Прозренец задремал. Вполне ожидаемая реакция. Это даже хорошо. Небольшая передышка для меня. Беседа изматывала. Тут начальство одним днём отгула не обойдётся. Тут премией пахнет. За особые условия труда. Я опять присел на подоконник и закурил. Что-то беспокоило, но причина для беспокойства не отыскивалась. Морщить лоб, тереть его ладонью, как лампу Аладдина, в надежде вызвать джинна озарения, бесполезно. Во всяком случае у меня так никогда не получалось. Нужно ждать. Просто ждать, пока мысль соизволит дозреть и проклюнуться.
Стряхнув пепел за окно, я принялся рассматривать Прозренца. Ничего необычного, человек как человек. Джинсы, цветастая рубаха с большим воротником, часы с дурацким ремешком, к которому по моде присобачен крошечный компас из пластмассы, никуда не показывающий, на ногах сабо. Редеющие волнистые волосы с длинными баками. Обычный человек семидесятых. Встретишь на улице и мимо пройдёшь, не задержав взгляда. И ведь когда-то такое считалось даром божьим. Потом болезнью. Затем вообще синдромом. Надежно описанным и хорошо диагностируемым. Синдром Федотова. Что-то там с серотонином. То ли избыток, то ли недостаток.
Да уж. Лёва Федотов задал много загадок науке. Не будь его, в науке так и не совершилось бы переворота. Как там у буржуазного Куна? Смены парадигмы. Проблема из синдрома стала парадигмой. Такое возможно только в истории. Сложись ход развития науки иначе, и с гражданином Прозренцем беседовали бы врачи. А может, и не беседовали, а вкололи успокаивающего. И отправили в палату к Наполеону.
Вот только один неудобный вопрос, который в наших исторических кругах не любят обсуждать. Да что там не любят! Это вообще табу. Как у племени каннибалов, которые тоже вряд ли обсуждают – дарует ли печень свирепого врага особую военную доблесть или это всего лишь эффект плацебо? Так вот, является ли переворот в исторической науке вполне ожидаемым и закономерным или это результат страшной войны, унёсшей миллионы и миллионы жизней и навсегда изменившей саму природу человека?
– Хм, – кашлянул Прозренец, – я задремал.
Он широко зевнул, сел удобнее, растёр щёки ладонями.
– Вот и хорошо, – сказал я. – Продолжим нашу беседу.
– С удовольствием, но нельзя ли прежде посетить туалет?
Я позвал Альгирдаса. На мой немой вопрос он виновато развёл руками. Ждём-с. Всё ещё ждём-с.
Дверь за ними захлопнулась, вернулась тишина. Как раз хватит времени позвонить.
– Привет.
– Привет, – обычный ровный голос.
– Это я, – сообщил. На всякий случай.
– Да ну, – ненатурально удивилась она. – А я-то гадаю – кто бы это мог позвонить.
– У меня тут надолго.
– Не сомневаюсь. Это только дети быстро родятся. А у вас в науке всё сложнее. И медленнее. Гораздо. Когда сын в школу пойдёт, я буду ему о тебе рассказывать. Фотографии показывать.
– Всё будет хорошо. Ты, главное, не волнуйся.
– Чего мне волноваться? Сейчас накрашусь и к любовнику. Не возражаешь?
Я не перебивал и слушал, как она себя накручивает. Поминает все грехи и прегрешения, которые мне предстоит совершить в недалёком и далёком будущем. Главное – не перебивать. Выслушать. Стоически. Назвался груздем – полезай в кузов. Позвонил жене – слушай выволочку. Стакан в руках верти с остатками сливок на самом дне.
Стоп.
Положил трубку на аппарат и осмотрел стакан ещё раз. Это тот же самый стакан, в который Альгирдас налил Прозренцу сливок. Только теперь он пуст.
Чёрт. Вот тебе, бабка, и Юрьев день.
И куда изволите звонить? В скорую? Говорить, что у меня человек с синдромом Федотова на свою беду молочными продуктами полакомился? И сейчас у него анафилактический шок? Или пронесёт?
Я прислушался. Бесполезно. Плотные двери, толстые стены. Прежде чем устраивать переполох, нужно проверить. Разумная мысль. У нас, разгильдяев, все мысли разумные, только дела мы делаем спустя рукава. На ватных ногах я дошёл до двери, взялся за ручку, но в моих руках она немедленно дёрнулась, повернулась, выскользнув из потных ладоней. На пороге стоял Прозренец. Живой и здоровый.
Но безумие продолжалось.
В руках он держал пистолет.
Я поднял руки и отступил. А в голове всё крутилась дурацкая и никчёмная мыслишка: кто же всё-таки выпил сливки?
– Садитесь, – махнул пистолетом Прозренец. – В кресло садитесь. И руки опустите. А то как в кино.
Это он точно сказал. Именно так я себя и чувствовал. Как в кино. Дурацком таком кино.
Я сел, а Прозренец принялся расхаживать по кабинету. Мыслей не было. Идей тоже. Даже обиды на начальство, втравившего меня в историю. Ха. «Его втравили в историю». Профессиональный риск профессионального историка – самому попасть в историю. Назвался историком – полезай в историю.
И прочий дурацкий поток сознания.
Прозренец казался спокойным, поэтому я решился:
– Что с Альгирдасом?
– Жить будет, – сказал Прозренец. – Как всегда. Оглушён и связан, лежит в сортире. Мокрый.
Что-то в его словах казалось не так. Но я не успел обдумать, поскольку Прозренец перестал вышагивать из угла в угол и сел на стол. Показал на меня пистолетом и предложил:
– Поговорим?
Меня хватило лишь на кивок. Но он продолжал на меня смотреть, и я сказал:
– Да. Поговорим.
– Ты ведь наверняка знаешь, что будущее можно изменить?
Вторая стадия прозрения – активная, тоскливо подумал я. Надо было ему вколоть успокаивающее, но ведь хотелось завершить быстро. Раз-два и готово. И вот теперь Прозренец в активной фазе завладел пистолетом и заводит обычную шарманку об изменении будущего.
– Будущее нельзя изменить, – сказал я. Ровно так, как в нас вдолбили на первом курсе.
– Ой ли? – Прозренец демонстративно взвесил на руке пистолет. – Один выстрел, и ваше будущее изменится до неузнаваемости.
Не зря меня сегодня чуть не сбил автобус, и лишь благодаря гаишнику теперь застрелят. Алиса, прости. Ты оказалась права – работать по выходным смертельно опасно.
– Я шучу, шучу, – поднял ладонь Прозренец. – Мы ведём исключительно теоретический спор. Пока.
– Будущее нельзя изменить, поскольку оно оказывает непосредственное воздействие на настоящее, – как от зубов отскочило. Спасибо, Яков Моисеевич, натаскали.
– Если я правильно вас понял, от прошлого теперь ничего не зависит? Вот так чудеса в решете. Может, вы ещё скажете, что и время на самом деле течёт из будущего в прошлое?
– Это невозможно с физической точки зрения.
– Вот ведь как! – с преувеличенным удивлением воскликнул Прозренец. – Давненько я не брал в руки «Науку и жизнь», совершенно отстал от современности. Будущее делается нами, но не для нас. Это я где-то читал. И теперь вдруг – будущее делает нас, но не для себя. Так, что ли?
Вряд ли он ждал от меня лекции по диалектике истории. Но всё же.
– Такое воздействие – специфика развития человечества по диалектической спирали. Если бы история работала иначе, она бы ничем не отличалась от эволюционного отбора. Точнее, пока в мире торжествовали несправедливость, классовая борьба, история и представлялась чем-то вроде механизма эволюции. Оттуда и все концепции социал-дарвинизма. С победой социализма только и стало возможным осознать и открыть основной закон диалектического развития. История в значительной степени – продукт будущего.
Прозренец соскочил со стола и подошёл к окну. Долго стоял неподвижно, глубоко дышал.
– Хорошо тут. До Большой Перемены. Тепло. Птички щебечут. Морем пахнет. Даже вода из крана голубая течёт. И что-то не складывается тут у вас. Не складывается и не вычитается. Не вписывается. Понимаете?
– Нет.
Прозренец повернулся к окну спиной и ткнул себя в грудь рукояткой пистолета:
– Я не вписываюсь в вашу теорию. Я – из будущего. И собираюсь это будущее уничтожить.
Он смотрел на меня. Я смотрел на него.
– Каким же образом? Пистолетом?
– Да. Небольшой отстрел, и никакой Перемены не случится. Ещё спасибо мне скажете. Хотя если вы здесь и дальше собираетесь жить, то ничего особо страшного с вами не произойдёт.
– Народовольцы. Вера Засулич, – сказал я. – Помните? Они тоже думали, что изменяют будущее. Бомбами и индивидуальным террором.
– Ха. Почему-то вы всегда так говорите. Не замечая слабость аргументации. Ответ элементарен – они не знали, кого убирать. Ликвидируй они не царя, а Ленина, то вполне могли строить свой народовольческий рай после февраля семнадцатого. Надо было только подождать. Вот вы, наверное, вообразили, что я примусь за ликвидацию тех, благодаря которым. Но я ведь не Засулич. Я знаю, где сердце спрута. Я точно знаю, кого предстоит выбить.
Выбить. Слово какое.
– Я сегодня с женой немного поссорился.
Прозренец улыбнулся.
– Она на седьмом месяце. И знаете, почему мы поругались? Из-за нашего будущего ребёнка. О том, что случится лет через шесть-семь. Я буду пропадать на работе, не уделять ему внимания. Ну, как в сказке про девушку, которая пошла за водой и представила, что вот выйдет она замуж, родит ребёнка, пошлёт его за водой, а он подскользнётся, упадёт в реку и утонет.
– Милые бранятся только тешатся, – сказал Прозренец.
– Да, можно и так сказать. Списать на особое положение. На тягость, как раньше говорили. Если бы не одно «но». Это не воображение женщины, ждущей ребёнка. Факт, если хотите. Феномен. Прозрение.
Прозренец молчал. В распахнутое окно потянуло ветерком. Как бы мне хотелось оказаться по ту сторону. В садике. На скамеечке. Рядом с Алисой. И пусть она прозревает моё недостойное поведение как отца. Сколько угодно. Проклятая работа.
– Вы никакой не пришелец, – сказал я. – Не из будущего, не из прошлого. Путешествия во времени это вообще фантастика. Малонаучная. Вы самый обычный человек тридцать восьмого года рождения. Вам тридцать семь лет, и вместе со мной вы находитесь в едином временном потоке. Сентябрь семьдесят пятого – тоже неплохо, как вы сами заметили.
Прозренец молчал и даже на меня не смотрел. Я видел его ухо, неровно подстриженные волосы, кожу, неприятно землистого цвета. То, что я говорил, нарушало все правила. Но для такой ситуации никто не соизволил сочинить правила. Я всего лишь учёный. Скромный муравей исторической науки, который тащил в свой муравейник очередную гусеницу, а она оказалась живой и ядовитой. Ломехузой.