– Он в институте? – прервал дифирамбы Нестор. Хуже нет быть незаменимым человеком. – В лаборатории диагностики?
Начальство хмыкнуло. Нехорошо так хмыкнуло. Раскаянно.
– В Комитете. Тут такое дело, Нестор…
– Александр Николаевич, – возвысил голос Нестор, – вы же понимаете, что это уже не по моей части. Если он успел что-то натворить, то пусть комитетчики и разбираются.
– Его взяли в аэропорту. Прилетел из Краснодара. Понимаешь?
– Чего уж тут не понять, – Нестор прижал телефон плечом и принялся перебирать сваленные на столе распечатки. – Опять Большая Перемена? Попытка фальсификации?
– Боюсь, что хуже.
– Куда уж хуже, – машинально ответил Нестор и только потом для него дошло. – Неужели?
– Тамошний комитет на ноги подняли, ищут.
– Ищут пожарные, ищет милиция, – пробормотал Нестор. – Но обычно они так себя не ведут, а?
Начальство молчало. Долго и сосредоточенно.
– Хорошо, – сказал Нестор. – Я всё понял. Постараюсь всё сделать в лучшем виде. Сверюсь по картам. Надежда ведь всё равно остаётся?
– А что бы ты сделал, если бы точно знал, что через шестнадцать лет твоя страна перестанет существовать?
Старый вопрос, на который так никто и не дал ответа. Поэтому Нестор и промолчал. Положил трубку.
– Я всё слышала, – сказала Алиса. – Ты должен свозить меня на косу или в Палангу.
– Прибалтийца спрашивают: почему он такой незагорелый, неужели лета не было? А он и отвечает: почему не было? Было! Но я в тот день работал.
– Это анекдот? – уточнила Алиса.
– Правда жизни, – сказал Нестор.
Прозренец, будем называть его так, потёр пальцами лоб и повторил:
– Перемена. Точнее даже Большая Перемена. Большими буквами в газете «Правда». Скажу честно, мы тогда обрадовались, дурачки, – провёл ладонью по волосам и замолчал.
Я не торопил. Осмотрелся ещё раз, но пепельницы не нашлось. Беспокоить дежурного не хотелось, поэтому подошёл к окну, распахнул створку и закурил. Воздух ещё тёплый, но с осенней проледью. С этой стороны здание закрывал небольшой садик с проложенными дорожками. Хорошее место. Тихое.
– Можно и мне?
Я протянул пачку.
– Надо же – БТ, – Прозренец покрутил её в руках. – Булгартабак. У нас таких давно нет. Одно время вообще ничего не было. Потом как-то наладилось. Чуть ли не махорку в газеты заворачивали. Сначала в очереди в «Союзпечать» стояли, про очередные разоблачения коммунистов почитать, а потом – на полосы и махорку. Перемена, черт её побери.
– Да уж, – как можно неопределённее хмыкнул я. Не подтверждая, не опровергая, не сочувствуя.
– Помните, как у Чернышевского? Будущее светло и прекрасно, – он глубоко затянулся, задержал дыхание. Выдохнул. – А на самом деле – будущее темно и ужасно. У вас «Что делать?» в школе ещё проходят?
– Проходят.
– Очень полезная книга. Особенно про Рахметова. И гвозди.
Дверь тихо отворилась, появилась голова дежурного:
– Может, чаю или кофе? У нас бутерброды есть. Тоже дежурные, – улыбнулся.
– Вы как?
Прозренец покачал головой.
– Позже, Альгирдас, – сказал я, и дверь затворилась.
Прозренец крутил окурок, не зная куда бросить. Потом отщёлкнул его за окно и встал. Потянулся, сделал круг по комнате, особенно внимательно рассмотрев портрет Дзержинского. Я перегнулся через подоконник и нашёл взглядом, куда упал окурок. Надо будет подобрать. Бросил туда же свой.
– Феликс Эдмундович, – сказал Прозренец. – Чистые руки и холодное сердце.
– Горячее сердце и холодная голова, – поправил я.
– А? – Он повернулся ко мне. – Да, точно. Забывать стал. А ведь его памятник на Лубянке того… – Прозренец пошевелил пальцами. – Сначала пытались краном выдернуть с постамента, но не получилось. А потом шашку термитную бросили. Был памятник, осталась лужа металла.
Я вернулся к столу, открыл нужную страницу и внёс в клеточку данные.
– Записывайте, записывайте, – сказал Прозренец. – А главное, фамилию этого гада не забудьте записать. Он, наверное, ещё в Краснодаре рис сажает. Или чай. Знатный был чаевод. Его колхоз-миллионер по всей стране гремел. В программе «Время» показывали. Вот в это время как раз и показывали. Вы посмотрите, посмотрите.
– Обязательно, не волнуйтесь.
– Как у вас всё легко. – Прозренец покачал головой. – Тут и молоко, поди, в треугольных пакетиках?
– Хотите?
– Хочу! И чтоб именно в треугольном.
Альгирдас шагал неприкаянно по коридору. Я вышел и прикрыл дверь.
– Молока хочет в пакете.
– Нельзя ведь ему, – сказал Альгирдас. – И врач предупредил. И курить вы ему зря разрешили.
– Всё равно, принеси. Он и пить-то не будет. Так, посмотрит. Сам понимаешь, как это у них.
Альгирдас посмотрел на часы:
– Мои сейчас уже на обед ушли. Придётся самому добежать до молочного. Справишься?
– Хорошо вы тут в Комитете живёте, – усмехнулся я. – На обед ходите.
– Так ведь воскресенье.
Прозренец сидел в кресле и крутил настройку «Спидолы».
– Вражеские голоса хочу поймать, – сказал он, – а как переключить – не помню. У меня такая же была. Почти такая же.
– Сбоку переключатель, – сказал я. – В окошечке диапазон виден.
– А, точно! ВЭФ – это фирма. Не то что китайское барахло. Лучше бы они термосы продолжали делать. И на Мао молиться. Он ведь ещё жив? Великий кормчий?
– Болеет, – сказал я и сверился с таблицей. – Сейчас молоко вам купят.
– Отсюда всё воспринимается по-другому, – Прозренец нашёл волну, откуда из-за занавесы помех доносилась музыка. Неразборчивая. – Даже ненависти почти не осталось. И страха. И отвращения. Ко всей этой интеллигенции-гегемону. Представляете? При советской власти пролетариат считался гегемоном, на заводе работал, приёмники собирал, чугун лил, а прослойка его обслуживала. Растущие культурные потребности. А потом, как сама в гегемоны пролезла, оказалось, что у неё не потребности, а непотребства сплошные.
Зазвонил телефон. Против всяческих правил. Мне не хотелось брать, но Прозренец морщился от каждого нового треньканья. Я подхватил аппарат и оттащил на подоконник, снял трубку.
– Нестор, ты? – спросило смущённое начальство.
– Да, – подтвердил я. – Слушаю.
– Хотел узнать, как дела.
По всем расчётам он сейчас должен был лежать на косе и греться в последних лучах уходящего лета. Но надо же, беспокоится. Я-то работаю.
– Слушает радио, – сказал я, покосившись на Прозренца. – Фаза один в пике.
– Ага, – перешло на шёпот начальство, – я тут в кафе завернул. Воспользовался служебным положением – телефон попросил. Представляешь, на всём пляже и ни одной телефонной будки.
Пришлось выслушать историю о том, как начальство воспользовалось служебным положением.
– Вы у корабля расположились? – прервал я.
– Солнца мало, – невпопад ответило начальство. – И вода холодная.
– И вообще, понедельник начинается в субботу, – подхватил я. – Так что у меня на календаре уже вторник, шеф.
Начальство помолчало. И решило.
– Хорошо, завтра точно можешь взять отгул. Если с отчётом успеешь.
– Тут ведь не от меня одного зависит. Комитет запросы сделал, – я опять покосился на Прозренца, но тот что-то слушал, прижавшись ухом к приёмнику.
– Ты главное своё дело сделай, а на летучке в горкоме я доложу. Добро, – и повесил трубку. Как всегда внезапно. Без церемоний, словно ему надоело разговаривать.
По дорожке возвращался Альгирдас с авоськой, полной пакетов. Я вернул телефон на стол.
– Джаз – это прекрасно, – заявил Прозренец. – Вот чего мне не будет хватать здесь. Сонн Ролинз, Чарли Паркер, знаете ли. Хотя, говорят, польский джаз в это время тоже очень ничего. Надо попробовать. Самое смешное знаете в чём?
– Не знаю.
– Для некоторых возможность свободно и в любых количествах слушать джаз стало главным преимуществом Большой Перемены. Представляете? Страна в руинах. Инфляция… вы знаете, что такое инфляция?
– Рост цен.
– Ха, рост цен! Нет, вы не знаете, что такое инфляция. И неплатежи. И бартер. А они радуются и нахваливают – вот, теперь джаз звучит со всех сторон! Хочешь Майлза, а хочешь – Гарбарека. Я им – ребята, вы что же делаете? Неужели это важнее, чем страна? Я сам джаз обожаю, но если поставить вопрос ребром – или-или, – то выбор очевиден. Возвращайте «железный занавес» обратно и наслаждайтесь звуками эстонских джазменов. Сегодня слушаешь ты джаз, а завтра родину продашь. Сегодня носишь адидас, а завтра… – Прозренец замолчал.
Судя по всему, начиналась вторая фаза. От эйфории к депрессии. И смертоубийствам. Но тут в дверь деликатно постучались. Молоко принесли. То самое, в пакетах.
Альгирдас даже перевыполнил план – кроме литровых пакетов молока купил пару маленьких – со сливками. Прозренец брал треугольники в руки, вертел их, читал надписи. Кажется, мы ещё на первой фазе посидим.
– Что-то ещё? – Альгирдас накручивал на кулак авоську.
– Стаканчик бы, – попросил Прозренец.
– Но…
– Налей, – сказал я. – Под мою ответственность.
Прозренец долго смотрел на стакан со сливками. Даже на просвет. Нюхал. Подносил к губам, но затем отстранялся. Вернул стакан на стол.
– Потом. Пока не хочется.
Альгирдас вздохнул с видимым облегчением. Вызывать сюда ещё и дежурного врача ему не хотелось.
– Новости есть? – спросил я.
– Ждём, – ответил Альгирдас и вышел.
И не дождёмся, проговорил я про себя. Комитет – организация серьёзная, никто не спорит, но чтобы в воскресенье связаться с Краснодаром, а оттуда – до этого самого колхоза-миллионника, опросить жителей и прочая, прочая – до вечера вряд ли уложатся. А ведь Краснодар – только одна ниточка. Причём самая ненадёжная.
– Вы знаете, я ведь даже детей не хотел заводить, – вдруг сказал Прозренец. – Потому что чувствовал – всё равно плохо кончится. И я ничего не смогу сделать. Ни защитить, ни спасти, даже свалить не смогу. Не умею я этого. Не приспособлен. Не вписался в Перемену, как у нас говорили. Может, они поэтому такими выросли – угрюмыми, злыми? Никогда не понимал других родителей, которые хвастали своими замечательными отпрысками. Мои мне казались самыми обычными. Не лучше других. Совсем не лучше.