Сердце в спецконтейнере отстукивало третьи сутки: тик-так, тик-так…
Париж встретил запахом духов, цветов и летней жарой. По бульвару Клиши прогуливались дамы в лёгких платьях под руку с кавалерами, носилась малышня. Надя задыхалась от жары, но переодеться было не во что.
Постучала в дверь дома под номером девять. Долго никто не выходил, так что солнце успело прожарить до костей. Наконец засовы скрипнули, и дверь приоткрылась.
– Bonjour, j'ai des nouvelle de la part de la tante Anne[4], – сказала Надя.
– Elle est encore vivante, la vieille canaille?[5] – спросил силуэт, не спеша развеять сумрак коридора солнечным светом.
– Войти можно?
Мужчина распахнул дверь, впуская, и вернул засовы на законное место.
– Мне нужен люгер, – Надя по-хозяйски распоряжалась мужчиной в чёрных брюках. От одного взгляда на его оголённый торс, кучерявые волосы и босые ступни сошла бы с ума любая. Но только не вдова.
Кучерявый накинул рубашку. Скатал половик и подцепил кочергой доску в полу, потянул, открыл люк.
– Патроны?
– Только то, что в пистолете.
– Как скажете. – Он скрылся в проёме, вынырнул с оружием в руках.
– Ждите меня тут четыре дня. Верну люгер – побыстрее избавьтесь от него. Следующего узнаете по фразе: «Я слышал, вы пишете портреты». Ответите: «Я занимался этим очень давно». Да, и подыщите себе квартиру подальше от центра.
– Хорошо, – ответил француз. – Можно спросить?
– Да? – оторвалась от проверки пистолета Надя.
– Вы всегда такая, или сейчас вдова?
Зинина спрятала оружие в саквояж, подняла голову:
– Вам это знать необязательно. Ещё будут вопросы?
– Какие уж тут вопросы…
Она ушла не прощаясь, торопливо зацокала каблучками по мостовой, стараясь прятаться от солнца в тени. Предстояла долгая дорога в тридцать километров к югу от Парижа.
«Вот, значит, твоя нора», – подумала Надя, разглядывая увитый виноградом двухэтажный домишко, выкрашенный бело-голубой краской. В палисаднике пестрели жёлтые и красные цветы, кусты розы раскрылись чашечками, источая аромат. Над головой пролетел шмель, сердито жужжа.
Надя толкнула дверь – та оказалась незаперта. «А Карло-то расслабился…» – усмехнулась. Рука уже сжимала люгер, прячась за спиной. Мозг работал как часы. Шмели и розы, жара и пот перестали существовать. Остались Николай Семёнович Чхеидзе и приказ.
Ни в столовой, ни в гостиной никого не было. Она начала подниматься по изгибающейся деревянной лестнице, стараясь не шуметь. Сверху раздался стук двери и послышались энергичные шаги. Секунда – и перед Надей возник смуглый мужчина в светлых брюках и белой рубашке с закатанными рукавами.
– Надюха?! Что ты тут делаешь? – воскликнул он.
– Миша, уйди. – На мужчину смотрел десятисантиметровый ствол.
– Не делай этого! Я не допущу!
Миша перегородил дорогу, медленно приближаясь. Девять граммов с хлопком вошли в грудь, испортив белую рубашку кровяным пятном слева. Меньшевик рухнул как подкошенный, а Надя взбежала по ступенькам, ворвалась в комнату. Карло успел только потянуться к ящику стола, за которым сидел, как увидел дуло. Её он узнал сразу – лучший сотрудник Феликса Эдмундовича, спец по особым поручениям. Помнится, даже присутствовал на торжественном вручении грамоты: за верность. За несколько растянувшихся долей секунды Николай Семёнович смирился со смертью. Дело было не в том, что не мог справиться с подосланным убийцей, дело было в её глазах. Это были не её глаза – это были глаза Феликса. Не Надя Зинина сейчас стояла с пистолетом – весь ОГПУ стоял. Советская Россия хотела избавиться от бывшего лидера меньшевиков, как от испорченной пищи в желудке. Он инороден – он должен быть уничтожен. Ничего личного.
Зинина убрала люгер в саквояж, подошла к столу. Карло, видимо, начал письмо. На бумаге аккуратно выведено: следите за движением и руководите.
«Отличная предсмертная записка», – подумала она, на ходу меняя план. Пистолет был вложен в правую руку Чхеидзе. Маленькая черная дырка во лбу не портила обрамлённое седой бородой уставшее грузинское лицо – семь лет работы вдовой выработали у Зининой привычку стрелять в голову.
Уходила быстро, не оставляя следов своего присутствия. Лишь в Париже пришлось задержаться на день – поезда в Варшаву ходили с перебоями.
К концу девятого дня ввалилась в здание ОГПУ – уставшая, голодная, в несвежем платье. В комнате на этот раз сидел Владимир – старый большевик, прошедший мировую войну и потерявший там ногу. Но не проницательность. Ничего не спрашивая, полез за ключами от бункера. Пока открывал дверь, Надя жадно пила воду прямо из графина. Подхватив полы платья, вошла в подземелье. Первый этаж, второй, третий, четвёртый, пятый. Проверка, решётка, проверка, решётка… Тот же охранник провёл к «врачам».
– Ложитесь на кушетку, – сказал интеллигент в белом халате и забегал длинными пальцами по кнопкам агрегата. Надя провалилась в сон.
Ноет. Как же ноет горячее слева! Ну, почему: либо холодная голова, либо горячее сердце? Ноет и обжигает. И голова звенит так, будто сунула её в самый большой колокол Ипатьевского монастыря.
Пошатываясь добрела до зала, дёрнула ручку-кольцо.
– Ячейка восемьдесят шесть.
Пальцы ощутили холод металла, но кисти дрожали. «Красное пятно на рубашке». Надя надела кобуру прямо на платье – тут скрываться не от кого, – но спокойнее от этого не стало. «Стук падающего тела». Шаркая ногами, кое-как поднялась на нулёвку. Владимир уже встречал со стаканом. Зинина скривилась, но спорить не стала – выпила мутную жидкость, морщась от запаха.
– На доклад завтра к девяти вечера. Сейчас вызову машину.
Надя кивнула, усевшись на диван. Вяло слушала телефонный разговор:
– Семён, отвезёшь товарища Зинину домой. Адрес знаешь? Запоминай.
Откат пришёл слишком быстро. Красное пятно на белой рубашке не давало дышать, стояло перед глазами, не отпускало. Восьмидесятиградусный самогон не брал, сердце бухало, кровь пульсировала в глазных яблоках и висках. Эти ритмичные удары сводили с ума. Красное на белом, красное на белом, бух-бух, бух-бух…
С вдовцами, приходящими в себя, разговаривать бесполезно. Ударная волна осознания совершённых поступков захлёстывала на эмоциональном уровне. А так как никто из имеющих право допуска не пользовался им ради развлечения, то и откаты бывали мощные. Владимир это знал: не один вдовец прошёл через его руки. Он видел и корчащихся новичков, вернувшихся с первого дела, и матёрых революционеров. Когда они понимали, что уничтожили родителей или ближайших друзей; вырвали языки таким людям, о которых даже подумать страшно, не то что приблизиться; принимали законы, которые ставили на грань выживания всю страну. Каждый по-своему приходил в себя после выполненного задания, но из оружия, прежде чем его вернуть, на всякий случай всегда вынимали патроны. И давали сутки до доклада.
Длинный коридор на улицу казался дорогой в ад. В такие минуты Надя забывала, что убеждённая атеистка, и жалела, что не помнит ни одной молитвы, которым учила мама.
– Господи, если ты есть, убей меня, – шептала пересохшими губами, но бог не спешил выполнять просьбу. Зато он направил своего ангела.
– Гри-и-и-иша… – выдохнула женщина.
Григорий Сыроежкин был её ровесником, выше на две головы, через слово матерился и курил исключительно махорку. А ещё у него было два достоинства, из-за которых Зинина прощала все недостатки: он понимал её без слов и всегда появлялся, когда был Наде жизненно необходим. Вот и сейчас, только посмотрев, Гриша всё понял.
– Тебя кто везёт?
– Семён, – пробормотала она, всё ещё видя кровавое пятно, но радуясь Гришиному присутствию.
– Поехали.
По дороге останавливались. Надя смутно помнила, что Сыроежкин куда-то сбегал и притащил какой-то еды и пузатую бутыль. Она ещё спросила, кивнув на мутную жидкость:
– А поприличней ничего не было?
– Мы не аристократы, пьём всё, что горит. Надюха, для тебя сейчас лучше этого ничего нет.
Наконец приехали, отпустили Семёна и поднялись на второй этаж красного кирпичного дома.
– Да что с тобой творится такое? – спросил, когда ввалились в квартиру.
– Там… был… мой… Миша, – выдавила из себя Зинина.
Чекист грязно выругался, обнял, прижал к груди. И Надю прорвало. Не обращая внимания ни на что, рыдала в голос, пытаясь избавиться от ярко-красного пятна на белой, накрахмаленной рубашке перед глазами. Рубашке, которую сама подарила ему на годовщину свадьбы.
Гриша крепко держал её в своих объятиях, гладил по голове и успокаивал, как маленькую:
– Тише, шшшш, не плачь, шшшш… – Он всё гладил по голове. Она постепенно затихла и только шмыгала носом.
– Пойду поесть приготовлю, – сказал Гриша.
– Не хочу есть.
– Сказки не рассказывай. Жрала, небось, последний раз сутки назад.
Чекист подхватил сумки и ушёл на кухню. Пока чистил и варил картошку, резал хлеб и колбасу, разделывал селёдку – слышал шаги за стеной. Вот Надя открыла тяжёлый дубовый шкаф. Когда-то они с Мишкой с таким трудом втащили его на второй этаж! Вот скрипнула кованая двуспальная кровать – наверное, присела, затем встала – тихо заскрипели паркетные доски. Мишка покрыл их цветными половиками, которые притащил из Турции. Яркие, в разноцветную полоску, Надюха радовалась…
Вздохнул, плеснул самогона на дно стакана и опрокинул в себя: «Пусть земля тебе будет пухом». В отличие от Зининых Сыроежкин, когда не был вдовцом, в бога верил.
Хозяйка вошла, успев переодеться в брюки и мужнину рубашку, которую давно приспособила для домашней одежды. Короткие мокрые волосы торчали – сунула в ванной голову под холодную воду. Молот в висках стал бить чуть тише – и на том спасибо.
Гриша налил в стакан и протянул. Положил на тарелку пару бутербродов, пододвинул Наде. Та выпила по-мужски, не спеша закусывать. Посмотрела в окно. Июнь. Парижской жары ещё нет, даже прохладно, но солнце вовсю старается прогреть землю.