– Это очень редкий феномен чересчур сильного прозрения. Когда ощущение будущего настолько захватывает сознание человека, что он забывает о прошлом, теряет чувство настоящего.
– То есть, – повернулся он ко мне, – я сумасшедший?
– Нет-нет, ни в коем случае! Конечно, отрицать наличие у вас каких-то психологических проблем нельзя, всё это не происходит без причины, но симптомы снимаются. Лекарство, покой, санаторий.
Он опустил голову, плечи его задрожали, и на какое-то мгновение мне показалось, что он рыдает. Я даже подался вперёд, налить в стакан воды, но смех пригвоздил меня к креслу. Он смотрел на меня и смеялся. И выглядел жутко. Так, будто к натужной ухмылке клоуна приделали глаза мертвеца.
– Воды, – с трудом произнёс я с пересохшим горлом. – Выпейте воды.
Смех отключили. А мне почему-то вспомнилось, что сейчас на толкучке особой популярностью пользуются «мешочки смеха» – запрятанные в небольшие тряпичные мешочки устройства с переключателем. Нажмёшь и слышишь смех. Нажмёшь, и смех прекращается. Моряки привозят из ФРГ, я даже хотел Алисе купить, но потом представил, что она на такой подарок скажет. И сэкономил десять рублей. Прозренец смеялся ровно так же.
– Как бы это было хорошо, – вдруг сказал он. – Как было бы здорово, если б я действительно оказался чокнутым. Больным. Шизофреником. Вы не поверите, Нестор, но я очень хотел бы вам поверить. И знаете, в чём загвоздка?
– В чём?
– Не могу. Сколько раз я пытался себя убедить, что всего лишь сошёл с ума. Не я первый, не я последний. Почему бы и нет? Болеют же люди раком без причины. Почему бы и мне без причины не стать сумасшедшим? Но неумолимая сила обстоятельств раз за разом доказывала мне, что я вполне нормальный. В обыденном смысле.
Он шагал из угла в угол, похлопывая дулом пистолета по бедру. Когда он проходил мимо меня, казалось достаточно протянуть руку и схватить оружие. Может, кто-то и смог бы это сделать. Только не я. У меня Алиса. И ребёнок. Но дело даже не в них. Я боюсь.
Прозренец вернулся к столу и переворошил записи. Подносил их к глазам, словно близорукий, бросал обратно.
– Близко, очень близко, – слышал я его бормотание. – Похоже. А вот, вот, жив, курилка. Зачем вам тогда это всё?
Я не сразу понял, что он спрашивает меня.
– Зачем вам это всё? – повторил он и показал на бумаги. – Кому нужна вся эта картография, если вы не собираетесь ею воспользоваться?
– Мы должны лучше знать будущее, чтобы понимать настоящее, – ещё одна заученная мудрость.
– Знать, – эхом повторил Прозренец. – И вас удовлетворяет всего лишь знать? Вам нравится такое знание?
Я пожал плечами.
– Послушайте, – сказал Прозренец. – Меня вдруг осенило. Это не я сошёл с ума, это весь остальной мир сдвинулся с катушек. Как вам такая рабочая гипотеза? Какая-нибудь космическая пыль попала в атмосферу. Американцы очередную гадость испытали. Грипп такой. Да мало ли?
– Там в столе должна быть ещё одна папка, – сказал я. – Посмотрите её. Надеюсь, она вас убедит.
Прозренец выдвинул ящик и достал папочку уныло коричневого цвета. Отодвинул стул и сел. Открыл.
Папка тощая, но он читал её очень долго. Шевелил губами. Мусолил пальцы. Облизывал пересохшие губы. Несколько раз отлистывал назад, возводил очи горе. Пистолет лежал рядом с ним и смотрел на меня чёрным отверстием. Казалось, что Прозренец про него совсем забыл, погружённый в чтение. Но геройствовать всё равно не хотелось. И ещё не давал покоя грязный стакан из-под сливок, который маячил передо мной, сиротливо оставленный на журнальном столике. Кто же из тебя пил, чёрт побери?
– Ха, – сказал Прозренец, и на мгновение мне почудилось, что это и есть его ответ на незаданный мной вопрос. – Очень любопытно. Что, и фотографии есть? Написать любой сможет складно.
Но чувствовалось – его самоуверенность даёт трещину. Последний довод королей, который ни в коем случае не рекомендовалось применять без участия специалистов. Медицинских специалистов, имеется в виду.
– Сзади приклеен конверт, – сказал я. – Внутри посмотрите.
Ничего он смотреть не стал – перевернул папку и яростно затряс, пока несколько фотографий не выпало на стол. Он сгрёб их в кучу и принялся рассматривать, не поднося к глазам, а близко наклоняясь к зелёному сукну. Он походил на заядлого филателиста, которому в руки попалась Тифлисская уника, не меньше. Но при этом он не слишком верил собственным глазам, потому как недовольно качал головой. Обманули. Опять обманули.
Я не слишком надеялся. Случай сложный. И уникальный. С одной стороны, можно благодарить начальство за подобные щедроты, а с другой – рвать на себе волосы за произошедший кризис. Прозренец такой силы вряд ли сохранится до завтра и уж тем более – до послезавтра. И ещё меня тревожила судьба Альгирдаса.
– С ним всё в порядке, – сказал Прозренец. – Вы ведь о лейтенантике беспокоитесь?
Он оторвался от разглядывания фотографий и смотрел на меня.
– Да. Беспокоюсь.
Он выпрямился. Провёл пальцем по пистолету.
– Я его всего лишь оглушил и связал. Минимум повреждений. Максимум неудобств.
– Спасибо.
– Хорошие фотографии, – показал на стол. – Разные годы. Детство. Отрочество. Юность. Разные места. Люди. Такое ведь не подделаешь? Как это – фотомонтаж? – Он свёл и развёл два пальца. Будто ножницами резал.
– Это не фотомонтаж. Это действительно вы. А в папке – ваша настоящая биография. Настолько полная, насколько удалось собрать за ограниченное время.
– Комитет, – сказал Прозренец. – Фирма веников не вяжет. А зачем?
– Зачем собирали? – Он кивнул. – Чтобы узнать, с кем имеем дело.
– На тот почти невероятный случай, если я в самом деле из будущего?
– Нет-нет, совсем не так. Это как приступ. Понимаете? Приступ прозрения. Он длится не очень долго. Зависит от многих факторов, самое главное – от глубины. Мы так это называем – глубина. То есть на какое время вперёд прозренец может вспоминать. А также – сохраняется ли в нём память о прошлом…
– Я всё помню о прошлом, – сказал Прозренец.
– Не всё… то есть я думаю, что не всё. Особенно плохо – своё ближайшее прошлое. Что вы делали вчера?
Он помолчал. Взял фотографию со стола. И рассматривал её с преувеличенным вниманием.
– Школьные годы чудесные, – почти пропел. – И кому интересно, что было вчера? Но самое смешное знаете в чём?
– В чём?
– Я и правда ничего этого не помню. Ни вчера. Ни двадцать лет назад. Вернее, помню, конечно же, помню! Трудные времена, но счастливые. Даже на фотографиях себя узнаю. Но моя память никак не соотносится с биографией этого человека. Никак.
Он закрыл глаза. Прижал веки пальцами.
– Там есть ваша автобиография. Почерк узнаёте?
Прозренец вздохнул.
– Самое простое – объяснить всё это глупой подделкой. Представить некую ещё более фантастическую ситуацию, чем она есть на самом деле. Например, что я не единственный человек из будущего, с которым вы сталкиваетесь.
– Не… – начал было я, но он предостерегающе поднял ладонь.
– Помолчите. Только молчите. И я такой не один. Тогда у вас должна быть налажена служба по выявлению и перехвату таких, как я. Нейтрализация. Переубеждение. А заодно – выкачивание информации о том, что произойдёт. И такие папочки. Заготовки. Очень убедительные.
Мне стало его жалко. Его мир рвался в клочья, а он пытался его спасти, накручивая на первую самогипотезу дополнительные эпициклы, которые просто обязаны исправить возникающие противоречия и неувязки. Самое печальное, что так и должно происходить. Обязано. Человеческая психика чудовищно инерционна. Её не сбить с накатанного пути какими-то там фотографиями и автобиографиями. И не в этом цель. Моя задача – не вывести его из состояния прозрения, а наоборот – погрузить в ещё более трудное состояние непреодолимого конфликта между его будущим и прошлым. Другого выхода он мне не оставил. Вполне возможно, что это и не выход. Совсем не выход.
– Вы знаете, что такое пустошь? – Прозренец стоял передо мной. – Не слово, а то, что оно будет значить лет через тридцать?
– Нет, – сказал я.
– Как же так? Вы же историк? Вы всё знаете о том, что произойдёт?
– Мы всего лишь археологи – довольствуемся тем, что попадает нам в руки. В общих чертах. Плюс некоторые детали.
– Понятно. Так вот, пустошь – это пустошь, пустое место, огороженное колючкой и вышками с пулемётами. Гениальное изобретение. По самоуничтожению. Всего-то нужно огородить место и загнать туда людей. Без всего. Без бараков. Без еды. Без одежды. И наблюдать, что произойдёт дальше. Уверен, никто даже не подозревал, что произойдёт, когда люди вдруг понимают – им предстоит умереть. Вот так. Даже без помощи расстрельной команды. По сравнению с этим ужасом газовая камера покажется верхом милосердия. Наверное, практическим психологам показалось бы, что такая масса людей должна впасть в апатию и просто сдохнуть от голода, холода, болезней, перегрызть себе вены, задушить своих детей… Не знаю. Не могу представить.
Он говорил спокойно. Но это было спокойствие того рода, что предваряет взрыв. Я хотел, но не мог его остановить. Если хотел жить. А я хотел. Кто же не хочет?
– Никакого покоя. Никакого умирания. Щёлк, и эта человеческая масса превращается в ад. Может быть, в ад. Не знаю, в аду не был, но куда там до нас чертям с их котлами и даже Данте с его злыми щелями. И даже дурацким зомби с их жаждой человечины. Мертвецы не способны на то, на что способны живые. И я в этом аду. Единственный нормальный. Вы тут про сумасшествие толкуете. И не понимаете, до какой степени я хочу оказаться сумасшедшим! Первое время я именно так и думал – галлюцинации. Предсмертные видения. Мытарства. Меня пожирает заживо мой ближний, а я грежу. Ещё мгновение, и всё исчезнет. И не будет ни рая, ни ада, потому что после такого единственная награда нам – пустота. Награда… – Он вытер рот. – Награда нашла героя… вы на машине?
Внезапность перехода не оставила времени на выдумки.