задание, если рискует спускаться на минус пятый?
Тем не менее он постарался не выдать удивления и чуть хрипловатым голосом произнёс:
– Пройдите в бункер. Это…
– Спасибо, я знаю, – перебила Надежда, поворачиваясь к узенькой дверце в углу комнаты.
Воробей выскочил из-за стола, засуетился, перебирая тяжёлую связку ключей. Запнулся, чуть не уронил, но нашёл нужный. Надя наблюдала эту сцену, откровенно веселясь в душе. Наконец толстая металлическая дверь плавно отворилась, дохнуло холодом, и чекистка, махнув на прощание, зацокала каблучками по каменным ступеням.
Сколько раз тут ходила? Пятнадцать? Двадцать? Не так много, как некоторые, но достаточно, чтобы уже не бояться процедуры.
Первый кордон – металлические прутья, за ними два охранника. Мрачные, суровые, как и само подземелье. Как и тайна, которую охраняют.
Просунула удостоверение через толстые прутья. Его долго рассматривали при свете тусклой лампочки, вернули. В этом молчаливом царстве раздавались лишь щелчки замков и звуки поднимаемых решёток. Одна, вторая, третья… Проверка, партбилет члена РСДРП с 1915 года, решётка, проверка, удостоверение сотрудника ОГПУ с 1923 года, решётка, проверка, вкладыш допуска на минус пятый с 1919 года, решётка, проверка…
Ещё одна железная дверь, и она вошла в круглый зал с множеством дверей. Незнакомый охранник провёл в медицинский кабинет, хотя она сама знала дорогу. Медицинский – это, конечно, жаргон. Никаких склянок, игл, запаха йода и прочего тут не было. Были белые халаты и кушетка. И непонятный агрегат.
– Товарищ Зинина, прошу вот сюда, – сказал «врач».
Если из всего ОГПУ не больше нескольких сотен имели допуск на минус пятый, то допуск к агрегату – вообще единицы. Изобретателя чудо-прибора не знал никто из её окружения. Впрочем, по слухам, в Интеллидженс сервис[2] и Дефензиве[3] стоят такие же.
Лечь. Заснуть. Проснуться через полчаса другим человеком: с холодной головой и чистыми руками.
Надя поднялась, прошлась по комнатушке. Приложила руку к рёбрам слева. Тишина. Кивнула и, не дождавшись ответа, вышла в зал. Равнодушно пропустив одинаковые двери, дёрнула чугунную ручку-кольцо камеры хранения.
– Ячейка восемьдесят шесть, – сказала молодому плечистому парню, снимая и отдавая пистолет. На это задание с оружием нельзя.
Конечно, удобно идти, зная, что сердце дожидается тебя в спецконтейнере на минус пятом. Можно не бояться пули в грудь, можно быть чуть-чуть смелее. Но… выстрелить могут и в голову, и в живот. Так что глупо прилагать столько усилий лишь для защиты жизни. Агрегат даёт нечто большее…
Чекист с короткой стрижкой, в чёрной кожаной куртке – не поймёшь, мужчина или женщина – поднялся наверх. Толстая дверь плавно отворилась, и показалась улыбка воробья. Кивнул, но Надежда Петровна обратила на него столько же внимания, сколько на тумбочку. Были дела поважнее. Сердце тикало в контейнере спецхрана, отсчитывая секунды. Через десять дней товарищ Зинина спустится снова на минус пятый и пройдёт обратную процедуру. Или умрёт, если не успеет вернуться.
До отправления поезда почти сутки, но этого очень мало. Надо ещё раз поднять досье на Николая Семёновича, его соратников и возможных союзников, снова просмотреть Гришины парижские материалы, адреса, письма. Пусть она всё это знала наизусть. Сейчас будет изучать заново, оценивать другими глазами.
…В 1898 вошёл в состав РСДРП, после II съезда партии – меньшевик… депутат III и IV Дум… масон… образован… голосовал против военных кредитов… содействовал успеху переговоров… член редколлегии «Рабочей Газеты»… поддерживал курс Временного правительства… предлагал войти в правительство эсерам… осторожный… обращался за помощью к кронштадтцам… на посту председателя Петроградского Совета РСД его сменил Троцкий… уехал в отпуск в Грузию и более не возвращался… революцию категорически не принял… в 1918 председатель Закавказского сейма… ходатайствовал о признании де-юре независимости Грузии… соглашался на протекторат Великобритании или Франции… опасен… живет в Лёвиль-сюр-Орж, близ Парижа…
Многое Надя знала и так. С Николаем Семёновичем виделась несколько раз, но не общалась. У неё было много друзей-меньшевиков. Поправила себя: соратников. Вообще, про Карло сама могла бы Гришке порассказать. Среди меньшевиков она такая же своя, как и среди большевиков.
Платье обвивалось вокруг ног, с непривычки мешая идти; тугой лиф давил. После кожанки и брюк Надя чувствовала себя не в своей тарелке. Вокруг шныряли мешочники, вертелись фраера, дородная тётка с выводком детишек кудахтала над барахлом. Надя растворилась в гомоне, превращаясь в серую мышь. Проще простого слиться с толпой – делай то, что другие. Она шла в людском потоке, и даже малолетки-карманники не задерживали на ней взгляд.
Возле обтрёпанного поезда, уходящего в Европу, народу было меньше. Пассажиры стояли чинно и спокойно, не суетясь над чемоданами, уложенными на тележки носильщиков. Да и пассажиры совсем другие.
Надежда Петровна приметила мужчину лет пятидесяти в костюме-тройке, с лысиной, золотыми часами на цепочке и животом, как у беременной бабы. Он щупал её масленым взглядом, в котором сквозило пренебрежение. Надя постаралась представить себя чужими глазами: молодая женщина до тридцати, с модной причёской «под мальчика», белая до синевы кожа, острые черты лица, длинное коричневое платье без рюшей – похожа на учительницу, но что делает в этом поезде? Наверняка принял за гувернантку.
Дождавшись, пока все загрузятся в железные недра, паровоз дал протяжный гудок и запыхтел. Поначалу ехал медленно. За окном ничего интересного не было, и Зинина стала изучать пассажиров купе. Пожилая пара: старичок-профессор Гомельский с женой. Он представился сразу, как вошёл. Седые виски, очки-велосипеды на носу, тёмно-синий пиджак – типичный профессор, будто срисовывал свой образ с картинки. Рядом – жена, чуть полноватая, в длинном платье, как у Зининой, только мышиного цвета, разбавленного белым кружевом. Поправляя такие же очки-велосипеды, постоянно сползающие, она достала пирожки и бутыль морса.
– Остыли уже, надо ж! Но вы угощайтесь, с капустой, с картошкой, – суетилась она.
– Спасибо, – ответила Надя, протягивая руку к пирогу.
Необыкновенно мягкое тесто пахло так, что удержаться было невозможно. Откусила большой кусок и проглотила, почти не жуя. Через несколько секунд от пирожка не осталось и крошки.
«Страна голодает, а профессора пироги пекут», – подумала она и взяла со столика второй. Расплылась в улыбке:
– Очень вкусно!
– Кушайте на здоровье, – обрадовалась профессорша. – А вы что не едите? – повернулась она к четвёртому пассажиру.
Хмурый мужчина в кожанке, пропахший махоркой, пробурчал что-то непроизносимое и плотнее вжался в поднятый воротник, будто замёрз.
«Больно косит под ВЧК. Значит, не наш. Какая-то шушера, комитетчик», – решила Надя, дожёвывая второй пирог.
Мерный перестук колёс убаюкивал, и Надя очнулась лишь от топота сапог. Вошёл бородатый пограничник, такой же мрачный, как охранник с минус пятого.
– Документы, – процедил он.
Профессор протянул две тонкие книжицы. Бородатый слюнявил указательный палец, перелистывая странички и внимательно вчитываясь.
– Цель поездки?
– Я – медик, участник международной конференции. Со мной жена…
Семейная пара напряжённо всматривалась в лицо бородача, но оно было неподвижно. Гомельский теребил пальцы, а его жена, наоборот, замерла, даже забыв поправить сползшие очки. Наконец бородач отдал документы и повернулся к Зининой. Надя протянула сложенную вчетверо бумагу – разрешение на выезд за подписью Луначарского. Скользнув взглядом, пограничник вернул её и так же молча посмотрел на «комитетчика». Тот долго рылся в недрах кожанки, втягивая голову в плечи, нащупал и с огромным трудом извлёк документ.
Бородач читал долго, затем, не меняя выражения лица, произнёс, как хлыстом ударил:
– Пройдёмте!
Вещей у пассажира не было, он просто поднялся и вышел. Больше Надя его не видела.
Суета угомонилась, поезд покатил дальше, ускоряя бег. В купе пугливо молчали, и Надя снова провалилась в сон.
Поезд подъезжал к Варшаве, и Зинина, выспавшись, была бодра как никогда. Почти родной варшавский вокзал встретил нищими, мошенниками и ворьём. В уши полезла польская речь. Впрочем, и русской тут хватало. Побродив по городу и пообедав в привокзальном ресторанчике, Надя села на поезд до Парижа. И снова: молчаливые пограничники, стук колёс, жёсткая полка, молчаливые пограничники…